Весьма примечательно, что правивший в Голландии принц Вильгельм Оранский, выражая полное согласие с решением Николая I, писал ему 12 февраля 1837 года о своем изгнанном из России посланнике Геккерне: "Он кончил бы тем, что запутал бы наши отношения Бог знает с какой целью". Но к этому можно добавить, что Геккерн стремился именно "запутать" отношения и между Николаем I и Пушкиным.
Правда, как уже говорилось, он делал это не по своей собственной воле. И Пушкин ясно понимал, кто за ним стоит. Соллогуб рассказал о разговоре с поэтом еще в начале ноября 1836 года: "В сочинении присланного ему всем известногб диплома (то есть пасквиля. - В. К.) он подозревал одну даму, которую мне и назвал". Соллогуб не решился привести имя "дамы", но никто из исследователей не сомневается, что речь идет о жене Нессельроде. Позднее открыто назвал это имя другой человек, который, конечно, был хорошо осведомлен: "Государь Александр Николаевич, - писал князь А. М. Голицын, - у себя в Зимнем Дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: "Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде".
Пушкин давно знал, что министр Нессельроде - его непримиримый враг. По всей вероятности, ему было известно то, о чем поведал в своих воспоминаниях Ф. Ф. Вигель, - об истории ссылки поэта в Михайловское в 1824 году: "Государь, по докладу Нессельроде, повелел Пушкина отставить от службы и сослать на постоянное жительство в отцовскую деревню, находящуюся в Псковской губернии".
Характерен и позднейший факт. В 1831 году Пушкин радостно сообщал своему другу Нащокину: "Царь (между нами) взял меня в службу, т. е. дал мне жалования и позволил рыться в архивах для составления "Истории Петра I". Дай Бог здоровья царю!" А через несколько месяцев министр внутренних дел Блудов рассказал Пушкину, что Нессельроде, которому царь велел выдавать жалованье поэту, дал "странный ответ": "Я желал бы, чтобы жалованье выдавалось от Бенкендорфа".
Многие известные исследователи были убеждены, что заговор против Пушкина (говоря конкретнее, попытка "натравить" его на царя) исходил именно от супругов Нессельроде. Об этом еще в 1920-х годах уверенно писал автор знаменитой книги "Дуэль и смерть Пушкина" П. Е. Щеголев, сказавший о министре Нессельроде: "Слишком близка была прикосновенность его супруги к вражде Геккернов с Пушкиным и к дуэльному делу". Известный биограф Пушкина и Тютчева, а также исследователь быта императорского двора Георгий Чулков утверждал в 1938 году:
"Мадам Нессельроде, ненавидевшая Пушкина… была представительницей той международной олигархии, которая влияла на политику и дипломатию через своих единомышленников в салоне князя Меттерниха в Вене и здесь, в Петербурге… Она была достойной спутницей своего супруга, графа Нессельроде, лакея Меттерниха…
В салоне М. Д. Нессельроде… не допускали мысли о праве на самостоятельную политическую роль русского народа… ненавидели Пушкина, потому что угадывали в нем национальную силу, совершенно чуждую им по духу… Независимость его суждений раздражала эту олигархическую шайку".
"Ненависть графини Нессельроде к Пушкину, - говорил в 1956 году Ираклий Андроников, - была безмерна и столь же хорошо известна, как и дружеское отношение ее к Геккерну и Дантесу, на свадьбе которого она была посаженой матерью. Современники заподозрили в ней сочинительницу анонимного "диплома"… Почти вне сомнений, что она - вдохновительница этого подлого документа".
Но, конечно, нельзя не видеть рядом с графиней Нессельроде фигуры ее мужа. Он в данном случае почти не действовал сам, ибо в его положении министра и вице-канцлера это было бы, мягко говоря, дурным тоном. Но есть все основания полагать, что Пушкин сумел разглядеть его незримую руководящую роль в заговоре против себя. Чтобы убедиться в этом, необходимо отказаться от одного ложного представления.
21 ноября 1836 года, когда, по словам самого Пушкина, с Дантесом рее было "уже покончено", Пушкин написал гневное послание, обращенное к некоему "графу". Один из современников сделал на нем помету: "Письмо Пушкина, адресованное, кажется, графу Бенкендорфу".
П. Е. Щеголев, который первым осуществил широкое и тщательное исследование документов, связанных с гибелью поэта, пришел к совершенно верному выводу, что письмо это было адресовано вовсе не графу Бенкендорфу, но графу Нессельроде. Однако вскоре Щеголеву стало известно, что 23 ноября Николай I дал аудиенцию Бенкендорфу и Пушкину, и исследователь решил: поводом для встречи было именно это письмо, и, следовательно, оно адресовалось Бенкендорфу.
Но впоследствии со всей точностью было установлено, что Пушкин вообще не отправил данное письмо. Таким образом, отпало доказательство, что письмо было обращено к Бенкендорфу. И все же до сих пор оно совершенно безосновательно считается письмом к нему, а не к Нессельроде.
Между тем по всему своему тону письмо резко отличается от известных нам более 50 пушкинских писем к Бенкендорфу. "О загадочности этого послания писали не раз… - говорит Н. Я. Эйдельман. - С одной стороны, Пушкин объявляет себя "вправе и даже обязанным" сообщить власти об анонимном пасквиле и последующих событиях, и в то же время письмо почти враждебно к адресату, содержит смелые до дерзости выпады".
Уточним: письмо не "почти", а просто враждебно к адресату. А ведь у Пушкина в тот момент не было никаких оснований изменить обычный тон своих писем к Бенкендорфу на враждебный; начальник 3-го отделения собственной его императорского величества канцелярии никоим образом не был замешан в той истории, о которой писал Пушкин.
Все становится на свои места, если мы вернемся к верному первоначальному решению П. Е. Щеголева (измененному им позднее по ошибке) и поймем, что письмо от 21 ноября было обращено к графу Нессельроде, который был в конечном счете главным режиссером всей истории.
Не отправив письмо Нессельроде, поэт вместе с тем, по-видимому, постоянно держал его при себе; сложенное вчетверо, оно потерто на сгибах, что свойственно бумаге, длительно находившейся в кармане. Не исключено, что оно было и в кармане того сюртука, в котором Пушкин отправился на дуэль (правда, по другим сведениям, поэт на дуэли имел при себе не это письмо, а копию оскорбительного послания Геккерну). Возможно также, что Пушкин читал кому-либо это письмо, как он читал, например, Соллогубу первый вариант своего оскорбительного письма Геккерну, и сведения об этом могли дойти до Нессельроде.
Посылая Пушкину свой гнусный пасквиль, Геккерн и стоявшие за ним Нессельроде стремились, как уже было сказано, натравить его на царя, но отнюдь не предполагали вступить с поэтом в открытое личное столкновение. Мы видели, что Геккерн в ноябре предпринял всевозможные усилия, чтобы расстроить дуэль (и Пушкин быстро понял, что "дуэли никакой не будет"). Вскоре после свадьбы Дантеса с Екатериной Гончаровой, состоявшейся 10 января 1837 года, новоиспеченный "родственник" отправил Пушкину письмо с предложением помириться. Но поэт, встретив Геккерна, отдал это нераспечатанное письмо, предложив возвратить его Дантесу. Геккерн, рассказал К. К. Данзас, "отвечал, что так как письмо это было писано к Пушкину, а не к нему, то он и не может принять его". Этот ответ взорвал Пушкина, и он бросил письмо в лицо Геккерну, со словами. "Ты возьмешь его, негодяй!"
Однако даже и после этого не было речи о поединке. Есть все основания полагать, что и Пушкин до самого конца не думал о дуэли. Написав к 21 ноября первый вариант разоблачительного письма к Геккерну и не отправив его, поэт в течение двух месяцев ничего более не предпринимал. Но, судя по всему, 23 января на бале у графа Воронцова-Дашкова состоялся уже упоминавшийся разговор Пушкина с царем. По реакции Николая на крайне дерзостное суждение ("Я вас самих подозревал в ухаживании за моей женою") Пушкин, по-видимому, убедился, что пасквиль был целиком и полностью беспочвенным и что его изготовители преследовали единственную мерзкую цель - столкнуть поэта с царем. Именно тогда возмущение Пушкина дошло до своего предела. И утром 25 января он отправил Геккерну оскорбительнейшее письмо, которое, вероятно, было написано им еще 24 января, то есть на другой день после разговора с царем. Подтверждением тому, что лишь после встречи с Николаем Пушкин решил сделать этот шаг, являются свидетельства его задушевной приятельницы, соседки по селу Михайловскому, Е. Н. Вревской, приехавшей 16 января в Петербург. Пушкин встречался с ней 18 и 22 января, но тогда еще не было и речи об его атаке на Геккерна. Между тем при их встрече 25 января поэт поразил Вревскую своим гневом и решимостью рассчитаться с Геккерном.
Характерно, что и после получения письма Геккерн не сразу ответил Пушкину, а лишь на следующий день, 26 января. Пушкин, по свидетельству В. Ф. Вяземской, даже собирался дать Геккерну пощечину, считая, что письмо он сумел проглотить. Между тем Геккерн явно советовался со своими покровителями и обдумывал тактику.
Как уже было отмечено, Пушкин сказал после отправления письма к Геккерну о Дантесе: "С этим молодым человеком мои счеты покончены". И Дантес вышел к барьеру только как марионетка в руках прожженного интригана, который никак не хотел подставлять себя под пулю.
Вяземский писал: "Само собой напрашивается вопрос, какие причины могли побудить Геккерна-отца прятаться за сына, когда раньше он оказывал ему столько нежности и отеческой заботы; заставлять сына рисковать за себя жизнью, между тем как оскорбление было нанесено лично ему, а он не так стар, чтобы быть вынужденным искать себе заместителя?" (Геккерну было 45 лет.)
Д. Д. Благой убедительно объяснил, что именно заставило Геккерна, который в ноябре сделал все ради предотвращения дуэли, в январе послать Дантеса на поединок. Исходя из угроз, содержащихся в пушкинском письме от 25 января ("обесчестить вас в глазах дворов нашего и вашего" и обещание "скандала, перед которым, конечно, я не остановлюсь"), исследователь писал о Геккерне: "Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь… о грандиозном "скандале", угроза которого нависла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он… являлся. Теперь оставался уже всего лишь единственный способ обезвредить поэта - физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение".
Можно сказать, что Геккерн как бы догадывался, что у Пушкина лежит в кармане письмо к Нессельроде… И лишь тогда Геккерн предложил Дантесу сделать то, чего столь панически старался избежать начиная с 4 ноября. У Пушкина были все основания сомневаться в самой возможности дуэли - даже и после письма от 23 января, несмотря на всю его резкость. Не задетая "честь", а боязнь разоблачения заставила Геккерна решиться на дуэль.
Но прежде, как сообщил своему статс-секретарю саксонский посланник в Петербурге Карл Люцероде (его осведомленность, возможно, объясняется тем, что Нессельроде был выходцем из Саксонии), произошло следующее: в канун дуэли Геккерн "докладывал графу Нессельроде самые оскорбительные выражения из письма Пушкина" или, вернее, просил указания, как поступить. Голландскому министру иностранных дел Геккерн сообщил позднее, после дуэли: "В самый день катастрофы граф и графиня Нессельроде… оставили мой дом только в час по полуночи". А Дантесу Геккерн тогда же многозначительно писал: "Не называю тебе лиц, которые оказывают нам внимание, чтобы их не компрометировать… Ты знаешь, о ком я говорю; могу тебе сказать, что муж и жена (никто не сомневается, что речь идет о Нессельроде. - В. К.) относятся к нам безукоризненно, ухаживают за нами, как родные…"
В настоящее время сложилось прочное убеждение, что наиболее полным знанием всех обстоятельств гибели Пушкина обладал Петр Вяземский, который долго и тщательно изучал все стороны дела, собрал целый свод документов и многое изложил в своих письмах разным лицам. Но он был весьма осторожный человек и явно опасался касаться главных организаторов заговора против Пушкина. Даже через десять лет после дуэли, в 1847 году, он сказал в печати: "Теперь не настала еще пора подробно исследовать и ясно разоблачить тайны, окружающие несчастный конец Пушкина". Завесу приоткрыл через 33 года, в 1880 году, его сын Павел, которому в год гибели Пушкина исполнилось всего семнадцать лет, но который, конечно же, знал результаты разысканий своего отца. Он достаточно ясно указал в своей книге о Пушкине на руководящую роль жены Нессельроде, которая, по его словам, "самовластно председательствовала в высшем слое петербургского общества и была последней гордой, могущественной представительницей того интернационального ареопага (в Древней Греции - высший орган судебной и политической власти. - В. К.), который свои заседания имел в Сенжерменском предместье Парижа, в салоне княгини Меттерних в Вене и салоне графини Нессельроде в доме министерства иностранных дел в Петербурге". Павел Вяземский говорит, что Пушкин, испытывая безграничную ненависть к этой "последней представительнице космополитического олигархического ареопага (олигархия - безраздельная власть небольшой кучки людей. - В. К.)… не пропускал случая клеймить… свою надменную антагонистку, едва умевшую говорить по-русски".
Нельзя не заметить, впрочем, что Павел Вяземский, крупный чиновник (с 1881 года - начальник Главного управления по делам печати), все же не решился открыто Говорить о самом графе Нессельроде, хотя, конечно, невозможно представить себе, чтобы его жена действовала вопреки его воле.
Сказать обо всем этом в книге о Тютчеве поистине необходимо, ибо Нессельроде был, как мы еще увидим, и его главным врагом. "Связь" Тютчева и Пушкина со всей определенностью выразилась и в этом… Более того, и непосредственные "исполнители" убийства Пушкина - Геккерн и егo "приемный сын" Дантес были достаточно хорошо известны Тютчеву. Ведь изгнанный в 1837 году из России Геккерн через пять лет сумел стать голландским послом в Вене и сыграл свою роль в подготовке того отвратительного предательства, которое совершила Австрия по отношению к своей давней союзнице России во время Крымской войны. Что же касается выученика Геккерна, Дантеса, он был позднее доверенным лицом Луи-Наполеона - одного из главных организаторов Крымской войны; за свои "заслуги" Дантес был возведен в сан сенатора Франции. Словом, главные враги Пушкина были и в стане главных врагов Тютчева. Поэтому история гибели Пушкина имеет самое прямое отношение к Тютчеву.
Через пятнадцать лет после гибели Пушкина Карл Пфеффель, брат второй жены Тютчева, сообщит ей о Нессельроде - в то время уже канцлере: "Канцлер рассматривает возможно слишком пылкие речи, произносимые Тютчевым в салонах на злободневные политические темы, как враждебные ему выступления. Считаю своим долгом вас об этом предупредить, чтобы вы убедили Тютчева утихомириться".
Тютчев, однако, не утихомирился. Через два года он писал о Нессельроде: "Вот какие люди управляют судьбами России!.. Нет, право, если только не предположить, что Бог на небесах насмехается над человечеством… невозможно не предощутить переворота, который, как метлой, сметет всю эту ветошь… Лет тридцать тому назад барон Штейн человек, наиболее ненавидевший это отродье, встретившись с нашим теперешним канцлером на каком-то конгрессе, писал про него в своих письмах: "Это самый жалкий негодяй, какого я когда-либо видел".
Мы знаем, что Тютчев, который не встретился лично с Пушкиным, стал позднее близким другом пушкинских друзей - Жуковского, Чаадаева, Вяземского. Но столь же важно знать, что у Пушкина и Тютчева были общие враги.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
МЕЖДУ ЕВРОПОЙ И РОССИЕЙ
…последние я помню взоры
На этот край - на озеро и горы,
В роскошной славе западных лучей…
Женева. 1860
Рассказ об отношениях Тютчева и Пушкина заставил нас заглянуть в будущее. Теперь мы должны возвратиться назад, в 1833 год.
Это был, по-видимому, крайне драматический год в жизни Тютчева. Ему исполнялось тридцать лет, и он остро воспринимал этот рубеж как конец молодости, как возраст, от которого начинается путь вниз…
Шло второе десятилетие его жизни в Германии, и на состоянии духа - пусть пока неосознанно, незаметно (вскоре это станет явным) - начинала тяжко сказываться оторванность от родины.
Миновало уже три-четыре года со времени появления в русских журналах и альманахах десятка великолепных тютчевских стихотворений, но они так и не породили отзыва… Поэт перестал посылать стихи в Россию.
Вошла в его жизнь новая любовь, которая, вероятно, принесла поначалу больше мучений, чем счастья.
Наконец, в 1833 году окончился неудачей едва ли не первый опыт самостоятельной дипломатической деятельности Тютчева. С этого, пожалуй, и стоит начать.
До сих пор не было речи о Тютчеве-дипломате. Впрочем, в первые годы службы в Мюнхене он только готовился стать дипломатом. Он был зачислен на службу при русской миссии в Мюнхене не сразу по прибытии, а 13 мая 1823 года и то лишь в качестве "сверхштатного чиновника" в чине губернского секретаря (соответствует самому младшему офицерскому чину, то есть по-нынешнему - младшему лейтенанту). Поначалу Тютчев только переписывал и оформлял дипломатические документы.
В 1826 году он был - по обычному порядку выслуги лет - произведен в следующий чин коллежского секретаря, а в 1828 году назначен вторым секретарем при миссии. Теперь он уже сам составляет донесения в Петербург, правда, имеющие в основном чисто информационный характер.
Дипломатическая карьера имела свои преимущества; так, Тютчев уже в 1825 году получил придворное звание камер-юнкера (Пушкин получил его, будучи на одиннадцать лет старше). Но проявить какую-либо самостоятельность в то время, когда деятельность министерства иностранных дел целиком определял Нессельроде, было чрезвычайно трудно. Тем не менее Тютчев уже в 1829 году начинает осуществлять самостоятельный дипломатический проект. Он близко сошелся с выдающимся эллинистом, ректором Мюнхенского университета Фридрихом Тиршем (1784–1860), которого его ученик Петр Киреевский назвал "одним из значительнейших людей Германии". Тирш не только глубоко изучал древнюю Элладу, но и был горячо озабочен современной судьбой греков, которые боролись за национальное освобождение от турецкого господства, начавшегося в 1453 году, когда пал Константинополь. Тирш вступил в тесную связь с Гетерией - тайным обществом, возглавлявшим эту борьбу, и создал в Баварии Греческий комитет, который должен был помочь древнему народу обрести независимость.
Как хорошо известно, Россия, исходя из многовековых связей с православной Грецией, сыграла громадную роль в ее национальном освобождении. В частности, именно по воле России на Ионических островах был в 1800 году создан своего рода прообраз самостоятельной греческой государственности - Республика Семи Соединенных островов. Когда в 1821 году в Греции началось восстание против турецкого господства, Россия оказывала многообразную поддержку повстанцам. Все, очевидно, знают, как горячо сочувствовал борьбе греков Пушкин.
В 1829 году Греция получила автономию. Но сразу же обострилась борьба между Россией и Англией за влияние в Греции.