Наконец в Успенском храме была проведена служба, и на Марину Мнишек возложили царскую корону, крест и "чепь злату Манамахову", то есть регалии, которыми с древних времен короновались великие князья и цари: "двое старейших владык взяли корону, которая стояла перед алтарем на позолоченной миске, затем бармы, что на другой, и понесли на трон к патриарху, который, благословив и окадив корону, возложил ее на голову стоявшей великой княгини и, благословив ее самое, поцеловал в плечо. За сим, наклонивши голову, великая княгиня, со своей стороны, поцеловала его в жемчужную митру. Как скоро патриарх отошел на свое место, все владыки попарно поднимались на трон и благословляли великую княгиню, касаясь ее двумя пальцами - ее чела и плечей, крестом; взаимное же целование с владыками отбывалось тем же порядком, как с патриархом". С такими же церемониями на плечи Марины Мнишек возложили еще и царские бармы.
Всю эту часть церемонии польские гости видели своими глазами, им она и предназначалась больше всего, чтобы показать, что царь Дмитрий проводит именно обряд коронации русской царицы. После этого, по свидетельству Станислава Немоевского, к полякам подошел думный дьяк Афанасий Власьев и предложил им выйти из Успенского собора. Здесь опять было лукавство со стороны дьяка: он сказал, что царь Дмитрий уже вышел. "Мы удовлетворили его требование; но государь задержался в церкви, а двери за нами заперли, - писал Станислав Немоевский в своих записках. - Спрашиваем мы, что же там будут делать с нашей девицей? Но москвитяне нас утешают:
- Не бойтесь, ей ничего не будет!
Позже мы узнали, что государь приказал нам выйти затем, что устыдился брачной церемонии, которая, как передавали нам после наши дамы, что оставались при государыне, была такова.
Оба стали пред патриархом, который, благословив, дал им по кусочку хлеба, чтобы ели, потом чашечку вина; наперед пила государыня; что осталось, то, взяв от нее, выпил государь, а чашечку бросил о землю на сукно; но она не разбилась, и патриарх ее растоптал, и такими церемониями бракосочетание закончилось… Вплоть до своих комнат шли в коронах великий князь и княгиня, в сопровождении всех нас, кроме господ послов его величества короля, которые, проводивши до церкви, сейчас же отъехали в свое помещение. Обед высокие молодые имели privatim у себя в комнате, даже и в спальню, кроме некоторых дам из родни, которые провожали молодую, никто не входил".
Судя по словам остававшихся дам из свиты царицы Марии Юрьевны, венчание дочери сандомирского воеводы с русским царем Дмитрием все-таки произошло по православному обряду. Убежден в этом был и автор "Дневника Марины Мнишек", написавший, что "по совершении богослужения было утверждение брака и обмен перстнями, потом была коронация ипксуа more Graeco (миропомазание по греческому обряду, лат. - В. К.)". Те же известия отложились в дневниках отцов-иезуитов, находившихся вместе с Мариной Мнишек в Москве, а они были более чем внимательны к деталям происходящего. Однако возможно, что все не было так однозначно. Участник церемонии архиепископ Елассонский Арсений, напротив, запомнил, что царская чета отказалась от миропомазания: "После венчания своего оба они не пожелали причаститься Святых Тайн… Итак, не показалось приятным патриарху, архиереям, боярам и всему народу, видевшим царицу, одетую в неизвестную и иноземную одежду, имеющую на себе польское платье, а не русское, как это было принято в царском чине и как это делали цари прежде него. Все это весьма сильно [всех] опечалило. Это послужило причиною и поводом ко многим бедствиям, к погибели царя и всего народа обеих национальностей, русских и поляков".
Наиболее убедительное объяснение этим противоречиям в оценке происходящего предложил Б. А. Успенский. Он показал, что и Лжедмитрий, и Марина Мнишек дважды должны были проходить через миропомазание. Первый раз этот обряд был необходимой частью коронационного торжества, и он действительно состоялся. Второе миропомазание было необходимо как часть чина присоединения иноверцев к православию. От этой-то смены веры и отказалась Марина Мнишек. Ее последовательная приверженность католичеству стала очевидной для церковных иерархов, поэтому они так тревожно восприняли случившееся в Успенском соборе.
Кровавая свадьба
Пышная свадьба царя Дмитрия Ивановича с царицей Марией Юрьевной в Успенском соборе, вокруг которого все было устлано красным сукном "с золотым и шелковым шитьем", стала последним запоминающимся событием царствования самозванца. Отношение к царю Дмитрию изменилось, причем изменения эти накапливались постепенно, начиная с самого его воцарения. Сначала он был нужен для того, чтобы сместить Годуновых, потом оказалось, что в Москву пришел действительно продолжатель если не рода, то дела Ивана Грозного. Опалы и казни, коснувшиеся прежде всего годуновской семьи, быстро стали угрожать другим первым родам в Боярской думе - князьям Шуйским и всем тем, кто поддержал Дмитрия по принципу выбора меньшего из двух зол. Появилось то, на что бояре всегда смотрели ревниво, - "ближняя дума" из любимчиков царя Дмитрия Ивановича. Сменились только имена, а суть управления осталась неизменной, перейдя от бояр Степана и Семена Годуновых к боярам Петру Басманову и князю Василию Мосальскому, которые стали управлять ключевыми ведомствами - казной, дворцовыми приказами, аптечным делом и стрелецкой охраной.
К этому, как и к тому, что самодержавный царь станет поучать своих бояр, подданные еще могли приспособиться. Но они так и не поняли, почему ключевые дипломатические дела, связанные с Речью Посполитой, решаются без их участия, при помощи личной канцелярии Дмитрия Ивановича, состоявшей из польских секретарей. Почему награждаются огромными суммами польско-литовская шляхта и солдаты? Почему они позволяют себе эпатировать рядовых обывателей своими надетыми "не по чину" дорогими одеждами, спускают деньги в кабаках и в игре "зернью"? Почему царь Дмитрий окружил себя иноземной охраной, жалуя "немецких" драбантов больше, чем своих стрельцов?
Все разговоры и недовольство уравновешивались до времени "правильным" поведением самого царя, хотя и вводившего новшества, но не трогавшего самую чувствительную сферу, связанную с православием. Кроме того, в Московском государстве была поставлена близкая цель крымского похода, и это позволяло легче воспринимать разные новшества вроде "царь-пушек" и гигантского "гуляй-города" на реке Москве, оправдывать широкую раздачу жалованья из казны.
Приезд многочисленной свиты Марины Мнишек нарушил спокойное течение жизни. Сам вход в столицу вооруженных гусар и солдат подавал новый повод для недовольства. Шведский дворянин Петр Петрей был одним из немногих, кто заметил это, критически смотря на сближение московского царя с подданными короля Речи Посполитой. В "Истории о великом княжестве московском" он писал: "В этот день москвитяне были очень пасмурны и печальны, что нажили себе такое множество иноземных гостей, дивились на всадников в латах и в оружии, спрашивали иностранцев, долго служивших и проживавших у них, нет ли обычая у них на родине приезжать на свадьбу вооруженными; предавались странным мыслям, особливо когда увидали, что поляки достали из своих телег с оружием несколько сот привезенных с собою пистолетов и ружей".
На боярские дворы и рядовых москвичей легла тяжесть постойной повинности и обеспечения приехавших всем необходимым. Несмотря на попытки, которые буквально с самой границы делал воевода Юрий Мнишек, принять какой-то устав или свод правил поведения в чужой стране, тщетно было урезонивать рядовых людей его свиты. Они по своей славянской натуре предвкушали праздник и веселье и в буйстве ничем не отличались от русских, кроме высокомерного отношения к тем, к кому они приехали в гости. Еще на подъезде к Москве, в Можайске, в каком-то споре был убит некий родственник самого могущественного боярина князя Василия Мосальского. Но настоящая неприязнь возникла у жителей Москвы, когда они столкнулись с бесцеремонным вторжением польско-литовской шляхты и жолнеров в свою повседневную жизнь на улицах, рынках и в церкви. "В поляках не было доброты, но они столь же злы, как русские", - скажет про это время один из иностранцев.
Пока шли свадебные торжества, в столице было совсем неспокойно. До царя Дмитрия Ивановича дошло дело об изнасиловании одним из поляков боярской дочери, в Кремле ловили и казнили лазутчиков. Разрядные книги обобщили все главные преступления: "А литва и поляки в Московском государстве учали насилство делать: у торговых людей жен и дочерей имать силно, и по ночем ходить с саблями и людей побивать, и у храмов вере крестьянской и образом поругатца". Воевода Юрий Мнишек и его свита быстро поняли, чем это может им грозить. Воевода пытался предупредить царя Дмитрия о "явных признаках возмущения" и принес ему целую сотню челобитных, но тот безудержно веселился и не хотел признавать перед гостями и приехавшими послами очевидных признаков нараставшего недовольства своим правлением. Станислав Немоевский рассказал о разговоре, состоявшемся между царем и его тестем буквально накануне московского восстания. Царь Дмитрий был убежден, что "здесь нет ни одного такого, который имел бы что сказать бы против нас; а если бы мы что заметили, то в нашей власти их всех в один день лишить жизни".
Подобное бахвальство и гордыня быстро стали определяющими чертами личности вчерашнего скромного чернеца, вынужденного долго подавлять свои недюжинные таланты. То понимание самодержавия, которое усвоил царь Дмитрий Иванович, его более старшие и опытные современники испытывали на своей судьбе еще при Иване Грозном и Борисе Годунове. И они не хотели повторения, ожидая по крайней мере благодарности за оказанную ими поддержку царю Дмитрию при завоевании им престола. Новый царь сначала по образцу многих правителей пытался проявить себя либерально. По отзывам некоторых иностранцев, "он был очень любезен, давая свободный доступ самым незначительным лицам". Ничем хорошим это не кончилось, царь стал "примечать и понимать проделки русских" и отгородился от своих подданных иноземной стражей. "Солнышко", радушно встреченное москвичами, быстро стало светить только для самого себя и редко баловать подданных "милостями", как это делал, по контрасту с Грозным царем, Борис Годунов. Молодой человек, сомнения в истинности происхождения которого так и не исчезли, восседает на троне и поучает седовласых думцев во всех делах - картина малосимпатичная. Но ее хотя бы можно объяснить расплатой за предательство по отношению к Годуновым. Но когда царь Дмитрий стал демонстрировать предпочтение своим польским приятелям перед боярами, это они восприняли более чем серьезно. Потом в подтверждение своей версии переворота распространили "расспросные речи" секретарей Станислава и Яна Бучинских, передававших слова своего патрона: "Убити де велел есми бояр, которые здеся владеют, 20 человек. И как де тех побью, и во всем будет моя воля".
История с подготовкой царем Дмитрием убийства всех бояр выглядела правдоподобно только в глазах тех, кто торопился оправдать свое участие в расправе над Лжедмитрием. Слишком уж очевидно в ней стремление подогнать факты и оправдать свои действия. Как это обычно бывает в таких случаях, правда и вымысел здесь искусно перемешаны в пропорциях, хорошо известных заговорщикам. Действительно, в Московском государстве многое еще зависело от бояр, и они быстро сумели продемонстрировать это. Иноземным гостям, приехавшим на свадьбу Лжедмитрия, ничего не оставалось, как принять крах того царя, на которого они возлагали столько надежд. Случись в истории царя Дмитрия и Марины Мнишек все по-другому, его сторонники из Речи Посполитой продолжали бы славить основателя нового союза. Но скорая смерть мнимого сына "тирана Ивана" позволила авторам дипломатических донесений и мемуарных записок не сдерживать свои перья.
Больше всего царь Дмитрий раздражал своих несостоявшихся союзников претензией на императорский титул. При приеме польско-литовских послов дело доходило до совсем нешуточных нарушений протокола, связанных с личным вмешательством царя в ход переговоров. Он неоднократно оскорблял послов Николая Олесницкого и Александра Госевского и вообще поставил под угрозу отношения с королем Сигизмундом III. Все это еще больше подогревало подозрения в том, что московский царь не прочь теперь сесть еще и на королевский престол Речи Посполитой.
Совсем незавидная судьба оказалась у самозванца, который начинал с того, что всем хотел оказывать "милость" и повсюду привлекал к себе людей. В итоге от него отвернулись как русские люди, так и его польско-литовские друзья. Произойти это могло лишь в том случае, если словам царя Дмитрия перестали верить. Действительно, если по сохранившимся крупицам попытаться восстановить, что же больше всего вызывало недовольство жителей Московского государства, то это будет отступление от традиций предшествующих царствований. Царь Борис Годунов и даже его сын царевич Федор Борисович успели запомниться своей щедростью, о Дмитрии же этого не говорили. Он всегда стремился к достижению своих целей, много думал о своей будущей свадьбе, о своей будущей войне, о своем будущем месте в мире. Но править завоеванной у Годуновых страной ему надо было здесь и сейчас. Желание превратить Боярскую думу в Сенат на деле оборачивалось недоверием к ней и непониманием причин затруднений боярских тугодумов, оставлявших все решения на волю царя. Постепенно презрение к окружающим становилось второй натурой самозванца. Он любил роскошь, украшения и не хотел мириться с тем дворцовым бытом и окружением, в котором по-старинному жили московские цари. Разве могли красные стрелецкие кафтаны соперничать с изяществом иноземного платья его телохранителей-драбантов? Думая о внешнем украшении дворца и красоте своих церемониальных выходов, не забыл ли он, что его враги уже начинали использовать каждый его промах в своих целях? Отсюда и пошли разговоры о том, что царь "искажает" веру предков, а серьезнее обвинения тогда быть не могло.
Когда же с приездом поляков и литовцев на свадьбу Марины Мнишек предпочтения, которые Лжедмитрий оказывал иноземцам перед русскими людьми, вышли наружу, то заговорщикам во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским понадобилось совсем немного, чтобы разжечь огонь возмущения черни. Основные мотивы выступления против царя переданы Петром Петреем: "Этот Шуйский велел тайком позвать к себе на двор капитанов и капралов с некоторыми дворянами и богатейшими гражданами, которые были самые искренние его друзья. Он объяснил им, что вся Россия каждый час и каждую минуту находится в великой опасности от нового великого князя и иностранцев, которых набралось сюда такое множество: чего давно боялись русские, теперь сбылось, как они сами узнают на деле. Желая прежде всех на что-нибудь решиться для этого дела, он едва было не потерял своей дорогой головы, и во всей Москве не нашлось бы никого, кто бы сделал что-нибудь для того или отважился на что для себя и государства. Но теперь они ясно видят, что из того выходит, а именно: погибель и конец всем русским; они будут крепостными холопами и рабами поляков, подвергнутся их игу и службе… Потому что он любит иностранцев, ненавидит и гонит своих собственных земляков, поносит святых, оскверняет церкви, преследует духовных лиц, выгоняет их из домов и дворов и отводит там жилище чужеземцам. Когда он ходит в церкви, к Деве ли Марии, или к святому Николаю и другим святым, за ним тащатся и поляки со своими собаками и оскверняют святыню; он не пускает к себе ни одного русского, высокого или низкого звания, без воли и согласия поляков, которые скоро заберут себе все что ни есть в казне, и она вскоре совсем опустеет. Из того всякому смышленому человеку легко заключить и видеть, что он наверное замышляет отменить древнюю греческую веру, а вместо нее установить и распространить католическую". То, что передавал в своем сочинении Петр Петрей, стало официальной версией следующего царствования, так как князь Василий Шуйский всем говорил, что желал опередить Дмитрия и не дать ему до конца разорить страну и убить всех бояр.
В день Николы Вешнего, 9 мая 1606 года, на следующий день после свадьбы, был дан обед как для своих бояр, так и для сандомирского воеводы Юрия Мнишка и всех родственников императрицы Марии. Опять царю Дмитрию следовало быть более осторожным: он знал, что свадебные торжества будут продолжаться несколько дней, и не обратил внимания на то, что один из этих дней совпадает с любимым в народе церковным праздником. "Банкет" несколько задержался из-за того, что молодые по обычаю мылись в бане. (В Москве не верили уже и этому, приписывая царю и другие нарушения обрядов: он будто бы не очистился от "греха".)
С другой стороны, во все время свадебных торжеств продолжались трения из-за непризнанного императорского титула Дмитрия. Царскому тестю пришлось сразу вступить в конфликт с зятем, потому что царь Дмитрий так и не уважил его просьбу и не пригласил на обед послов Николая Олесницкого и Александра Госевского. В итоге пир проходил не только без послов, но и без воеводы Юрия Мнишка. Но что за шутки отпускал царь Дмитрий! От него досталось по какому-то малозначительному поводу королю Сигизмунду III. Стремясь исправить положение, царь Дмитрий Иванович "прошелся" по болезненной страсти к затворничеству германского императора Рудольфа II, сказав, что тот еще "больший дурак". Не пощадил царь и самого главу католической церкви. "Даже и папы не оставил за то, что он приказывает целовать себя в ногу", - писал участник царских пиров Станислав Немоевский. А ведь не так давно сам Дмитрий готов был целовать туфли даже папскому нунцию!
От неделикатных шуток доставалось и тем, кому самозванец был многим обязан. От его острого языка пострадал отец-бернардинец Франтишек Помасский, наставлявший некогда царевича в духовных беседах в Самборе. Прямым намеком возвращенному из опалы боярину князю Василию Шуйскому было высказанное на обеде замечание, что "монархи с удовольствием видят предательство, но самими предателями гнушаются". И дело объяснялось отнюдь не хмелем и не тем, что царь Дмитрий потерял голову от счастья. Его пьянила и делала до конца счастливым только одна страсть - к власти. Соперников себе среди живущих монархов и королей он не видел. Поэтому часто, в том числе и во время этого обеда, он возвращался в своих речах к Александру Македонскому, о котором заметил, "что в виду его великих достоинств и храбрости, он и по смерти ему друг". Заметим, как выдает иногда человека особенность построения фразы: Лжедмитрий говорил: "он мне друг", а не "я ему друг", ставя себя выше и самого Александра Македонского.