Текст речи сандомирского воеводы Юрия Мнишка, заставившего разрыдаться царя Дмитрия, сохранился. Обращение сенатора Речи Посполитой к "пресветлейшему цесарю" в Кремле трудно было раньше представить. Воевода очень хорошо знал, на что должен отозваться царь Дмитрий Иванович. Дело не только в том, что он согласился называть Дмитрия "цесарем" (хотя и это было немало). Юрий Мнишек открывал перед всеми трудную историю восхождения Дмитрия так, как, наверное, и сам царь не мог бы объяснить ее. "Ибо что может кому-либо быть более утешительным, - вопрошал отец Марины Мнишек в начале своей речи, - как то, когда он видит уже счастливое исполнение, желанный конец всех дум, работ, трудов, издержек, риска здоровья и имущества, видит в счастливой и желанной пристани, уже от всяких бурь защищенной?!" Далее говорилось о повергнутом враге - Борисе Годунове, но имя того, кто был "стерт вместе с потомством", уже не звучало, остался один нравоучительный пример: "Сам он увяз в тех силках, которые ставил, будучи слугою, - на государя своего". Зато дела Дмитрия радовали весь "христианский мир", чающий "вместо старого разъединения - единение церкви Божией", то есть конец вражды между католичеством и православием. Воевода Юрий Мнишек объявлял в своей речи тот великий замысел, который предстояло исполнить "цесарю" Дмитрию: "Радуются обширные христианские области - одни будучи в тяжелом поганском ярме, другие - встревоженные суровою их судьбой, понимая, что уже подходит время соединения христианских монархов в единомыслии и избавлении церквей Божиих из мерзких и срамно идолопоклонством оскверненных рук". Как видим, царь Дмитрий и его тесть Юрий Мнишек согласно действовали в рамках исполнения большого замысла о новом крестовом походе в Святую землю.
Много говорилось в речи сандомирского воеводы о ближайших выгодах, которые сулил союз Московского государства и Речи Посполитой. Само обращение Юрия Мнишка к царю было свидетельством невиданных перемен и лучше всего подтверждало его слова: "Уже наступают счастливые времена: вместо острого оружия - любовь, вместо грозной стрельбы - доверие, вместо жестокого и поистине поганского пролития крови - взаимная симпатия, вместо лукавого коварства - с обеих сторон радость утешения, а если бы и оставалось еще недоверие, то отношение и узы родства его погасят".
Юрий Мнишек должен был объяснить московским людям, почему выбор царя Дмитрия "для совместной жизни, для участия в любви и благословении" пал именно на "подругу в дому их милостей господ Мнишков". Царский тесть не жалел красноречия, чтобы показать выдающееся значение своего рода "уже от многих лет". И так удачно выходило, что род Мнишков прославился "в борьбе с поганством", о чем написали историки в своих книгах для памяти будущим поколениям. Воевода с гордостью описывал достоинства воспитания своей дочери: "Вы благоволили отметить в том доме воспитание достойного потомства во всех добродетелях - в богобоязненности, в стыдливости, в скромности". Здесь к месту было упомянуто, что эти качества Марина Мнишек получила от своей благочестивой матери Ядвиги из рода Тарлов, а также объяснено отсутствие последней в Москве по причине "столь слабого здоровья" (болезнь не позволила ей быть даже на краковской свадьбе своей дочери). Здоровье воеводы Юрия Мнишка тоже было неважным, но, преодолевая себя, он привез цесарю свою дочь и его "нареченную" жену: "От таких-то родителей и с такою, украшенною всеми добродетелями, девицею, уже нареченною вашему цесарскому величеству супругою, приехал его милость господин воевода" в "чаянии великого утешения, лучше сказать - твердой надежде, что ваше цесарское величество за благожелательство, которое ты узнал в его доме, соизволишь ответить признательностью".
После приема во дворце сандомирский воевода Юрий Мнишек вместе со своими приближенными прошествовал на службу в церковь. Здесь на переходе они подходили под благословение к патриарху Игнатию и целовали крест. В тот же день был еще пир в Столовой палате: царь и все бояре принимали сандомирского воеводу и родственников царицы Марины Мнишек. Всех слуг рангом поменьше усадили вперемежку и они угощали друг друга стоявшими на столе кушаньями. Посредине обеда воевода Юрий Мнишек почувствовал себя плохо, и ему пришлось покинуть пир и удалиться в царский дворец, а оставшиеся наслаждались диковинным зрелищем - приемом лапландцев (саамов), привезших дань русскому царю.
Когда закончились все церемонии этого дня, царь Дмитрий и сандомирский воевода еще раз отдельно обсудили церемониал встречи Марины Мнишек.
Пока нареченная царица медленно двигалась к столице, ей слали самые разные подарки, дабы скрасить последнюю, всегда самую утомительную часть путешествия. А царь Дмитрий Иванович и воевода Юрий Мнишек тем временем развлекались. Недавно закончился Великий пост, и для Дмитрия завершилось время, когда он не мог открыто демонстрировать свои пристрастия к тому, что успел полюбить в Речи Посполитой. Царь наслаждался игрой целого оркестра из сорока музыкантов, привезенного его другом саноцким старостой Станиславом Мнишком. Сын воеводы Юрия Мнишка и брат Марины был ровесником царя Дмитрия. Будущий царский шурин, он по опыту хотя бы Никитичей (Романовых) и того же Бориса Годунова мог в будущем рассчитывать на многое при русском дворе.
Царь Дмитрий Иванович наконец-то мог одеться по-гусарски в парчовый кафтан с красным плащом, отделанным жемчугом. Но ему пришлось несколько раз переодеваться в этот день, так как он еще успел вместе с сандомирским воеводой съездить в Вознесенский монастырь к инокине Марфе Федоровне и потом уже веселился до утра.
Кроме этого пира запомнилась еще медвежья охота, которой царь Дмитрий "угостил" тестя. Не зря все время своего правления он упражнялся в охотничьем мастерстве: Дмитрию Ивановичу удалось убить с одного удара рогатиной большого медведя и отсечь ему саблей голову под восторженные крики свиты. Если бы царь мог знать тогда, что вскоре и сам он будет в положении такой же загнанной жертвы, а охотниками выступят те люди, которые теперь находились рядом с ним!
Торжественный въезд в Москву Марины Мнишек состоялся 2(12) мая 1606 года. Несколькими часами раньше в столицу приехали послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский. Именно из-за них, прибывших для участия в свадебных торжествах, и замедлили немного прием в Москве царской жены.
В источниках сохранилось описание этого великолепного зрелища, посмотреть на которое собралась вся Москва. Рано утром, как писал Исаак Масса, были разосланы биричи, объявлявшие, чтобы все "нарядились в самые богатые одежды и оставили всякую работу и торговлю, ибо надлежит встретить царицу". Сам царь Дмитрий, переодевшись, тайно ездил распоряжаться, чтобы все было в порядке. Навстречу Марине Мнишек выехала Боярская дума во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским. От имени Думы "кратко, с робостью, - по словам Станислава Немоевского, - и по записке, вложивши ее в шапку", Марину Мнишек приветствовал боярин князь Василий Иванович Шуйский. Для царицы была прислана роскошная карета, запряженная в двенадцать белых "в яблоках" лошадей невиданной красоты. Всю дорогу через Москву Марину Мнишек, одетую в белое атласное платье "по французскому обычаю", развлекал подаренный ей красивый арапчонок, игравший с обезьянкой на золотой цепочке. Был небольшой спор, где идти отрядам польских гусар и пехоты: впереди или позади кареты Марины Мнишек. Свита сандомирского воеводы не хотела уступить царю Дмитрию и настояла на том, чтобы возглавлять, а не замыкать процессию, как того хотел царь.
И еще одно обстоятельство омрачило, уже в прямом смысле, въезд царицы Марины Мнишек. Когда она проехала Никитские ворота, как записал Конрад Буссов, "поднялся такой же ужасный вихрь, как и при въезде Дмитрия, что многими было истолковано как дурное предзнаменование".
Марину Мнишек вместе с ее свитой поместили в Кремле в Вознесенском монастыре, где целую неделю до венчания на царство инокиня Марфа Нагая наставляла свою "невестку", или "сынову", как она звала Марину, московским обычаям и нарядам. Бывал там, по слухам, каждый день и Дмитрий, что сторонний иноземный наблюдатель нескромно истолковал как "обучение другому катехизису".
Следующие дни в Кремле были посвящены дипломатическим приемам. Сначала была оказана честь тем родственникам и приближенным Мнишков, которые приехали с царицей Мариной и еще не были в кремлевском дворце. Лжедмитрий предстал перед ними во всем великолепии, восседая на золотом троне, в окружении своего двора. Духовник Марины Мнишек отец Каспар Савицкий оставил подробное описание этого приема:
"Мы вошли в обширный и великолепный дворец, где Дмитрий ожидал нас с целым своим сенатом и высшим духовенством. По левой руке был поставлен в приемной зале упирающийся на двух серебряных львах трон, который Димитрий недавно перед тем приказал сделать. Богато украшенный золотом, серебром и драгоценными каменьями, по мнению золотых дел мастеров, он стоил 150000 злотых. На нем сидел царь, возложив на себя знаки царского достоинства и блистая золотом и драгоценными каменьями. Перед ним с каждой стороны стояли по два человека, которые имели платье, шляпы и сапоги белые, и которые держали в руках символы государства. Пятый же, стоявший подле самого царя, держал обнаженный меч. По обеим сторонам сидел сенат Московский. Направо от царя сидел патриарх с митрополитами и владыками, каждый по своему сану, а подле патриарха стоял один священник с блюдом, на котором лежал крест. С левой стороны сидели высшие дворяне, приглашенные в сенат. Далее, по обеим сторонам залы были бояре, числом сто, одетые в золотое платье".
Все участники приема были по списку вызваны для того, чтобы приложиться и поцеловать царскую руку. От имени польского двора Марины Мнишек к царю Дмитрию обратился ее гофмейстер Мартин Стадницкий. Мотивы и образы его речи перекликались со словами самого воеводы Юрия Мнишка, накануне торжественно сказанными царю Дмитрию Ивановичу. Снова говорилось об "устрашении басурманов", о соединении двух близких народов, "мало разнящихся в языке и обычаях". "А светлой памяти отца вашей милости не Глинская ли родила?" - учтиво спрашивал Мартин Стадницкий. В конце он выражал надежду, что царь свергнет "полумесяц из восточных краев" (очевидный намек на традиционную мусульманскую символику) и "озарит полуденные края своей славой". Так уже бывало и ранее: когда две страны сближались, то начинались воспоминания о том, что их объединяет. Моековские дипломаты были свидетелями того, как не кто иной, как канцлер Лев Сапега говорил при подтверждении перемирия в Вильно в 1602 году: "Люди есмя все Божьи, как вы, так мы; вера одна, язык один, а живем меж собою поблиску".
В отличие от Мнишков и их двора, частным образом осуществлявших свою миссию и поэтому свободных в употреблении титулов и в произнесении любых слов, обращенных к "его цесарской милости" Дмитрию Ивановичу, послы Речи Посполитой Николай Олесницкий и Александр Госевский вернули замечтавшегося "императора" к обсуждению разногласий между двумя государствами. Исполняя свою миссию 3(13) мая, они не могли согласиться с тем, что требовал от них царь Дмитрий Иванович, и в соответствии с выданными им листами королевской канцелярии отправляли посольство к московскому "господарю". Рассказывали, что царь, принимая от них королевские подарки, в сердцах отбросил письмо, в котором не был указан титул императора. Когда возник спор о титулах, то посол Николай Олесницкий отвечал резко, говоря, что сначала "великому князю Дмитрию" следовало бы завоевать "Империи великой Татарии или попробовать подчинить себе скипетр Турецкого императора, и тогда его может признать Императором и Монархом весь мир". В ответ польско-литовские дипломаты едва сами не получили от Дмитрия московский царский скипетр, которым тот, казалось, готов был их поразить. Послы, однако, остались тверды и последовательны. В своем отчете они записали: "13 мая мы были у государя на аудиенции, на которой он принимал нас с великой гордостию и высокомерием, не хотел принять письма его королевского величества и приказал не называть его королевское величество королем за то, что в этом письме он сам не назван кесарем [императором]. Но когда мы осадили его надлежащими доказательствами, то он в смущении замолчал и принял письмо его королевского величества".
Временное дипломатическое поражение царя Дмитрия Ивановича на самом деле объяснялось тем, что он был заинтересован в королевских послах. Они представляли короля Си-гизмунда III на его свадьбе с Мариной Мнишек и были включены в "Чин венчания". Однако тень этого столкновения по поводу титулов периодически возвращалась во все время свадебных торжеств.
8(18) мая в четверг на русский престол взошла императрица Мария Юрьевна. Свое православное имя она получила по принятому обычаю менять имена царских невест. До момента свадьбы Марина Мнишек находилась в Вознесенском монастыре, из которого ее только накануне всех событий, ночью, при свете свечей и факелов перевезли во дворец. Марину Мнишек готовили к совершению таинства венчания по православному обряду, поэтому она не могла встречаться с католическими священниками. Хотя отец Каспар Савицкий присутствовал на коронации и, видимо, немало смутил жителей Московского государства тем, что ему было дозволено приветствовать речью царицу Марину в Успенском соборе. На венчании она была "в русском платье", но после этого предпочла предстать перед гостями в более привычном для нее наряде, пошитом к свадьбе по моде, принятой в европейских дворах.
Сохранился "Чин венчания" Марины Мнишек, где подробно расписано ее участие во всех положенных церемониях, "как идти государыне к обрученью (выделено мной. - В. К.)". В соответствии с этим царь Дмитрий и Марина Мнишек должны были сначала принять причастие из рук патриарха Игнатия, а потом царскому духовнику благовещенскому протопопу Федору предстояло их обвенчать: "…а архидиакон и протодиакон зовут государыню цесареву на помазание и к причастию, и государыня пойдет к причастию, а государь пойдет с нею ж. И после совершения обедни, туго же, перед царскими дверми, быти венчанью, а венчати протопопу Федору, а патриарху и властем стояти на своем месте".
Этот пункт являлся ключевым - как бы при этом ни пытались запутать присутствовавших на свадьбе архиереев, духовенство, собственных бояр, польских родственников Марины Мнишек и других гостей. Иноземные гости видели в происходившем именно коронационные торжества, так как брак царя Дмитрия и Марины Мнишек был уже освящен католической церковью в Кракове в 1605 году. Большинству же жителей Москвы об этом ничего не было известно, подробности дипломатических контактов с Речью Посполитой держались в тайне. Для всех, кто недавно встречал Марину Мнишек, она была невестой, а не женой их государя, и они прежде всего ожидали увидеть свадебную церемонию.
Было очевидно, что с принятием причастия "по греческому обряду" Марина Мнишек должна была отказаться и от католичества, чего она делать явно не хотела. Наступало время определенности и для тайного католика царя Дмитрия, но он плохо выдержал это испытание. Соблюсти одновременно интересы всех не удалось, приходилось чем-то жертвовать.
Интересные детали свадебной церемонии, показывающие, насколько по-разному смотрели на царскую свадьбу подданные царя Дмитрия и польские гости, сообщил Станислав Немоевский. Он видел выход царя Дмитрия Ивановича из государевых покоев в соборную Успенскую церковь в Кремле и отметил сходство царских палат с Вавельским дворцом короля Сигизмунда III: "Это было, как из королевских покоев в Кракове, именно из замковых ворот". Видимо, тех самых, особенно памятных Лжедмитрию, откуда начиналась его история… Полякам приказали ждать в стороне, собрав их "в сводчатом помещении, где обыкновенно заседают бояре". Но они разглядели, как шла вся процессия во главе с царем Дмитрием, ступавшим по дорожке из красного голландского сукна и турецкой парчи. Перед царем шли члены Боярской думы: "около шестидесяти думных бояр, все в парчевых армяках, вложивши руки в рукава, с жемчужным обручем на шее, в три пальца ширины (они его называют "ожерельем"); головы у всех оскоблены, в жемчужных ермолках, более бедные - в парчевых, и в чернобурых шлыках, сделанных некрасиво, по мере достатка". Станислав Немоевский отметил обычай русских людей к празднику "оскоблять" себе лбы, что означало очищение от грехов. "За боярами шли четверо в белом бархате, в рысьих, из передних частей, шлыках, с широкими секирами на плечах, а перед самым великим князем мечник Михайло Шуйский… Все они имели на себе немалые золотые цепи, а многие из них и по две, крестом" - от взгляда польского мемуариста не ускользнуло и это новшество с введением чина ношения меча в торжественных случаях по образцу Речи Посполитой.
Царь Дмитрий Иванович продумал подробности коронационного шествия. Сам он был облачен по-императорски: "в короне, в парчевом, [с] жемчугом и сапфирами, небольшом армяке, с руками в рукавах, а равно с воротником на плечах". Соблюдая принцип представительства от двух государств, подтверждающих союз царским браком, с правой стороны царя Дмитрия сопровождал посол Речи Посполитой малагощский каштелян Николай Олесницкий, с левой - конюший и первый боярин Михаил Федорович Нагой (ему эта честь досталась по праву "родства" (он приходился "дядей" царю). Всех их окружала иноземная охрана царя Дмитрия, состоявшая из "немцев-алебардщиков с алебардами".
Новая московская царица Марина Мнишек шла следом, она была одета "по-московски, в парчевом, вышитом жемчугом платье по лодыжки, в подкованных червонных сапожках". Ее вели под руки отец - сандомирский воевода Юрий Мнишек и княгиня Мстиславская (жена боярина князя Федора Ивановича Мстиславского). За царицей "шли дамы - приятельницы государыни и четыре московских дамы. Остальной женской челяди не приказано выходить из их помещения". Так они пришли в храм, где многоопытный посольский дьяк Афанасий Власьев предотвратил возможный казус с послом Николаем Олесницким, гордо шествовавшим в своей магерке. Москвичи уже видели, что поляки заходят в церковь с оружием и с собаками, не говоря уж о том, что не снимают там шапок. Поэтому дьяк вызвался на время подержать шапку посла и не отдавал ее под разными предлогами до тех пор, пока посол не вышел из храма. От поляков не укрылось и то, как русские хитро посмеивались над ними, довольные тем, что соблюли честь государя и православные обычаи. "Надули мы "литву"", - говорили они.