Естественно предположить, что своего рода первообразы тех или иных "натурфилософских" образов поэта завязались в его душе еще в отроческие годы, в Овстуге:
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, -
И мы плывем, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.
И надо думать, что не на мюнхенских улицах и не в окрестностях уютных прирейнских селений, а на придеснянских холмах, где ветер с Ледовитого океана сталкивается с ветром, веющим от Кавказа, зародился первообраз стихотворения:
О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?
…………………………………………..
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос, про родимый!..
Наконец, в конце 20 - 30-х годов Тютчев написал десяток с лишним стихотворений, которые были непосредственно связаны с Россией, хотя поэт приезжал на родину редко и ненадолго. Так, во время пребывания в России в 1830 году поэт создал свой "Осенний вечер":
Есть в светлости осенних вечеров
Умильная; таинственная прелесть:
Зловещий блеск и пестрота дерев,
Багряных листьев томный, легкий шелест,
Туманная и тихая лазурь
Над грустно-сиротеющей землею,
И, как предчувствие сходящих бурь,
Порывистый холодный ветр порою,
Ущерб, изнеможенье - и на всем
Та кроткая улыбка увяданья,
Что в существе разумном мы зовем
Божественной стыдливостью страданья.
Через три года в Болдине Пушкин создаст свою "Осень":
…Унылая пора! очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса -
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы…
В нашей поэзии найдется не так уж много строк, которые было бы столь уместно поставить рядом, - скажем, в самой краткой, отобранной на основе высочайших критериев антологии "Русская осень", - как эти тютчевские и пушкинские строки. Они поистине родные друг другу.
И в то же время они глубоко своеобразны по художественной сути. Согласно меткому суждению Вячеслава Иванова, у Тютчева даже сами слова по своему смыслу как бы не те, что у Пушкина: "Его "лес", "вода", "небо", "земля" значат не то же, что "лес", "вода", "небо", "земля" у Пушкина, хотя относятся к тем же конкретным данностям и не заключают в себе никакого иносказания. Пушкин заставляет нас их увидеть в чистом обличии, Тютчев - анимистически их почувствовать". Воссоздавая явления, Тютчев ставит перед нами "нераскрытый человеческому сознанию смысл их жеста… Пушкин… метко схватывает сущности и право их именует".
Некрасов в 1850 году писал о тютчевском "Осеннем вечере": "Впечатление, которое испытываешь при чтении этих стихов, можно только сравнить с чувством, какое овладевает человеком у постели молодой умирающей женщины, в которую он был влюблен".
Из этого, конечно, отнюдь не следует, что Тютчев хоть в какой-то мере говорит не об осени; ведь Некрасов сравнивает не осень и умирающую женщину, а чувства, овладевающие человеком при зрелище той и другой.
Тем более удивительно, что приведенной только что строфе пушкинского стихотворения предшествуют такие строги об осени:
…Как это объяснить? Мне нравится она,
Как, вероятно, вам чахоточная дева
Порою нравится. На смерть осуждена,
Бедняжка клонится без ропота, без гнева.
Улыбка на устах увянувших видна…
Да, "кроткая улыбка увяданья"… Но Пушкин говорит об умирающей девушке открыто, прямо. И в его стихотворении тоже нет, как у Тютчева, "иносказания". Речь идет о двух самостоятельных реальностях, вызывающих близкие чувства, а не о каком-либо замещении одной из них другой реальностью.
Нельзя не задуматься над тем, что Тютчеву, написавшему так об осени, суждено было впоследствии дважды находиться у постели умирающей любимой женщины - в 1838 и в 1864 годах… Пушкину это суждено не было. И он говорит об умирающей так же спокойно, даже легко, как и об осени. Совсем по-иному говорит об осени Тютчев.
Некрасов, который почти ничего не знал о Тютчеве, когда написал приведенное только что суждение, глубоко проник в таинственное движение его поэзии, которая, как и истинная, высшая поэзия вообще, обладала способностью предвидеть.
Разве нет предвидения поэтической судьбы Тютчева в его стихах, напечатанных Пушкиным, - "Душа хотела б быть звездой…"? Звездой не на полуночном небе.
Но днем, когда, сокрытые как дымом
Палящих солнечных лучей,
Они, как божества, горят светлей
В эфире чистом и незримом.
Именно такой была в течение долгого ряда десятилетий судьба воплотившей тютчевскую душу поэзии. Палящие лучи бурных стихий русской жизии сокрывали ее как дымом - в сущности, вплоть до ваших дней…
Не вернемся к осени Тютчева и Пушкина. Написанные почти в одно время, эти стихотворения оба долго лежали в столе. Тютчевское появилось в печати в 1840-м, пушкинское - в 1841-м. И, несмотря на достаточно глубокие различия между ними, эти стихотворения - все же еще одна встреча Тютчева и Пушкина.
Впрочем, никак невозможно оспорить, что в великом царстве русской Поэзии встреча Тютчева и Пушкина состоялась в полной мере, хотя поэты так и не свиделись…
…Тютчев приехал в Петербург в мае 1837 года. И июня он пишет Вяземскому:
"Благоволите, князь, простить меня за то, что, не имея положительно никаких местных знакомств, я беру на себя смелость обратиться к вам с просьбой не отказаться вручить кому следует… 25 рублей за подписку на 4 тома "Современника". В первом из них есть вещи прекрасные и грустные" (в посмертных томах пушкинского журнала были помещены в основном его творения). В это же время Тютчев создает стихотворение "29-ое января 1837":
Из чьей руки свинец смертельный
Поэту сердце растерзал?
Кто сей божественный фиал
Разрушил, как сосуд скудельный?
Таким образом, Тютчев усматривает загадку в совершенно очевидном, казалось бы, факте: Пушкин погиб от руки Дантеса…
Но ничего странного в этом нет. Ближайший друг Пушкина Петр Вяземский не раз повторял в своих многочисленных письмах о гибели поэта: "Эта история, окутанная столькими тайнами, даже для тех, которые наблюдали за ней вблизи". Или в другом письме: "Многое осталось в этом деле темным и таинственным для нас самих". Тютчев, который именно в это время сдружился с Вяземским, конечно же, подробно обсуждал с ним темную историю.
К сожалению, и до сего дня большинство людей - в том числе даже и людей начитанных - имеют об этой истории примитивное, ложное и в конечном счете даже оскорбительное для памяти Пушкина представление.
В одном из наиболее серьезных размышлений об истории гибели поэта, статье "Погибельное счастье" (1977), известнейший исследователь жизни и творчества Пушкина и Тютчева Д. Д. Благой говорит, что во множестве популярных пушкиноведческих сочинений "национальная трагедия превратилась… в довольно-таки банальную семейную драму: муж, молоденькая красавица-жена и разрушитель семейного очага, модный красавец кавалергард".
С этой точки зрения приведенное начало стихотворения Тютчева на смерть Пушкина звучит, разумеется, странно и непонятно. И в самом деле, если задать сегодня в любой аудитории вопрос о том, как погиб Пушкин, подавляющее большинство опрошенных ответит, что Дантес пытался соблазнить жену поэта, который, получив по почте "диплом" - мерзкий пасквиль, говорящий об измене жены, вызвал кавалергарда на дуэль; затем Дантес сделал предложение сестре жены Пушкина, и поединок не состоялся. Но после женитьбы Дантес возобновил свои притязания, Пушкин вызвал его снова и получил смертельную рану.
Это - очень широко распространенное до сих пор - представление о ходе событий предельно поверхностно, а кое в чем и попросту ложно; так, Пушкин отнюдь не вызывал на дуэль Дантеса во второй раз: он послал гневное, уничтожающее письмо (а не прямой вызов) его "приемному отцу", голландскому посланнику Геккерну.
Дантес "волочился" за женой поэта по меньшей мере с января 1836 года. Это не могло не раздражать Пушкина, но ни о какой дуэли не было и речи до появления - 4 ноября - пасквиля, который был послан злоумышленниками не только поэту, но и нескольким его друзьям. "Все узнавшие о пасквиле, - писал Д. Д. Благой, - сочли, что в нем заключен клеветнический намек на связь жены поэта с Дантесом. В первый момент так же воспринял это и Пушкин".
И в тот же день, 4 ноября, так сказать, сгоряча он послал Дантесу вызов. "Но уже к 6 ноября, - доказывает Д. Д. Благой, - Пушкин… понял весь напитанный ядом смысл пасквиля и цель его". По-видимому, это понимание пришло раньше, уже к утру 5 ноября.
Текст "диплома"-пасквиля гласил: "Кавалеры первой степени, командоры и кавалеры светлейшего ордена рогоносцев, собравшись в Великом Капитуле под председательством достопочтенного великого магистра ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно избрали г-на Александра Пушкина коадъютором (заместителем. - В. К.) великого магистра ордена рогоносцев…"
Дело в том, что жена этого объявленного "великим магистром ордена рогоносцев" Нарышкина была наложницей царя Александра I, и избрание Пушкина "заместителем" Нарышкина вполне недвусмысленно намекало на связь жены поэта с преемником покойного императора - Николаем I.
Вчитавшись в текст пасквиля, Пушкин понял его истинный смысл. Об этом ясно говорят следующие факты. Утром 5 ноября к поэту заявился перепуганный "приемный отец" Дантеса и стал просить об отсрочке дуэли на 24 часа. И Пушкин спокойно дал согласие на это. Через сутки, утром 6 ноября, Геккерн снова пришел к нему и "со слезами на глазах" принялся умолять отсрочить поединок уже на неделю. Пушкин, который к этому времени уже ясно понял, что Дантес тут, как говорится, ни при чем, сказал, по свидетельству Вяземского: "Не только неделю - я вам дам две недели сроку".
Тютчев писал о "знойной крови" поэта. И невозможно представить себе, что Пушкин терпел бы эти, в сущности, ничем не мотивированные отсрочки, если бы он не пришел к выводу, что дело вовсе не в Дантесе…
И последнее, но самое важное: в тот же день, 6 ноября, Пушкин отправил неожиданное письмо министру финансов Канкрину: "…я состою должен казне (без залога) 45 000 руб… Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, нахожу в том одно препятствие, которое легко быть может отстранено, но только Вами.
Я имею 220 душ в Нижегородской губернии… По распоряжению отца моего, пожаловавшего мне сие имение, я не имею права продавать их при его жизни… Но казна имеет право взыскивать, что ей следует, несмотря ни на какие частные распоряжения…
В уплату означенных 45 000 осмеливаюсь предоставить сие имение…"
Это неожиданное и "крайнее" решение нельзя истолковать иначе как стремление любой ценой перестать быть должником царя. Более того, Пушкин писал далее с необычайной дерзостью, что если император "прикажет простить мне мой долг… я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностью"
Канкрин отказался исполнить дерзостное требование Пушкина. Но поэт своим поступком выявил со всей очевидностью свое понимание ситуации и свою волю. Постоянно общавшийся в это время с Пушкиным Владимир Соллогуб свидетельствовал, что именно клевета о связи жены поэта с царем делает понятным, "почему Пушкин искал смерти и бросался на всякого встречного и поперечного".
Во время своей последней встречи с Николаем I, состоявшейся за три дня до дуэли, Пушкин с ошеломившей царя прямотой сказал ему: "Я… вас самих подозревал в ухаживании за моей женою…"
Что же касается Дантеса, Пушкин уже в первой половине ноября заявил Соллогубу: "Дуэли никакой не будет". Легко согласившись на отсрочку дуэли до 20 ноября, поэт 17 ноября пишет секундантам: "Я вызвал г-на Ж. Геккерна (Дантеса. - В. К.) на дуэль… И я же прошу теперь… считать этот вызов как бы не имевшим места, узнав…, что г-н Жорж Геккерн решил объявить о Своем намерении жениться на мадемуазель Гончаровой (Екатерине, сестре жены поэта. - В. К.) после дуэли. У меня нет никаких оснований приписывать его решение соображениям, недостойным благородного человека". В декабре Пушкин, сообщая своему отцу о предстоящей свадьбе Екатерины, пишет о Дантесе: "Это очень красивый и добрый малый".
И у нас нет никаких оснований думать, что Пушкин в этих своих высказываниях был вопиюще неискренним, скрывая свою непримиримую ненависть. Он говорил секундантам 17 ноября: "Я признал и готов признать, что г. Дантес действовал как честный человек". А 21 ноября сказал своему секунданту Соллогубу: "С сыном уже покончено… (то есть к нему нет никаких претензий.-В. К.). Вы мне теперь старичка подавайте". Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был… страшен".
Это резкое различие в отношении Пушкина к Дантесу и Геккерну объясняется тем, что поэт довольно скоро увидел в Дантесе всего-навсего марионетку в руках голландского посланника. Он сказал в своем письме Геккерну о Дантесе: "Всем его поведением (впрочем, в достаточной степени неловким) руководили вы".
Нельзя не упомянуть о том, что вечером 25 января 1837 года (дуэль состоялась днем 27 января) Пушкин и Дантес с женами были в гостях у Вяземского. Сын последнего Павел свидетельствовал, что все "были спокойны, веселы, принимали участие в общем разговоре. В этот самый день было уже отправлено Пушкиным барону Геккерну оскорбительное письмо. Смотря на жену, он сказал в этот вечер: "Меня забавляет то, что этот господин (Дантес. - В. К.) забавляет мою жену, не зная, что ожидает его дома. Впрочем, с этим молодым человеком мои счеты кончены".
Из этого явствует, что Пушкин в канун дуэли не предполагал возможности поединка с Дантесом. Но об этом речь пойдет ниже. Петр Вяземский, который более чем кто-либо проник в суть событий, писал через полмесяца после дуэли, что Дантес был "опутан темными интригами своего отца. Он приносил себя ему в жертву". В конце концов он и к барьеру вышел вместо Геккерна.
Речь идет, вполне понятно, не о каком-либо "оправдании" Дантеса (который к тому же в будущем, уже во Франции, проявил себя как верный "ученик" Геккерна), но лишь о том, что противостояние Пушкина и Дантеса было только самым внешним, не столь уж существенным проявлением рокового конфликта. Неизмеримо более существенно столкновение Пушкина с Геккерном, хотя и последний был все же исполнителем, а не руководителем злодейского заговора против Пушкина.
В уже упомянутой работе Д. Д. Благой убедительно раскрыл суть этого заговора. Пушкин стремился играть очень весомую роль в судьбе родины и потому должен был находиться там, где "делалась политика". Но, доказывает Д. Д. Благой, чем больше Пушкин "вовлекался в сферу придворно-великосветской жизни, тем самым оказываясь ближе и к царю, число врагов - и крайне опасных, влиятельных - все возрастало. Зто было непосредственно связано с той политической линией, которую он повел по возвращении его Николаем из ссылки". Пушкин был непримиримым противником людей, "окружающих престол и стремящихся, как он считал, помешать преобразовательным намерениям царя… - развивает свою мысль Д. Д. Благой. - Это придворно-светская клика, новоявленная (без исторических традиций, с презрением к простому народу, с европейским внешним лоском, но без передовой европейской образованности) знать… Опасность, что царь не только услышит, но может и прислушаться к голосу поэта… существовала. Оживленные и встревоженные, негодующие толки обо всем этом, безусловно, шли среди придворно-светских "рабов и льстецов", особенно в одном из реакционнейших гнезд императорской столицы, влиятельнейшем политическом салоне, связанном многими нитями с реакционными политическими салонами Парижа и Вены, салоне жены министра иностранных дел… графини Нессельроде, которая была злейшим личным врагом Пушкина… Но как обезвредить дерзкого "сочинителя"?.. Царь, как они имели некоторое основание считать, ему "покровительствовал". Д. Д. Благой приводит целый ряд подтверждающих этот вывод фактов, - в частности, данное в начале 1836 года царем разрешение Пушкину, несмотря на резкие возражения ряда влиятельных лиц, издавать свой журнал.
Особенную ненависть в салоне Нессельроде вызывала, вполне понятно, внешнеполитическая позиция Пушкина, которую он запечатлел в имевших небывалый резонанс стихотворениях "Клеветникам России" и "Бородинская годовщина", и постоянно высказывал царю и его приближенным. Так, например, он писал ближайшему советнику царя Бенкендорфу: "…Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветой… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет". Эту задачу, как мы еще увидим, стремился исполнить позднее и Тютчев, чем был крайне недоволен тот же Нессельроде.
И именно в салоне Нессельроде при участии Геккерна, который издавна был связан, как отмечает Д. Д. Благой, "с салоном мадам Нессельроде (в дипломатических кругах Петербурга его еще в конце 20-х годов считали агентом - "шпионом" - ее мужа, министра)", и был состряпан гнусный пасквиль. Он преследовал цель, по определению Д. Д. Благого, "натравить поэта на царя и тем самым его погубить", или, иными словами, "вовлечь, его в прямое столкновение с царем, которое при хорошо всем известном и пылким… нраве поэта могло бы привести к тягчайшим для него последствиям".
Пушкин, как мы еще увидим, понимал, что "первоисточником" пасквиля была Нессельроде и в конечном счете ее муж. Но прямой, открытый удар поэт направил не против жены всесильного министра (это было бы не только предельно опасно, но и бесполезно, ведь реальных доказательств поэт представить не мог), а против Геккерна, которого он не раз называл изготовителем пасквиля. В этом был убежден и Николай I (сын его, Александр II - о чем еще будет речь, - узнал уже всю правду). Познакомившись после гибели Пушкина с текстом пасквиля и обнаружив, что речь там идет и о нем самом, императоре, Николай I испытал чувство ярости.
Об этом убедительно говорится в работе "О гибели Пушкина" Н. Я. Эйдельмана, который полагает, что "главным для Николая I было не столкновение Пушкин - Геккерн, а конфликт Геккерн - царь, в котором гибель поэта была лишь завершающим эпизодом". И в самом деле: попытка "натравить" Пушкина на царя волей-неволей означала "использование" Николая I в грязной игре. Потому после ознакомления с пасквилем Николай назвал Геккерна "гнусной канальей" и, как справедливо подчеркивает Н. Я. Эйдельман, "повел дело весьма круто: с позором, без прощальной аудиенции из Петербурга был выслан посол "родственной державы" (голландская королева - точнее, принцесса, - В. К. - Анна Павловна - родная сестра Николая I)".