Миллер почтительно уклонился от вопроса, но, уступив настоятельному требованию императрицы, ответил:
- Вашему величеству хорошо известно, что тело истинного Димитрия покоится в Михайловском соборе; ему поклоняются, и мощи творят чудеса. Что станется с мощами, если будет доказано, что Гришка настоящий Димитрий?
- Вы правы, - ответила императрица, улыбаясь, - но я желаю знать, каково было бы ваше мнение, если бы вовсе не существовало мощей.
Однако Миллер благоразумно уклонился от прямого ответа; императрица более не допрашивала его".
В разговоре с иностранным путешественником Г. Ф. Миллер был более откровенен. Оказалось, что историограф Екатерины II был убежден, "что на московском престоле царствовал настоящий Димитрий". "Но я не могу, - сказал он, - высказать печатно мое настоящее мнение в России, так как тут замешана религия. Если вы прочтете внимательно мою статью, то, вероятно, заметите, что приведенные мною доводы в пользу обмана слабы и неубедительны". Затем он добавил, улыбаясь: "Когда вы будете писать об этом, то опровергайте меня смело, но не упоминайте о моей исповеди, пока я жив".
Само имя Лжедмитрия в XVIII веке все еще продолжало быть олицетворением всех пороков. В упоминавшейся трагедии Сумарокова "Димитрий Самозванец" Лжедмитрий I рисовался явным злодеем. В конце сумароковской трагедии, перед гибелью, самозванец произносит монолог кровожадного убийцы, сожалеющего только о том, что не успел до конца разорить Московское царство:
В крови изменничьей, в крови рабов виновных,
В крови бы плавал я и светских и духовных,
Явил бы, каковы разгневанны цари,
И кровью б обагрил и трон, и олтари,
Наполнил бы я всю подсолнечную страхом,
Преобратил бы сей престольный град я прахом,
Зажег бы град я весь, и град бы воспылал,
И огнь во пламени до облак воссылал.
Интересно, что Александр Сумароков советовался с Г. Ф. Миллером, но это никак не повлияло на созданный им образ самозванца. Диктат подобных классицистических представлений, конечно, прямо не вторгался в научное изучение истории Смуты, а скорее отражал особенности ее постижения. Примерно в то же время выдающийся археограф и помощник Г. Ф. Миллера по московскому архиву Николай Николаевич Бантыш-Каменский составил полный обзор дел о дипломатических взаимоотношениях между Россией и Польшей. В него вошли и материалы о "переписке Лжедмитрия, Григория Отрепьева", ставшие, по сути, первым исследованием дипломатии его короткого царствования (к сожалению, работа H. H. Бантыш-Каменского была опубликована только много лет спустя).
С появлением Пугачева и страшным повторением самозванства в русской истории Екатерина II, да и другие современники уже больше не смогли бы выдерживать учтивый и по-светски занимательный тон в беседе о Лжедмитрии. Князь Михаил Михайлович Щербатов в "Краткой повести о бывших ранее в России самозванцах" (1774) реализовал прямой указ императрицы, потребовавшей исторических обоснований для немедленного осуждения самой мысли о самозванстве в России. Щербатов показал, что ложный Дмитрий был не кем иным, как Гришкой Отрепьевым. Сделать это ему было тем легче, что подобный взгляд вытекал из его научных разысканий. Князь M. M. Щербатов специально обратился к теме Смутного времени и по-настоящему открыл его читающей публике. Седьмой том "Истории Российской от древнейших времен" Щербатова был посвящен "междоцарствию", наступившему после смерти царя Федора Ивановича в 1598 году. Труд князя M. M. Щербатова публиковался на волне большого интереса к отечественной истории, когда снова оказался востребованным "патриотический" заказ на ее освещение. В "Истории Российской" Щербатов определенно писал о "Разстриге", свергнувшем законного царя. Видимо, само имя "Лжедмитрий" утвердилось в исторической литературе после публикации щербатовского труда.
Следующей историографической вехой стала "История государства Российского" Николая Михайловича Карамзина. Он успел описать "царствование Лжедмитрия" в одной из глав последнего, полностью завершенного XI тома своей "Истории". Государственный историограф начала XIX века больше всего недоумевал, как могла случиться сама история самозванца: "Нелепою дерзостию и неслыханным счастием достигнув цели - каким-то обаянием прельстив умы и сердца вопреки здравому смыслу - сделав, чему нет примера в Истории: из беглого Монаха, Казака-разбойника и слуги Пана Литовского в три года став Царем великой Державы, Самозванец казался хладнокровным, спокойным, неудивленным среди блеска и величия, которые окружали его в сие время заблуждения, срама и бесстыдства".
Казалось бы, однозначный приговор? Однако со слов историка Михаила Петровича Погодина пошли гулять разговоры о том, что на самом деле H. M. Карамзин собирался совсем по-другому представить историю царевича Дмитрия Ивановича, доверяя версии о его спасении. Сам H. M. Карамзин не давал основания для таких догадок. Более того, как явствует из переписки историка, опубликованной М. П. Погодиным, к моменту работы над XI томом в 1820-х годах H. M. Карамзин уже не сомневался в тождестве самозванца с Отрепьевым: "Теперь пишу о Самозванце, стараясь отличить ложь от истины. Я уверен в том, что он был действительно Отрепьев-Расстрига. Это не новое и тем лучше". После описания убийства Самозванца историограф еще раз возвратился к тому, чтобы изложить доводы "защитников Лжедмитриевой памяти" "если не для совершенного убеждения всех (это слово специально выделено Н. М. Карамзиным. - В. К.) читателей, то по крайней мере для нашего собственного оправдания, чтобы они не укоряли нас слепою верою к принятому в России мнению". И сделано это сразу после того, как Карамзин написал о "зложелателях России", "умах, наклонных к историческому вольнодумству", "для коих важный вопрос о Самозванце остается еще нерешенным". По крайней мере H. M. Карамзин пытался спорить и разбирать аргументы тех, чьи взгляды не разделял, подвергая критике общепринятые, а для кого-то единственно возможные, верноподданнические взгляды.
О том, что H. M. Карамзин никогда не увлекался личностью самозванца, достаточно свидетельствует его записка "О древней и новой России в политическом и гражданском отношениях" (1811). Дойдя до царствования Лжедмитрия, H. M. Карамзин замечал, что это был "тайный католик", не знавший настоящей истории своих "мнимых предков", царь, порвавший с обычаями старины. "Россияне перестали уважать его, наконец возненавидели и, согласясь, что истинный сын Иоаннов не мог бы попирать ногами святыню своих предков, возложили руку на самозванца", - писал H. M. Карамзин. Он видел в этом "самовольную управу народа", разрушившую основу власти, то есть "уважение нравственное к сану властителей". В этом обсуждении моральных последствий свержения самозваного царя H. M. Карамзин был безусловным новатором: "Сие происшествие имело ужасные следствия для России… Москвитяне истерзали того, кому недавно присягали в верности: горе его преемнику и народу!"
Дальнейший интерес к фигуре Лжедмитрия был связан с появлением "Димитрия Самозванца" (1830) Фаддея Булгарина и "Бориса Годунова" А. С. Пушкина. Торопливая булгаринская попытка опередить и захватить сюжет пушкинского "Бориса", которого он читал в рукописи как цензор, канула в Лету. Но она изрядно испортила настроение Пушкину, считавшему, что "главные сцены" его драмы "искажены в чужих подражаниях". Пушкин ожидал, что публика лучше разберется в его Самозванце, а вместо этого столкнулся с незаслуженными упреками в эпигонстве, в заимствовании сюжета у Карамзина и, не дай бог, у своего антагониста Булгарина. Не приняли современники и знаменитые метания Самозванца в сцене у фонтана, когда он сначала открывается Марине Мнишек:
Нет, полно мне притворствовать! скажу
Всю истину; так знай же: твой Димитрий
Давно погиб, зарыт - и не воскреснет;
А хочешь ли ты знать, кто я таков?
Изволь, скажу: я бедный черноризец;
Монашеской неволею скучая,
Под клобуком, свой замысел отважный
Обдумал я, готовил миру чудо -
И наконец из келии бежал.
А потом, после минутной слабости, снова возвращается к своей игре в царевича Дмитрия:
Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла -
Царевич я. Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться.
Конечно, от А. С. Пушкина, как и от всех, кто обращается к этой теме, хотели большей определенности в обличении "злодея", прямолинейно воспринимая образ самозванца. Первые читатели пушкинского "Бориса Годунова" еще не знали того, какое значение суждено было сыграть этой драме в историческом самосознании, как повлияет она на всех, даже будущих историков, в постижении Смуты. Ведь в хрестоматийной ремарке "народ безмолвствует" в конце "Бориса Годунова" содержится целая концепция Смуты. Современники тоже считали, что это время послано им за грех "безумного молчания всего мира".
Польское восстание 1830 года по-своему сделало актуальным обращение к эпохе самозванцев начала XVII века. Тогда началось археографическое открытие темы Смуты. До этого времени все пользовались только "Собранием государственных грамот и договоров", во втором томе которого в 1819 году были опубликованы "грамоты в правление Лжедмитрия Гришки Отрепьева". Среди них договоры Лжедмитрия и его переписка с римскими папами, нунцием Рангони, воеводой Юрием Мнишком, "Чин венчания" Марины Мнишек. Немало новых документов к истории Лжедмитрия и Марины Мнишек нашел в Польше участник военной кампании "гвардии полковник Павел Муханов". В его работе "Подлинные свидетельства о взаимных отношениях России и Польши, преимущественно во время самозванцев" (1834) были собраны материалы о приезде Марины Мнишек и обстоятельствах восстания москвичей против поляков 17 мая 1606 года. Историк Николай Герасимович Устрялов издал целую серию книг "Сказания современников о Димитрии Самозванце" (тома 1–5, 1831–1834). Он собрал в ней записки современников: пастора Мартина Бера, капитана Жака Маржерета, "Дневник Марины Мнишек", "Записки" Самуила Маскевича и сочинения других авторов. Переводы, подготовленные к печати Н. Г. Устряловым, имели большой успех и впоследствии неоднократно переиздавались. Фундаментальные публикации "Актов" времени Смуты осуществила Археографическая комиссия Академии наук (1836, 1841). В результате начиная с 1830-х годов была подготовлена почва для глубокого изучения эпохи самозванцев, основанная на публикации значительного круга источников.
Первую "Историю смутного времени в России" (1839) написал отставной генерал и сенатор Дмитрий Петрович Бутурлин, известный своими трудами по военной истории. Д. П. Бутурлин заново пересмотрел многие русские и иностранные источники, собрал важные материалы для изучения истории Лжедмитрия и поместил их в приложении к своему труду (в том числе впервые "Дневник" ротмистра Станислава Борши, участника похода самозванца на Москву). Заслуживает внимания и его полемика с некоторыми взглядами H. M. Карамзина, в частности, по вопросу о превращении Боярской думы в Сенат во время правления царя Дмитрия. В целом же Д. П. Бутурлин по-прежнему следовал традиции нравоучительного осуждения деятельности самозванца. А заодно и тех, кто дерзал сомневаться в том, что Лжедмитрий - это и есть Отрепьев. Взгляды оппонентов он с цензорской прямотой объяснял увлечением "суетным мудрованием", желанием "мыслить иначе, чем мыслили их предшественники".
Лучшим трудом о Смутном времени тогда стал "Опыт повествования о России" (1843) Николая Сергеевича Арцыбашева, заложившего академическую традицию изучения истории событий начала XVII века. Третий том работы Н. С. Арцыбашева, где рассказано о царствовании Лжедмитрия-Отрепьева, оказался забытым по недоразумению. Робкая критика, высказанная Н. С. Арцыбашевым в адрес H. M. Карамзина, была воспринята почитателями "великого историографа" с незаслуженной обидой. Между тем Н. С. Арцыбашев возражал против некоторых неточностей в хронологии автора "Истории государства Российского". Он также считал, что историк не должен наполнять свои труды нравоучениями, и упрекал H. M. Карамзина, что тот "ругается от себя" в адрес исторических героев. Чтобы лучше прояснить свою позицию, Арцыбашеву пришлось написать несколько томов "Опыта". История Лжедмитрия исследована им подробно, начиная с появления в Литве и кончая московским эпилогом. Каждый приведенный Н. С. Арцыбашевым факт впервые содержал отсылку в сносках на источники. Его работа хорошо показала различия в подходах историков, обязанностью которых являются доказательства, и литераторов, возмещающих отсутствие таких доказательств красотами стиля и догадками.
Новая веха в осмыслении истории самозванца связана с трудами Сергея Михайловича Соловьева. Восьмой том его "Истории России с древнейших времен", посвященный Смуте, подоспел с изданием в самую горячую пору общественных дискуссий в 1858 году. Во времена первой гласности снимались прежние цензурные ограничения, исчезали прежние барьеры в обсуждении истории России. Поэтому обобщающий труд С. М. Соловьева, рассказывавший о царствовании Лжедмитрия I, был воспринят не как обычное исследование историка. С. М. Соловьев начинал разбор "слухов и мнений о самозванце" с обсуждения того, что "человек, объявивший себя царевичем Димитрием, был истинный царевич". Но следом приводил аргументы и свидетельства источников, показывающие несостоятельность таких взглядов. Историка особенно убеждало сообщение наемного офицера и сторонника Лжедмитрия Конрада Буссова, восходившее к Петру Басманову, ближайшему боярину самозваного царя. Если уж сторонники Лжедмитрия говорили о самозванстве, то в этом - приговор версии о спасении царевича. Далее С. М. Соловьев задавался вопросом: "В собственной ли голове родилась мысль о самозванстве или она внушена была ему другими?" И здесь, пожалуй, впервые он обратил внимание на то, мимо чего прошли все, кто интересовался Лжедмитрием. С. М. Соловьев не исключал, что самозванство могло быть внушено Григорию Отрепьеву другими людьми. При этом беглый монах вполне искренне мог считать себя царским сыном. "В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих", - писал С. М. Соловьев, отказываясь признавать Лжедмитрия "сознательным обманщиком". Историк даже намекал на "сходство" Лжедмитрия и Петра Великого, говоря, что самозванец слишком рано, "лет на сто", явился в русской истории. С. М. Соловьев решительно порывает с традицией, идущей от "Краткой церковной истории" (1805) митрополита Платона Левшина, считавшего самозванца воспитанником иезуитов (А. С. Пушкин отозвался об этих взглядах как "детских и романических"). С точки зрения С. М. Соловьева, Лжедмитрий был подготовлен боярами - врагами Бориса Годунова. "Это мнение о подстановке самозванца внутренними врагами Бориса, - писал историк, - кроме того, что правдоподобнее всех других само по себе, кроме того, что высказано современниками, близкими к делу, имеет за себя еще и то, что вполне согласно с русскими свидетельствами о похождении Григория Отрепьева, свидетельствами, которые, как мы видели, отвергнуть нет возможности". Автор "Истории России с древнейших времен" хорошо осознавал и другое - невозможность окончательно раскрыть тайну происхождения первого Лжедмитрия, ее способность "сильно тревожить людей, у которых фантазия преобладает". С. М. Соловьев тоже столкнулся с противоречием интересов "романиста", доверяющего больше своему воображению, и историка, который не должен создавать "небывалое лицо с небывалыми отношениями и приключениями". Однако сама "История России…" кроме большого успеха русской историографии стала еще и литературным событием, вызвав споры о личности самозванца.
Следующее десятилетие в освещении темы Лжедмитрия I прошло под знаком громкого спора о происхождении самозванца, начатого Николаем Ивановичем Костомаровым в работе "Кто был первый Лжедмитрий?" (1864). Подвергнув тщательному анализу аргументацию правительственных грамот Бориса Годунова, обличавших "Ростригу", Н. И. Костомаров выявил в них немало противоречий. В итоге он сделал вывод о том, что "в то время не было доказательств, что царь был Гришка Отрепьев, расстрига, беглец Чудова монастыря". Проанализировав дальше "Извет Варлаама" (показания Варлаама Яцкого - одного из спутников Лжедмитрия, ушедшего с ним в Литву), сочинения иностранцев, Н. И. Костомаров, по сути, приходит к тому же выводу, что и С. М. Соловьев. Костомаров признает самозванца "творением боярской партии, враждебной Борису", и вслед за Соловьевым задается вопросом о "сознательном или бессознательном" самозванстве. В этом наблюдения Н. И. Костомарова почти не отличаются от его предшественника. Разве что в костомаровском исследовании справедливо поправлено неосторожное высказывание С. М. Соловьева о том, что обманщик Лжедмитрий обязательно должен быть злодеем. Н. И. Костомаров при этом напомнил о самозванце другого рода - Иване Александровиче Хлестакове… Но общие выводы двух историков совпадали: "Царствовавший у нас в Москве под именем Димитрия был не настоящий Димитрий, но лицо, обольщенное и подготовленное боярами, партиею враждебною Борису". Лжедмитрий не был "истинным царевичем", он всего лишь верил в свое "царственное происхождение".
В дальнейшем, несмотря на возражения критиков, обратившихся к привычной версии о сознательном самозванстве Гришки Отрепьева, Н. И. Костомаров стремился подвести читателя к мысли о том, что нет никаких оснований доверять официальной пропаганде царя Бориса Годунова. История Лжедмитрия была подробно изучена им с привлечением многих новых польских и русских источников в книге "Смутное время" (1868) и в специальном биографическом очерке "Названый Димитрий" (1874). Завершая этот очерк, Н. И. Костомаров высказывал прямые возражения против отождествления царя Дмитрия и беглого монаха. Мнение о "внутренней убежденности" Дмитрия в том, что он настоящий сын Ивана Грозного, историк считал вполне заслуживающим внимания. "Подготовлен" "названый Димитрий" был не московскими боярами, как считал С. М. Соловьев, а где-то в "польских владениях". Н. И. Костомаров удержался от окончательного ответа на вопрос о характере самозванства Лжедмитрия и прозорливо заметил: "Мы, однако, не должны слишком увлекаться блеском тех светлых черт, которые проглядывают не столько в его поступках, сколько в словах".