Я не помню ни дат, ни последовательности наших встреч. Ведь не думаешь в 18–19 лет, что когда-то будешь вспоминать то, что было.
Помню, как хозяйка квартиры, в которой я снимала комнатенку на Васильевском острове, предложила мне найти другую комнату. От нее не скрылось то, что иногда очень поздно мы приходили вдвоем, стараясь не шуметь, а утром я таскала к себе в комнату воду в графине, чтобы умыться Маяковскому, не показываясь на глаза хозяйке. Как он ходил на цыпочках, с шумом натыкаясь то на стол, то на стул, - и конспирация не удавалась.
Вспоминается, как возвращались однажды с какого-то концерта-вечера. Ехали на извозчике. Небо было хмурое. Только изредка вдруг блеснет звезда. И вот тут же, в извозчичьей пролетке, стало слагаться стихотворение: "Послушайте! Ведь, если звезды зажигают - значит - это кому-нибудь нужно?…"
……….
……….
Значит - это необходимо,
чтоб каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?! -
держал мою руку в своем кармане и наговаривал о звездах. Потом говорит: "Получаются стихи. Только непохоже это на меня. О звездах! Это не очень сентиментально? А все-таки напишу. А печатать, может быть, не буду".
Помню забавный случай. Жил Маяковский тогда на Пушкинской, в "Пале-Рояле".
Скромный, маленький номер с обычной гостиничной обстановкой. Стол, кровать, диван. Большое зеркало овальное на стене. Это зеркало помню, потому что вижу в нем Маяковского и себя. Подвел меня к нему, обнял за плечи. Стоим и долго смотрим на себя. "Красивые, - говорит. - У нас не похоже на других".
В этом номере хорошие бывали у нас часы. И когда появлялись деньги - то обязательно был рислинг и финики. При этом можно было не обедать - это не обязательно.
Так вот, однажды рано утром я выхожу на минутку из комнаты Маяковского. Куда-то мы должны были идти вместе.
Вдруг в коридоре наталкиваюсь на минского знакомого моих родителей - очень фешенебельный поп в шелковой рясе, член Государственной думы. Живет в этой гостинице. Удивлен, встретив меня здесь. Говорю, что у меня тут подруга остановилась - заходила к ней. Расспрашивает о родителях, приглашает зайти к нему. Захожу. Сижу как на иголках - знаю, Маяковский ждет. Никак не нахожу предлога подняться и уйти.
Вдруг открывается дверь и на пороге Маяковский и во весь голос: "Сонка, я тебя ищу целый час, ушла и не сказала куда!"
"Подруга!!!" Я что-то пролепетала "батюшке", ошарашенному неожиданным явлением парня в желтой кофте, и выскочила в коридор.
В номере Маяковского мы очень смеялись, но мне было немножко не по себе.
Бывали в "Бродячей собаке". Помню вечер, когда Маяковский читал там стихи. Помню неуемную истерику какой-то дамы, - кажется, после стихов "А все-таки". Помню и свое собственное предельно нервное напряжение в этот вечер. Какая сила, громадная, внутренняя, была в этом юноше! Я в то время не знала о его (тогда уже прежней) юношеской политической деятельности. Но сила протеста и вызова буржуазному обществу, мещанству в его стихах чувствовалась потрясающе. В самой же мне бродили еще совсем неосознанные настроения очень неопределенных протестов, и поэзия Маяковского, хоть еще и очень ранняя, жгла, как раскаленное железо.
Помню доктора Кульбина в "Собаке" и как я почему-то обиделась, когда он мне сказал, что я "очень приятная". "Вы бы еще сказали - приятная во всех отношениях". А Маяковский говорит - "глупая". К Маяковскому Кульбин относился с нежностью.
Помню одну ночь в "Собаке". Очевидно, было наводнение. Подвал "Бродячей собаки" был залит водой. "Собака" была закрыта, не было света. На полу лежали бревна и доски, чтоб можно было ходить. Никого не было, Пронин был один, когда пришли мы с Маяковским. Потом еще кто-то подошел с девушкой, которую Пронин звал "Луной", а на самом деле она была Надя и училась в театральной школе.
Затопили камин. Жарили в камине баклажаны. Сидели у огня. Маяковский не позволял мне ходить по залитому водой полу и переносил меня на руках, шагая по бревнам. Нас принимали за брата и сестру и даже находили сходство. Мне нравилось это, потому что мне всегда больше хотелось быть сестрой. И из-за этого моего "пункта" было много тяжелого в то время, ненужного, омрачавшего нашу дружбу. Немножко я себя покалечила толстовством в самой ранней юности. А в эти годы я уж больше по привычке вегетарьянствовала, а в вопросах пола еще не избавилась от всякой чепухи. Ну, словом, мне хотелось быть сестрой, но и терять Маяковского не хотела.
Бывало и смешно, и трагично.
Помню в этом свете невеселую поездку в Финляндию. Зима. Под большими соснами в каком-то поселке - большой деревянный дом вроде пансиона. По-домашнему уютная комната, камин, керосиновая лампа. Маяковский сидит и пишет, а я на полу у огня сижу и все время боюсь, что он ко мне подойдет.
Помню, как он, внимательно приноравливаясь к моему вегетарьянству, заказывает ужин. Яичницу заказал. А я сидела и ждала, когда он уйдет…
Иногда он меня представлял так: "Сонечка - сестра". А потом, когда заканчивал "Владимира Маяковского", говорит: "Там есть Сонечка - сестра".
"Владимир Маяковский" в театре на Офицерской. Я уже знаю наизусть пролог, слышала в чтении Маяковского много раз. Вместе с Маяковским люблю старика с кошками. "Я - тысячелетний старик"… Часто читает: "Идите и гладьте - гладьте сухих и черных кошек!"… И голос свой слушает. И про найденную душу, что "вышла в голубом капоте", говорит: "Садитесь!.. Не хотите ли стаканчик чаю?"
Помню подготовку спектакля. Какая-то история вышла с профессиональными актерами, поэтому играла всяческая студенческая молодежь. Ставил сам, предлагал мне играть и что участникам заплатят по 30 рублей - сказал. Днем встречались на репетициях. Показывал декорации, щиты, на которых были люди и вещи. Запомнились "слезы", с которыми женщина была.
Помню одну встречу в театре. Я пришла позже Маяковского. Нашла его за кулисами. Он стоял в окружении каких-то людей и что-то горячо доказывал. Здороваясь, поцеловались. Потом говорил: "Мне нравится, что ты так просто меня целуешь, а они стоят и смотрят. Ты не похожа на барышню".
Спектакля в Петербурге ждали. На спектакле было много друзей и врагов. Театр был полон. Были театральные люди. Помню, как звучало каждое слово его, как двигался он. Скандала не было, и многие были разочарованы. В антракте после первого акта - стою в группе театральщиков. Сейчас никого из них вспомнить не могу, кроме Шора (или Шера?), известного тогда не то балетмейстера, не то танцовщика. Он взволнованно говорит о танце поэта в 1-м акте: "Ведь этого человека никто не учил, ведь это он сам сделал, - удивительно! Хорошо!"
А танец правда был сделан очень хорошо. Очень скупо, несколько движений, не беспорядочных, а собранных, очень выразительных. И еще - слышу - говорят об этом спектакле и о трагедии "Владимир Маяковский" как о значительном явлении, - и счастлива.
--
В 1913 году весной, когда я готовилась на аттестат зрелости, читала Юлия Цезаря, вперемежку со всеми писателями, поэтами современности, на улицах Минска появились афиши - "едет Сологуб". Сологуб в то время занимал довольно почетное место у меня на книжной полке. Была ранняя весна, была невероятная, жадная молодость! Я бежала домой и пела: "Едет Сологуб!"
Поздно ночью, когда все в доме спали, я написала большое письмо, в котором был дан "анализ" творений Сологуба с точки зрения восемнадцатилетнего человека. Приписано Сологубу было много: и любовь к человеку, и рвущаяся через край радость жизни, и борьба со старым бытом за новую жизнь, за чистоту человеческих отношений к человеческому телу и духу… через отрицание всяческой тьмы… Что-то, вероятно, очень сумбурное, но искреннее и неожиданное самому Сологубу.
С ним приехал прилизанный, с прямым пробором Игорь Северянин, который пел скрипучим неприятным голосом свои поэзы. Фешенебельные дамы, сидевшие с нами (я была с сестрой) в одном ряду, катались в истерике от смеха. Я сердито шикала на них, но и самой мне было довольно весело. Казалось новым, а поэтому защищалось. Все же мы с сестрой тоже подфыркивали. Уж очень голос был нехороший.
Письмо Сологубу я отдала до начала лекции, которую прочла Чеботаревская, и была немного разочарована, увидев розового, лысого, в бородавках человечка. Все же я ему сказала, что я его очень люблю. "Единственное выражение любви есть поцелуй", - возвестил он. И так как задерживающие центры у меня в этот момент не работали - я его поцеловала. Он познакомил меня с Северяниным, и Северянин обещал мне прислать "Громокипящий кубок".
Редактор местной либеральной газетки потом рассказывал мне, что Сологуб, прочтя мое письмо, кричал: "Дайте мне ее!" Но письмо было без подписи.
Уж очень, верно, было ему занятно увидеть себя в неожиданном для него самого ракурсе.
Осенью 1913 года в Петербурге я зашла к Северянину. Он подарил свой "Громокипящий кубок" с надписью "Софье Сергеевне Шамардиной - ласково и грустно автор И. Северянин". На поэзоконцертах его бывала редко, но домой к нему в тот сентябрь заходила. Было довольно грустно от грустного лица жены, от вздохов матери. Иногда плакал ребенок. И мать, и жена с ребенком, когда у Северянина кто-нибудь был, сидели в соседней комнате. Входить им в комнату Игоря было нельзя.
До встречи с Маяковским общество Северянина все же доставляло мне удовольствие. Девчонке нравилось его влюбленно-робкое отношение. Оно меня не очень волновало, скоро я стала принимать его как должное, тем более что почтительная влюбленность его меня не пугала. Бывало приятно забежать к Северянину, послушать приятные неволнующие стихи, выпить чаю с лимоном и коньяком, поговорить о поэтах. По Северянину, кроме Игоря Северянина в русской литературе было еще только два поэта - Мирра Лохвицкая и Фофанов. Потом был признан еще Брюсов. И однажды он нечаянно "открыл" Пушкина, прочитав "Я помню чудное мгновенье". Конечно, это был наигрыш.
В комнате бамбуковые этажерочки, маленький, какой-то будуарный письменный столик, за которым он бездумно строчил свои стихи. Очень мне не нравилось и казалось унизительным для поэта хождение его по всяким высокопоставленным салонам с чтением стихов.
После моего знакомства с Маяковским Северянин признал и Маяковского. Я уж не помню, как я их познакомила. Маяковский стал иногда напевать стихи Северянина. Звучало хорошо. Кажется, были у них общие вечера и на Бестужевских курсах. Смутно вспоминаю об этом.
Когда я уезжала в Минск, провожали меня Северянин с голубыми розами и Маяковский с фиалками. Маяковский острил по этому поводу и шутя говорил: "Тебя провожают два величайших поэта современности". А у Северянина было трагическое лицо.
Уехать мне в Минск пришлось вот почему: когда моя дружба с Маяковским приняла характер отношений, не совсем приемлемых для общепринятой морали (скажем так), я очень старательно избегала встречи с Чуковским, чтоб не пришлось ему все рассказывать. Я перестала к нему заходить в дни его приезда в Питер в его номерок в "Пале-Рояле", где он, бывало, довольно уныло жевал сырую морковку и тонким голосом говорил о пользе ее. А когда хозяйка моя васильеостровская решила со мной расстаться, я вернулась в семью друзей моей сестры Станюковичей (В. К. Станюкович - сын писателя Станюковича). Но так как Маяковский звонил и днем и ночью, это наводило моих хозяев на грустные мысли. Сестра моя получила письмо от Станюковича - "за Соней охота, ее надо забрать домой". А я собралась и уехала в Гатчину к моей гимназической преподавательнице французского языка.
Помню полутемный пригородный поезд - еду в Гатчину. Настроение тяжелое в связи с внутренним разладом с самой собой по поводу Маяковского.
В соседнем купе группа молодежи. Спорят с каким-то почтенного вида, в мягкой шляпе, с длинными волосами человеком - о футуристах, о Маяковском. Господин в шляпе возмущается, а молодежь сбрасывает с парохода современности и Пушкина, и Толстого. Кто-то начал читать Маяковского. Встреваю в спор на стороне молодых. Господин с длинными волосами возмущенно уходит. Мы провожаем его дружным смехом.
И на основе любви к поэту Маяковскому в вагоне этом возникает у меня многолетняя дружба с Алешей Грипичем, учеником Мейерхольда, впоследствии режиссером. Это он читал стихи Маяковского в вагоне и спорил в защиту футуристов.
Этот вагонный спор, случайно возникший между незнакомыми людьми, между молодыми и старыми, очень характерен для тогдашних литературных настроений, симпатий. И споры, возникавшие вокруг Маяковского, носили остро волнующий, социальный характер.
Это уже тогда определяло Маяковского, едва только входившего в литературу. Уж он-то не "чирикал серенький, как перепел".
--
Чуковский, не найдя меня ни на Васильевском острове, ни у Станюковичей, заволновался. Через некоторое время я нашлась, и приятель К. И., которому он поручил разыскать меня, дал в Куоккалу, по условию с К. И., телеграмму такого содержания: "Потерянная рукопись найдена".
Пришлось исповедоваться. Теперь-то я знаю, что не нужно было этого делать. В развитии дальнейших наших отношений с Маяковским нехорошую роль сыграл К. И. со своей бескорыстной "защитой" меня от Маяковского.
Тут была даже клевета (хотя, может быть, он и сам верил в то, что говорил). Во всяком случае, старания К. И. возымели свое влияние на сугубо личные мои отношения с Маяковским. Не хочется об этом вспоминать. Помню свое глупое, гадкое, отвратительное поведение, когда избегала встреч с Маяковским. Помню, как однажды он, нигде не найдя меня, пошел в "Бродячую собаку" и уговаривал уйти оттуда. "Если не хочешь идти со мной, все равно уходи отсюда. Не оставайся. Здесь же все заплевано. Не ходи сюда".
Ушел он тогда один. Этот случай помню всегда со стыдом.
Все же встречались и дружили крепко. Бывали вместе у Северянина. Помню один вечер у него: слушаю Маяковского и Северянина, по очереди читающих свои стихи. Маяковский под Северянина "поет" какие-то стихи Северянина и спрашивает, похоже ли. Северянин не знал о наших с Маяковским отношениях.
--
Моя "исповедь" перед К. И., которого я очень любила, происходила, вероятно, в январе 1914 года. Было очень холодно. Поздний вечер. К. И. таскал меня весь день с собой. Он тогда начинал свою работу над Некрасовым, поэтому разыскивал людей, которые могли иметь какое-нибудь отношение к Некрасову, к его рукописям, к его переписке, воспоминаниям о нем. Я покорно таскалась за ним по каким-то домам, терпеливо ждала в каких-то полутемных гостиных, грустно пила чай, пока он расспрашивал, записывал, договаривался. Завершение "исповеди" было в Куоккале, в дачной бане Чуковского. Домой меня нельзя было пригласить из-за Марии Борисовны. Хорошо, что баня в этот день топилась. Он принес туда свечу, хлеба, колбасы и взял слово, что с Маяковским я больше встречаться не буду, наговорив мне всяких ужасов о нем.
Рано утром - чуть свет - я уехала в Питер, чтоб снова встретиться с Маяковским.
--
От меня Маяковский никогда не слышал, что о нем говорил К. И. И не от меня Маяковский узнал и о моей беременности, и о фактически преждевременных родах (поздний аборт), которые сорганизовали мои "спасатели".
Совершенно гнусная, не имеющая под собой никакой почвы клевета К. И. (а может быть, он сам добросовестно заблуждался), все же впоследствии стала известна Маяковскому. Но об этом мы в то время с Маяковским не говорили никогда.
--
Итак, я уехала в Минск с ворохом футуристических книг. Читала их и папе и маме, но только в сестре моей Марии находила сочувствующего слушателя. Она очень хорошо понимала и чувствовала молодого Маяковского. В Минске я затосковала и не знала, куда себя деть с первых же дней. Моя беременность для меня была уж вне сомнений, но я относилась к ней довольно беззаботно.
Через некоторое время посыпался поток телеграмм и писем Северянина. (Мария считала, что письма его лучше стихов.) Организуется турне футуристов. И я должна с ними ехать. По секрету рассказываю маме и скоро уезжаю в Питер.
Или Маяковского в это время не было в Петербурге, или стараниями Северянина я не видела в эти дни Маяковского. Потом узнала, что Маяковский думал - поеду с ним, но меня уж не было. Нашелся какой-то меценат, который устроил поездку Северянина на юг.
Кусок черного шелка, серебряный шнур, черные шелковые туфли-сандалии были куплены в Гостином дворе. Примерка этого одеяния состоялась в присутствии Северянина и Ховина. "Платье" перед концертом из целого куска накалывалось английскими булавками. И сандалии на босу ногу. Северянин очень торопил выезд, чтоб не помешал Маяковский. Помню, были в Екатеринославе, Мелитополе, Одессе. Читала стихи - что откроется по книге. Вообще было смешно, а под конец стало противно. До и после концертов или бродила по улицам (даже верхом ездила), или сидела в номере одна и думала, что же все-таки будет дальше.
Эсклармонда Орлеанская… Подружилась с Ховиным (критик-интуит). Он знал о Маяковском и хранил мою "тайну". Иногда приходил по своей инициативе "меценат": "Ну хоть пообедаем вместе. Смотрите, что с Игорем Васильевичем. Ведь сорвется концерт". Вот ведь злая девчонка какая была! Когда Игорь приходил ко мне в номер, я открывала окно, - он очень боялся за свое горло и долго не высиживал. Ужасно меня тошнило от страданий Северянина. Кажется, скоро вслед за Северяниным отправился в поездку и Маяковский. Помню тревожное настроение по этому поводу Игоря. А мне хотелось, чтоб Маяковский нас догнал.
Назад мы возвращались в третьем классе и за извозчиков в Петербурге платил "меценат".