Дальше следует тяжелая полоса моих петербургских дней, закончившихся уничтожением будущего ребенка. И это тогда, когда у меня загорелась такая жажда материнства, что только боязнь иметь больного урода заставила меня согласиться на это. Это сделали "друзья". Маяковского видеть не хотела и просила ничего ему обо мне не говорить.
--
А летом 1914 года мы встретились в Москве. Мама моя была больна и была в каком-то частном санатории для нервнобольных. Я жила у тетки на Новинском бульваре.
Встретились мы бурно-радостно и все общупывали друг друга- лицо, руки, плечи. Я пришла на Большую Пресню, где жили Маяковские. Он в 20 - нет, в 21 год был болен корью. Уже поправлялся. Лежал на коротком диванчике - ноги висели. Еще не вставал. Рубашка на локтях у него была дырявая, а рукава короткие, из них - большие ослабевшие руки. (А может быть, я придумала, что дырявая, - просто стираная).
В маленькую его комнатку, в которой был еще стол и, кажется, шкаф, стулья, прибегала часто, пока не встал.
Познакомил с матерью и сестрами. Чаем поили и всегда очень приветливо встречали. Помню, что особенно Ольга радовалась и одобрительно относилась к моим посещениям. Нашла в Володиных книгах мои фотокарточки, показывала мне. В эти же дни встретила у Маяковского С. Третьякова- длинный, в парусиновом костюме: "А, вот она Сонка!"
Втроем бродили. А когда Маяковский поправился, я для безопасности водила с собой свою двоюродную сестру. Сначала Маяковский сердился, а потом - ничего. Она была очень хорошенькая. Однажды я преспокойно уснула на этом самом диванчике. А Владимир с Лизой сидели у меня в ногах. На следующий день он говорит: "У нее кожа очень хорошая. Ты ее больше не води с собой".
В Москве в это лето он не ходил в своих желтых кофтах, помнится рубаха-ковбойка. Пиджачок какой-то.
Потом заболела я тягчайшей ангиной. В. В. был уже совсем здоров. Приходил на Новинский бульвар (вернее, Новинский переулок) ежедневно. Или рассказывал что-нибудь, или, скоро забывая о моем существовании, ходил из угла в угол и бормотал стихи. Уже начиналось "Облако".
Когда появились деньги, притащил по старой памяти рислинг, финики, еще какие-то фрукты, но я даже смотреть на них не могла из-за ангины. До сих пор жалко. Так что он сам все выпил и съел дня за два.
Комната в тетиной квартире, где я жила, была какая-то косая. Вот эта кособокая комната казалась ему чем-то из Достоевского.
Все свои новые стихи за то время, что встречались в Москве, прочитывал мне. А может быть, и не все?
К прежней близости не возвращались никогда. Последняя попытка с большим объяснением у калитки в Новинском переулке привела только к закреплению конца нашей любви. Любви ли?
- Ты должна вернуться ко мне.
- Я ничего не должна.
- Чего ты хочешь?
- Ничего.
- Хочешь, чтоб мы поженились?
- Нет.
- Ребенка хочешь?
- Не от тебя.
- Я пойду к твоей маме и все расскажу.
- Не пойдешь.
Это краткий конспект большого разговора летом 1914 года.
В начале весны 1915 года приехала в Петроград. За книгами для военного госпиталя в Люблине. Искала Маяковского.
Ховины дали телефон, причем Виктор Ховин сказал: "Теперь ему нельзя с вами встречаться".
"Почему?" - "Вот увидите. Звоните". И правда - хорошо, дружески поговорили по телефону, но не встретились. У Ховина узнала о Лиле Брик. О Брике. И что Брики делают для Маяковского. Маяковский о Лиле мне не говорил. Все, что было издано Маяковским, - все повезла с собой. Вместе с чемоданом литературы для солдатской библиотеки. Ховин очень недоброжелательно отзывался о Бриках, хотя и подчеркивал большую их роль в творческом росте Маяковского.
В Люблине меня ждали почитатели Маяковского, в том числе будущий отец моего сына Александр Протасов. По вечерам после работы я читала вслух Маяковского, пропагандируя его.
Помню, милый толстяк главврач охал и ахал вместе с женой своей, когда я и им читала Маяковского.
"Ну что вы мяса не едите - это еще ничего, но что вы считаете это поэзией - это уж, знаете ли…"
--
Летом 1915 года встретились в Москве. Жил Маяковский в Б. Гнездниковском, в девятиэтажном доме, где-то очень высоко.
И вот тут - я помню - увидела его ровные зубы, пиджак, галстук и хорошо помню, как подумала - это для Лили. Почему-то меня это задевало очень. Не могла я не помнить его рот с плохими зубами - вот так этот рот был для меня прочно связан с образом поэта… "Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он…"
Комната в Гнездниковском была очень приятная. И было очень хорошо. Но почти в каждой нашей встрече были моменты, о которых потом жалела. Так и в этой.
Решили отпраздновать встречу по-старому. Маяковский помчался за вином и фруктами. И куда-то еще должен был зайти по литературным делам. А я должна расположиться у него - сегодня будем вместе весь день.
А я (как жалко теперь, и какая я была все-таки свинья), подождав немного, написала прощальную записку на тарелке - кругом по ободку. И ушла. Это он мне потом напомнил через много лет.
А теперь как алмазные крупинки собираешь в памяти все, что связано было с Маяковским.
Вот вспоминаю, что в 1913, 1914, 1915 годах я никогда не называла его Володей. Вот не был он для меня Володей. Все время у меня было чувство такое, что он слишком большой внутренне, что я рядом с ним такая, что мне Володей его никак не назвать.
И эта постоянная взволнованность от общения с ним в те годы. Да и позднее тоже.
--
До следующей встречи, через не так уж много лет, - книга Маяковского - посредник между мной и людьми. В 1917 году у меня родился сын, и, конечно, ему вместе с колыбельными приходилось слушать Маяковского.
В этом же 17-м году, до моего отъезда в Сибирь, меня затащила к себе группа минских молодых поэтов - "марсельские матросы" они назывались. Такие эстетствующие буржуазные мальчики и девочки. На их вечерах читала Маяковского, и чаще всего "Облако в штанах". Маяковский потом как-то показывал мне газетные вырезки об этих чтениях.
Маяковский и опять "Облако" содействовали моему сближению с Правдухиным и Сейфуллиной в Челябинске в дни колчаковщины. А до этого в Челябинске же приходили ко мне два мальчика - Юра Либединский (впоследствии писатель) и Миля Элькин - прочесть Маяковского или о Маяковском - в "Союзе молодежи". Это мои встречи с ним на расстоянии.
В 1920 году из Красноярска, где я была на партийной работе, я написала письмо (теперь сама знаю, что поганое) одному человеку (другу Чуковского) - послала на РОСТА - Владимиру Владимировичу, чтоб передал, если знает, где этот человек.
Осенью 1920 года в Москве, куда приехала в дни сессии ЦИК, встретила Маяковского на Манежной площади. Был он мрачен. Встретились не очень тепло. Спросила о письме. Он сказал: "Я его прочел и разорвал, потому что противно стало". Узнал, что я два года в партии, одобрил. На мой вопрос, почему он не член партии, ответил: "Пусть восстановят мой стаж".
В 1922–1923 годах в Москве - я училась в 1-м МГУ - встречались несколько раз. Помню, вечер одни бродили по Тверскому бульвару. Руку мою держал в своем кармане. Были вместе в Доме писателя. Был он в те дни невеселый.
В этот же год случайно встретила Ховина, который изрыгал гадости о Бриках. Попросила замолчать. Больше его не видела.
В 1923 году В. В. первый раз показал мне Лилю Брик и рассказал о ней. Это было в Водопьяном переулке. Лиля Юрьевна была за границей. Шагали по бульварам, потом пустились бегом - публика шарахалась, - это мы трамвай догоняли. Приехали на Водопьяный. Помню - первая комната большая, в ней рояль (?). На рояле хаос. У стены кровать, над кроватью на стене лампочка. Подальше стол с самоваром. В соседней комнате играют в карты. Кажется, были Асеев и Третьяков. Девочка какая-то (вероятно, Таня Ольги Третьяковой) читает стихи "лет быстролетных коней". И кто-то говорит, что надо читать "лёт быстролётных", а кто-то - "лет быстролетных".
Зовут Маяковского играть.
Я немножко шокирована картежной игрой - возбужденные лица, деньги. Спрашиваю: "Ты играешь?"
На этот раз он от игры отказался. Мы забрались на кровать и предаемся воспоминаниям.
"Только по рукам твоим видно, что годы идут. Руки твои постарели, а так ты не меняешься", - говорит.
Он очень веселится по поводу того, что я член горсовета. "Сонка - член горсовета!"
Я никогда не занималась своими туалетами, и в дни нашей юности вопрос, как я одета, его тоже не занимал. А теперь говорит: "Вот одеть бы тебя!" И рассмеялся, когда я ответила: "Плохи мои дела: раньше ты стремился раздеть меня, а теперь одеть".
Потом долго говорил мне о Лиле, о своей любви к ней. "Ты никому не верь - она хорошая". Показал мне фотографии. Так настороженно смотрел на меня, пока я вглядывалась в лицо ее. "Нравится?" - "Нравится". - "Люблю и не разлюблю".
Я сказала, что если семь лет любишь, значит, уж не разлюбишь. Срок этот казался невероятно большим (и был доказательством того, что ее можно так любить). И какое-то особое уважение к Маяковскому у меня было за эту любовь его.
В этот же вечер В. В. мне рассказал, как Корней Иванович "информировал" Горького о том, что якобы Маяковский "совратил" и заразил девушку, а потом шантажировал ее родителей. Речь шла обо мне. Горький даже где-то как будто публично говорил об этих "ужастях".
Владимир спросил, может ли он сослаться на меня, опровергая эту мерзость или в печати, в письме, или в устном выступлении, не повредит ли это мне в моих личных и общественных делах. Я, конечно, ответила полным согласием и предложила, если нужно, лично опровергнуть это.
"И после этого ты бы видела, как меня, распластываясь, встречал Чуковский в Пушкинском доме в Петрограде - ходил за мной по пятам, чуть ли не полотенце за мной носил - Владимир Владимирович, Владимир Владимирович!.."
--
После большого перерыва увиделись мы в Белоруссии, кажется, в 1926 году. Помню один его вечер в бывшей синагоге, в переполненном, плохо освещенном зале. Восторженным ревом отвечает аудитория на стихи Маяковского и на удачные ответы по запискам. Вот стоит он у стола перед ворохом записок, уверенный, большой. В записках как всегда есть материал для уничтожающих издевок над обывателем, задающим "подковыристые" вопросы.
Молодежь хохочет, Маяковский улыбается, перекладывая папиросу из одного угла рта в другой.
Вот в записках ему попадается моя - с приветом. Поднял глаза, ищет в публике. Сижу близко - нашел, жестом зовет за кулисы. Еще много записок, много работы у стола на эстраде. Наспех сговариваемся о встрече. Гостиница "Европа" - завтра. Вот и завтра! С волнением взлетаю по лестнице, нахожу его номер. Предлагаю переехать ко мне домой, отказался. Опять - "одеваешься под Крупскую". Подарил наконец мне свой кастет, который уж давно как-то просила, - тогда не дал. На следующий день пришел к нам обедать. И вдруг - с приходом Адамовича - замечаю какие-то странные обороты речи у Маяковского, когда обращается ко мне. И какой-то связанный стал. Улучил минутку и у меня в комнате: "Как мне говорить с тобой - на "ты" или на "вы"?" Я расхохоталась и сейчас выложила Иосифу сомнения Маяковского. Потом говорит: "Я же не знал, какой он и как тебе удобнее".
Второй вечер - в партийном клубе. Его доклад сначала, потом читал поэму "Ленин" и на бесконечные просьбы аудитории - стихи. (А может быть, и не "Ленина"?) Я открываю вечер, даю слово Маяковскому. В перерыве говорит: "Вот мы как с тобой встречаемся теперь, а помнишь?"
Конечно, помню. Все помню. Помню и то, чего хотела бы не помнить.
В этот же вечер в клубе подошел к нему юноша, на вид пижонистый, со своими стихами. Маяковский бегло посмотрел (мы с ним в перерыве ходили по клубу) и сказал: "Бросьте писать. Займитесь чем-нибудь другим". Огорченный мальчик сейчас же ушел. Рассказываю, что это рабочий паренек, учится и работает на заводе. Он даже еще по-русски плохо говорит. Очень хороший паренек.
Маяковский заволновался: "Что ж ты мне не сказала раньше- я ж думал, пижон, пойдем поищем его". Не нашли. Видно, совсем ушел наповал убитый парнишка. Читал он в этот вечер много. Чуть ли не вся партийная организация в зале, рабочая молодежь - горящие глаза, восторженный гул - горячий, тесный контакт поэта с аудиторией.
Он уже давно без пиджака. Читает, читает - то по заказу, то по своему выбору.
Я положила записки. Уж полон стол. Немного отдохнет и начнет отвечать. Начинается разговор Маяковского с публикой. Это всегда интересно, никогда не скучно. Всегда ново и остро. Еще в своей желтой кофте в Тенишевском училище, когда из публики на эстраду летели всякие непотребные предметы и несусветная ругань, перекрываемая спокойным, уверенным, веселым голосом Маяковского, отвечавшего и на враждебные и на дружеские неистовства зала, - такой он был и тогда, большой и сильный, этот двадцатилетний человек. И такой он был - уже большой поэт - и в своих ранних стихах, пусть еще не вызревших, но всегда новых, но всегда в них мысль своя, всегда развернутая грубо навстречу. А рядом щупленький Крученых, что-то уж очень заумное читающий, что-то про мать - и в заключение почему-то стукающийся головкой о пюпитр (столик?).
И еще - до октября 1917 года - поздним летом зал Политехнического. В Москве я проездом - еду в Сибирь. Афиши: Маяковский. Нельзя не пойти. Вытащил меня из зала, посадил на эстраде, там у стенки, сзади, сидели друзья. В перерыве выясняет мое отношение к революции. Говорю - муж большевик. Мне кажется, что это определяет и меня. Усмехнулся. И опять на эстраде - все тот же, но более взрослый - великан-человечище, громкий, сильный, знающий, чего хочет. И опять в зале война: два лагеря - враги и друзья.
Отвлеклись. Вернемся в Минск…
На следующий после вечера в партклубе день показывала ему выставку книжную. Познакомила с кем-то из молодых белорусских "письменников". Вечером уехал. Была занята и не могла проводить. А кастет все-таки отослала на вокзал, подумала - ему же жалко с ним расстаться - столько лет он у него в кармане. При первой встрече в Москве рассказал, что кастет у него украли - "лучше бы не возвращала".
--
С 1927 года я в Москве. Встречаемся. Еще не знакомит с Лилей. Но, встречаясь с ним, чувствую, что он всегда с ней. Помню - очень взволнованный, нервный пришел ко мне в ЦК рабис (была я в то время членом президиума съезда). Возмущенно рассказал, что не дают Лиле работать в кино и что он не может это так оставить. Лиля - человек, имеющий все данные, чтоб работать в этой области (кажется, в сорежиссерстве с кем-то - как будто с Кулешовым ). Он вынужден обратиться в ЦК рабис - "с кем тут говорить?"
Повела его к Лебедеву . Своим тоненьким, иезуитским таким голоском начал что-то крутить и наконец задал вопрос: "А вам-то что, Владимир Владимирович, до этого?"
Маяковский вспылил. Резко оборвал. Скулы заходили. Сидит такой большой, в широком пальто, с тростью - перед крошечным Лебедевым. "Лиля Юрьевна моя жена". Никогда ни раньше, ни потом не слышала, чтоб называл ее так.
И в этот раз почувствовала, какой большой любовью любит Маяковский и что нельзя было бы так любить нестоящего человека.
Бывал у нас на М. Бронной. Лиля за границей была. Я забегала к нему в Лубянский проезд. Однажды вдвоем обедали у нас. Вдруг берет руками мою голову, долго рассматривает: "А у тебя морщин нет".
Очень дружески относится к Адамовичу. Но окончательно укрепилось его отношение к Иосифу, когда Адамович помог как-то Маяковскому с валютой для Лили, связав ее с кем-то из наших товарищей за границей с просьбой помочь там Лиле, что нужно. В эти дни Маяковский подарил Иосифу пятый том с надписью: "Замечательному Иосифу Александровичу". И хоть не только из-за Лили он стал особенно хорош к Адамовичу, но все-таки и тут отразилась его большая любовь к ней.
"Когда же я увижу тебя, рыжую, накрашенную, тебя, которая выдумалась какому-то небесному Гофману, которую любит Маяковский?"
Наконец-то или в конце 1927 года, или в начале 1928 я ее увидела в Гендриковом переулке, уже давно приготовленная Маяковским к любви к ней. Красивая. Глаза какие! И рот у нее какой!
Помню вечера у Бриков и Маяковского, когда читал что-нибудь новое. Помню чтение "Бани". Всегда постоянный узкий круг друзей его. Помню - сказал о какой-то своей вещи: "Этого читать не буду. Это я еще не прочел Лиличке!!" (А может быть, это так - отговорка?) Вот "Баню" читает. Мы немножко опоздали с Иосифом. В передней, как полагается, приветливо встречает Булька. Тихонечко входим в маленькую столовую, до отказа заселенную друзьями Маяковского. И Мейерхольд здесь с Зинаидой Райх. Вижу и привычный в этом доме профиль Катаняна. Любил Маяковский свою "Баню", с таким удовольствием читал ее. Еще после этого раза два-три слушала ее в его чтении. Один раз у Мейерхольда дома читал отрывки. Я шутя сказала: "Боже, опять "Баня"!" - "Ничего. И еще будешь слушать. Я ее еще долго читать буду".
Был он в этот вечер какой-то особенно веселый - давно таким не видела: общительный и ни с того ни с сего все целовал меня в голову.
Помню Лилины обеды с традиционными пирожками. Как-то раз много было народу за столом под синим абажуром. Лиля спрашивала, "кому пирожок", и бросала круглый через стол.
Мне уже не мешала игра в карты в Володиной комнате. Если не в карты - то все равно во что, но только обязательно "на интерес". В бирюльки и то играл азартно, весь уходя в игру.
Вспоминается вечер - я за спиной Маяковского на его диване. Он играет с кем-то в карты. Я уж вздремнуть успела, а игра все идет.