На другой день Савва уже не мог говорить. Он только слышал и понимал, как Марья объясняла, что Василий пришел за благословением - забирают на войну. По лицу Саввы пробежала судорога, и от сильного напряжения из горла вырвался какой-то клокочущий звук. А по вискам скатились две крупных слезы.
С уходом Василия не стало кормильца в семье. Жить становилось все труднее и труднее. Цены по сравнению с довоенными возросли в три-четыре раза. Многие продукты исчезли совсем. Хлеб можно было купить, выстояв длинную очередь. Вчера Женя вместо хлеба принес сорванную с двери булочной картонку-объявление: "Хлеба нет и не будет". Чтобы свести концы с концами, Мария Яковлевна стала шить с утра до ночи.
Женя решил идти работать.
Как ему пришла эта мысль в голову, он и сам не знает. Скорее всего надоумили его мамины слова, когда она, накормив с ложечки отца, положив руку на голову Воробышка, сказала: "Ты у нас в доме остался один мужчина". Да, он мужчина, а мужчины - это ему хорошо было известно - должны кормить семью.
Ранним осенним утром Женя надел доставшееся ему от старшей сестры пальто с серым, выношенным до кожи кроличьим воротником и вышел из дома. В школу теперь ходить не надо, она занята под госпиталь для раненых. Женя еще не знал, где и как будет работать, но твердо был уверен, что это теперь необходимо.
Порыв холодного ветра взметнул мусор с тротуара и, обогнув афишную тумбу, неистово хлестал обрывками объявления о том, что… "Правление товарищества поставлено в тяжелую необходимость сократить производство на фабрике, следствием чего является дополнительное увольнение рабочей силы". Объявлений о найме не было.
Женя поднял воротник и, наклонившись навстречу ветру, двинулся на Каланчевскую площадь, где на вокзале надеялся что-то заработать.
На Казанский вокзал его просто не пустили. Туда прибыл воинский эшелон, а солдатам, как известно, носильщики не нужны. Он пересек площадь и вышел на перрон Николаевского вокзала. Прибыл поезд. Не зная, как предложить свои услуги, Женя остановился возле фонарного столба и стал наблюдать, как громадный рыжий детина, способный перенести чемоданы вместе с их скромно одетым хозяином и даже паровозом, пыхтевшим рядом, торговался за лишний пятиалтынный. Добившись своего, носильщик легко перекинул через плечо чемодан, связанный ремнем с саквояжем, два чемодана взял в руки.
Когда носильщик скрылся за углом, Женя перевел взгляд на перрон, на котором почти никого уже не было, и медленно пошел вдоль вагонов.
- Мальчик, мальчик! - настойчиво раздалось позади. - Ты не поможешь мне донести вещи до извозчика? - спросила его пожилая дама, одетая в длинное черное с таким же черным, необыкновенно пушистым воротником пальто.
- Да, да, - так быстро согласился Женя, что даме это показалось подозрительным.
- А ты случайно не воришка?
- Нет, нет, что вы, а разве я похож?.. - опешил Женя.
- Ну да, конечно, непохож, извини, голубчик.
- Не беспокойтесь, я вам помогу просто так, и мне ничего не надо. - Женя обрадовался тому, что его не подозревают, по домашним птухинским понятиям, в самом ужасном. Женя вспомнил рыжего верзилу и попытался так же легко закинуть за плечо чемодан, забыв, что под девчоночьим пальто укрыты худенькие, воробьиные плечи. В тот же момент, потеряв равновесие, упал на перетянувший его набок чемодан. Женя готов был от стыда провалиться сквозь доски перрона, когда дама сочувственно предложила нести чемодан вдвоем, а картонку и саквояж взять каждому в руку.
- Нет, нет, вы только помогите мне закинуть за плечи, - не соглашался он, - я донесу.
Выйдя на привокзальную площадь, они увидели, что ни одного извозчика нет. С началом войны их в Москве стало значительно меньше.
- Как же я доберусь до Домниковки? - растерянно оглядывалась по сторонам дама.
Женя предложил дойти пешком. Так, словно родственники, по силам распределив груз, они двинулись в путь. Возле квартиры дама достала из ридикюля бумажку. "Право, не знаю, как тебя отблагодарить", - подала мальчику деньги.
Женя никак не думал, что принимать вот так деньги, даже заработанные, ужасно стыдно. Ему они казались милостыней. Нагнув голову, словно провинившийся, стоял он перед женщиной.
- Постой, на-ка еще, - протянула дама вторую бумажку. Видя, что мальчик не протягивает за деньгами руку, она сунула ему купюры за манжету рукава пальто, добавив: - Ну-ну, не будь глупенышем, а теперь беги.
- Спасибо вам, - еле выдавил Женя. Держа деньги в кулаке, он примчался домой.
- Вот, мама, я заработал на вокзале, - опять смущенно протянул он две трехрублевые купюры.
- Господи, Воробышек ты мой милый! - закрывшись передником, заплакала Мария Яковлевна. - Видишь, Савва, еще кормилец подрос…
- Ничего, мама, проживем. Я буду подрабатывать каждый день. - Женя едва удерживал от волнения слезы.
Это был конец Воробышкиного детства.
Через неделю по объявлению "Нужен мальчик грамотный, из приличной семьи для посылок. Жалованье 6 рублей, квартира и харчи. Обращаться в контору газеты "Вече". Женя был принят на службу.
Глава II
ПО ЭТУ СТОРОНУ БАРРИКАДЫ
"Здравствуйте, дорогие мать, отец, сестры и братья. В первых строках своего письма сообщаю, что я жив и здоров…" С удивлением слушала вся семья первое письмо брата Василия, написанное им откуда-то из-под Тернополя. Женя чуть не прыгал от восхищения, когда сестра читала строки, где Василий писал, что служит при авиации, и нисколько не сомневался в том, что брат, конечно же, летчик.
Весь день Воробей ходил под впечатлением этого известия. Уже лежа в постели, он, закрыв глаза, представлял, как брат не спеша подходит к аэроплану, надевает краги, громадный шлем, какой он видел на старых афишах, извещавших о "летании авиатора Уточкина над ипподромом…". Улыбаясь, брат садится в аэроплан, и… здесь воображение упиралось в тупик, потому что Воробышек не знал, что нужно делать дальше, чтобы аэроплан оказался в воздухе. Досадуя, он снова возвращался к исходной точке:…Василий надевает шлем, потом… ну да, конечно же, он берет заводную ручку и, как это делается у автомобиля, заводит мотор.
Теперь мысли об авиации не оставляли ни на минуту. Бегая по поручениям конторы, он непременно осматривал каждую тумбу в поисках сообщений об аэропланах. Очень скоро Женя знал наперечет всех выдающихся авиаторов русских и иностранных. Ближайшей мечтой стало попасть на Ходынку - единственное место, где можно было увидеть настоящий аэроплан.
Главным источником сведений об авиации для Жени стали военные сводки в газетах, а это неизменно связывалось с войной. Значит, нужно попасть на фронт! К тому же там, на фронте, казалось, так просто разыскать брата, от которого уже много недель не было писем. И мама на вопросы девочек, приходивших с работы, нет ли вестей от Васи, молча качала головой, нередко прикладывая передник к глазам.
Нет, он, конечно, никому не проговорится о своем намерении, но готовиться уже нужно!
- Зин, а Зин, ты не знаешь, далеко ли отсюда до Тернополя?
- Неужто контора посылает тебя сбегать в Тернополь? - пошутила ничего не подозревавшая сестра. - Тогда заодно проведай Васю.
- Скажешь тоже. Глупости, - поспешил насупиться Женя, почувствовав, как краска заливает лицо. - Если не знаешь, так нечего смеяться, грамотная какая.
- Ну что ты, Воробышек, не сердись. Я пошутила, сама не знаю, где находится Тернополь. Девчонки на работе говорят, поезда туда ходят с Белорусского вокзала.
"Все, стоп!" Какое-то чутье подсказало Воробышку, что если он задаст уже висевший на языке следующий вопрос: "А сколько туда ехать?" - то Зина насторожится.
Теперь каждый день Женя что-нибудь готовил в дорогу. Деньги, которые перепадали иногда за услуги от конторских адресатов, он прятал в сумке среди ненужных теперь учебников. По воскресеньям Женя с утра уходил подрабатывать на вокзал, подносил приезжим вещи и получал еще несколько монет.
Женя и не думал раньше, что сбежать из дома так трудно. А вот сейчас, поднявшись среди ночи с постели, одевшись и взяв свою бывшую ученическую сумку, он нерешительно стал напротив кровати, на которой, примостившись возле парализованного отца, спала умаявшаяся за день мама. Женя вдруг почувствовал себя взрослым, ответственным за семью, очень обязанным перед мамой, сестрами и больным отцом. Что-то сильно сдавило грудь. Хотелось сесть и разреветься. Он понимал, что побег очень огорчит самых близких, самых дорогих ему на свете людей.
Еле сдерживая рыдания, Женя вышел в прихожую. Постоял, решил, что надо все-таки сообщить о своем намерении. На клочке газетки, сильно послюнявив химический карандаш, вывел по чистому краю: "Я уехал на фронт к Васе".
Сравнительно легко добравшись до Белорусского вокзала, Женя обогнул здание и вышел на пути. Сколько здесь поездов! Какой же из них пойдет в Тернополь?
В нерешительности Женя шел вдоль темных вагонов, иногда между колес перебирался с пути на путь. Все вагоны были наглухо закрыты. Уже стала закрадываться в сердце безнадежность, когда он подошел к последним вагонам одного из эшелонов и почти рядом услышал речь: "Давай-ка подсобь… Да не расплескай котелок, ты, дурья башка, это же тебе не водица". Сильно окая, командовал, по всей вероятности, деревенский парень. Кто-то перелезал под вагоном - щебень хрустел под его тяжелыми коваными сапогами. Бежать было некуда. Оглянувшись, Женя увидел, что дверь последнего вагона слегка приоткрыта. Не раздумывая, он в следующий миг, словно мышь, юркнул в темное его чрево.
- Ну, Никита, твоя очередь караулить, а мы с Вишняком за твое бычье здоровье выпьем, - проговорил кто-то голосом приятного тембра и влез в этот же вагон, что и Женя.
- Ну-ну, не могите без меня, - возразил тот же окающий голос.
- С кем ты разговариваешь на посту, скотина! - словно из-под земли выросла фигура ротного.
- Второй караульный Вишняков, ваше благородие, - отчеканил высоким голосом солдат. - Сдаю пост рядовому Храпину. С вашего позволения, добегу до водокачки…
- Никаких водокачек. Сейчас отправляемся, - круто повернувшись, офицер тотчас растворился в темноте.
- Ух, обомлел я от страху, - переводя дыхание, признался Храпин. - А ну, думаю, учует своим сучьим носом их благородие, чем из котелка пахнет.
Теперь стало ясно, что все они поедут в этом последнем вагоне.
Толкнув состав назад, как бы освобождая место для разбега, паровоз с силой рванул и стал набирать скорость.
Улавливая в шуме дребезжащего вагона отдельные слова, Женя понял, что солдаты устраиваются на ужин. Вскоре неуверенно затрепетало пламя в трехлинейке, поставленной на ящике, заменяющем стол. Появилась буханка хлеба, кусок сала, репчатый лук. Почетное место на ящике занял котелок.
…Застолье затянулось. Женя почувствовал усталость. Затекли ноги от неподвижного стояния. Он попытался присесть на корточки… Падающие ящики с грохотом посыпались к ногам захмелевших солдат.
- Кто здесь? - осторожно, держа винтовку наперевес, направился Храпин в угол вагона. И через несколько секунд выволок, держа за ухо, Воробышка.
- Ты как сюда попал? - тупо уставился на съежившегося мальчика другой солдат.
- Я еду к брату на фронт, в Тернополь.
- Знаем мы этих "фронтовиков", небось залез украсть что-нибудь. А ну покажь. - Храпин рванул из рук Жени сумку.
- Что будем с ним делать? - как бы рассуждая, спросил Вишняков. - Ведь если ротный узнает, что в вагоне с боеприпасами пассажир, упечет под трибунал. - Он стал медленно расстегивать Женину сумку.
- А что с ним думать! Чем ждать, пока тебе ротный в рыло заедет, вышвырнуть его, и делов всех. - Храпин одним махом, с кулацкой жестокостью рванул дверь и… вытолкнул мальчика.
- А-а-а! - с замиранием донеслось из-за двери.
Почти две недели пролежал сильно разбитый и простуженный Женя. Часто он в беспамятстве звал то Василия, то какого-то Храпина, то господина офицера, который бьет солдат.
После выздоровления Женя как-то сразу стал взрослее, молчаливее. Маме только и сказал, что нечаянно свалился с подножки поезда, и все.
Вскоре по просьбе сестер, работавших в "Деловом дворе", что на Варваровской площади, Женю приняли туда же учеником телефониста.
* * *
Вместе с таким же учеником Семкой Камешковым, прозванным Булыжником, которому Женя рассказал свою историю, они стали разрабатывать новый план побега на фронт.
Хороший друг Булыжник, одно огорчает - нет у него страсти к авиации, не увлекают его рассказы об аэропланах. Зато Семка лучше разбирался в политике. Это у него от отца, рабочего завода Гантера. Да и сам Семка был агитатором хоть куда. Женя вскоре убедился в этом.
Как-то выйдя после работы из конторы, друзья направились вместе с дядей Кондратом, истопником "Делового двора", к его брату Анисиму в госпиталь, расположенный в Анненгофской роще. Взял их с собой дядя Кондрат для того, чтобы обученные грамоте ребята прочитали письма, присланные из деревни. Оба брата, и Кондрат и Анисим, были неграмотные, а доверять семейные тайны чужим взрослым по своей деревенской застенчивости не решались.
Найти брата в госпитале было нетрудно. Он был из "ползунов", тех, кто после ампутации обеих ног передвигался в основном на руках и не дальше своей палаты.
Пока братья, обнявшись, плакали, Женя с Семкой обошли несколько палат и уже подружились с солдатом, у которого на исподней серой застиранной рубахе был приколот Георгиевский крест.
Потом, несмотря на нежелание дяди Кондрата, письма слушала вся палата. Семка читал громко и с выражением. На каждой строчке разгорались споры, которые иногда сводились к попытке утвердить свое мнение костылем.
- …А кому она нужна, война-то… - складывая прочитанное письмо, по-взрослому спросил Семка. - Вот ты, дядя Анисим, - обратился Семка к брату Кондрата, - за кого ты отдал свои ноги? - Сам же Семка и пояснил: - За помещика-кровопийцу!
- Ты штой-то брешешь тут, гаденыш, - накинулся на Семку чубатый, громадного роста солдат-кубанец. - Тя што, отец-большевик сюда прислал, да? Я те щас задницу разделаю, неделю на карачках ползать будешь.
Женя с Семкой съежились, придвинулись к дяде Кондрату.
- Ну ты, глотку-то не раздирай, а то враз костылем заткну, - взъерошенным петушком накинулся на Семкиного притеснителя один из раненых с большой болванкой гипса на ноге. - Это тебе не на фронте, офицерский прихвостень. Правильно парнишка говорит, за мироедов - дышло им в глотку - воюем. Ты слышал, что в письмах-то пишут? Голод! Детишки пухнут. А ты что нам после обеда читал? Что, я тебя спрашиваю, об заботе государевой, да? Слезу волчью пустил, - тряс он перед носом опешившего чубатого газетой "Новое время". - Во, послухайте, - расправил он одной рукой газету на плече раненого, сидевшего на его койке. - "Ее императорское высочество княгиня Елизавета Федоровна пожаловала в Староекатерининскую и 1-ю городскую больницы по пятьдесят бутылок коньяку. Позвольте поблагодарить ее императорское высочество за ее постоянные заботы о бедных и нуждающихся"…Вона, позаботилась! А где она их заработала, а? Отвечай, кулацкое мурло! Где, я тебя спрашиваю?
- Исподнее продала!
- На паперти насобирала! - стали раздаваться голоса.
- Пойдем отсюда от греха подальше, - тронул Женю за плечо дядя Кондрат, впервые слышавший такие слова о царской семье.
Они уже пробирались сквозь шумящую толпу больных, одинаково одетых в грубые серые халаты, когда перед ними вырос уже знакомый георгиевский кавалер.
- А вы, пострелята, - обратился он к мальчишкам, - заходите почаще, может, газетку какую принесете. Интересно знать, как и чем занимается тутошний рабочий люд… Не бойтесь, в обиду не дадим. Идет?..
Вечером ребята рассказали о своих приключениях Семкиному отцу, дяде Феде, которого служащие "Делового двора" в открытую называли большевиком. Он внимательно выслушал все подробности и расхохотался, когда узнал, что чубатый раненый обещал выдрать ребят.
- Это дело хорошее, ребята. Раз солдат просит, а он, наверное, не один. там такой, стоит поработать, если даже разок-другой и выдерут. Раненые же там, в госпитале, не век будут, поправятся и двинут кто на фронт, кто в деревню, а мысли - это не больничное белье, где снял, там и оставил. Правдивая мысль сейчас приравнивается к оружию.
С тех пор ребята стали частыми гостями в госпитале.
После работы, запихнув за пазуху листовки и газеты, приготовленные Семкиным отцом, они отправлялись на "революционную работу", как говорил Семка, - в госпиталь.
* * *
Женя усердно отряхивал хлопья пушистого снега перед тем, как войти в вестибюль телефонной станции, когда его сильно дернули за рукав. Почти уткнув в Женино лицо свой вздернутый конопатый нос, Семка таинственно прошипел:
- Дело есть, Птаха. Отец сказал, что сегодня они всем заводом в память 9 Января идут на демонстрацию по Тверскому бульвару. Я с рабочими пойду.
- Ну, - протянул Женя.
- Вот те ну, - передразнил Семка. - А ты как?
- А как же работа? - неуверенно спросил Женя, вспомнив, что в последнее время хозяин Мархлевский постоянно шныряет по телефонному залу.
- Трус ты, Птаха! - крикнул Семка и повернулся к двери.
- Постой! Сам ты трус! Пошли!
Толпы народа увеличивались по мере приближения к центру. На Театральной площади, над морем женских платков, студенческих и рабочих картузов, солдатских папах, в облаках выдыхаемого морозного воздуха колыхались кумачовые полотнища с наспех написанными белыми буквами: "Долой войну!", "Долой самодержавие!"
Ребята пробрались к ступенькам Большого театра, чтобы послушать оратора, энергично размахивающего черной каракулевой шапкой, зажатой в руке. После его речи демонстранты медленно двинулись в сторону Охотного ряда. На углу Тверской, совсем недалеко от ребят, поднятый на руках, заговорил еще один оратор, в котором ребята тотчас узнали их больничного знакомца - георгиевского кавалера. Работая локтями, они стали пробираться к нему, когда по толпе понеслось: "Полиция! Фараоны!" Вслед за этим со стороны Тверской раздалось зычное: "Разойди-ись!" - перемежающееся криками и конским ржанием.
Народ снова стал пятиться в сторону Охотного ряда.
- Долой царя! - совсем рядом выкрикнул молодой рабочий, сложив рупором ладони.
- Долой фараонов! - тонко заорал Семка. - Птаха, три-четыре!
- Долой фараонов! - раздались два звонких мальчишеских голоса.
Вдруг, круто повернув, толпа понесла ребят к тротуару.
Гонимый людским потоком, Воробышек потерял Семку и вернулся домой один, голодный, оборванный и усталый.
- Господи, где ты ходишь? На улице-то страх что творится, не ровен час, придавят или в полицию попадешь, - запричитала Мария Яковлевна, - отцу все хуже, помрет без тебя, потом жалеть будешь, посидел бы дома, - уже поглаживая по голове сына, уговаривала мать.
- Ладно, не буду ходить, - снимая с головы ее руку, ответил сын.
В конце марта 1917 года, когда утренняя смена еще не приступала к работе, Семка громко сообщил, что на заводе отца установили восьмичасовой рабочий день.
- А мы работаем по десять, надо бастовать!
- Правильно, мы не верблюды, - с расстановкой для убедительности поддержал своего друга Птаха. И тотчас почувствовал, как кто-то вцепился ему в ухо.
Женя развернулся и встретился с искаженной злобой физиономией Мархлевского, который правой рукой точно так же за ухо держал второго забастовщика - Семку.