Со времени публикации работ С. М. Соловьева и Н. И. Костомарова начинается своеобразная историографическая "развилка" в изучении биографии Лжедмитрия. Все основные вопросы и заслуживающие внимания версии этими историками были сформулированы и обсуждены, а самозванец стал восприниматься как более сложный, вовсе не однозначно отрицательный герой русской истории. Это чутко уловил Алексей Константинович Толстой, представивший еще одного Григория Отрепьева на русской сцене в завершающей части своей драматической трилогии "Царь Борис" (1870). В его пьесе все участники угличского дела, окольничий Андрей Клешнин, старица Марфа - бывшая царица Мария Нагая, знают, что Дмитрий убит, уверены в преступлении Бориса Годунова, но согласны принять того, кто назвался именем царевича Дмитрия, чтобы он отомстил Годуновым. Петр Басманов, принимая награды от царя Бориса, отдает должное храбрости Вора и даже готов сравнить его со "сражающимся львом". Однако в финальном монологе Борис Годунов обращался к боярам с обличением любой лжи, даже во имя интересов царства:
Блюдите вашу клятву!
Вам ясен долг - Господь карает ложь -
От зла лишь зло родится - все едино:
Себе ль мы им служить хотим иль царству -
Оно ни нам, ни царству впрок нейдет!
В этом итог жизни царя Бориса в пьесе А. К. Толстого, а также - другой финал известной исторической драмы Лжедмитрия. Пришло время и для оперы М. П. Мусоргского, снова и снова знакомившей ее слушателей с почти запретным ранее историческим сюжетом. Музыкальные образы мятущегося Бориса Годунова, упоенного своей тайной Самозванца и надменной Марины Мнишек стали господствовать над самой подлинной историей.
Тайна самозваного царя Дмитрия привлекала многих желающих в ней разобраться. Следствием стало появление все новых и новых материалов, без знакомства с которыми уже трудно представить историческое исследование о Лжедмитрии. Интересной находкой, немного приблизившей к разгадке тайны Лжедмитрия, стала запись на книге, обнаруженная профессором Волынской семинарии Амвросием Добротворским. Оказалось, что в 1602 году в Литве действительно путешествовали три монаха - Григорий (будущий московский "царевич"), Варлаам и Мисаил. Они получили в подарок от киевского воеводы князя Константина Острожского книгу святого Василия Великого "О постничестве" и сами сделали запись об этом. Таким образом, историки получили надежное подтверждение подлинности "Извета Варлаама", из которого известно об обстоятельствах ухода этой троицы в Литву. Были обнаружены знаменитые парные портреты Дмитрия и Марины Мнишек, происходившие из Вишневецкого замка; журнал "Русская старина" в 1876 году впервые опубликовал большим тиражом гравюру с портретом самозванца работы Л. Килиана.
Увидев Лжедмитрия таким, каким его видели польские современники, историки все равно продолжали спорить. Традиционный взгляд на самозванца по-прежнему находил своих сторонников. В частности, П. С. Казанский собрал доказательства о гибели настоящего царевича Дмитрия в специальном очерке, опубликованном в "Русском вестнике" в 1877 году. В новой версии событий Смуты Дмитрия Ивановича Иловайского - автора еще одного общего труда об этой эпохе (1894) - получалось, что Лжедмитрий был авантюристом и игрушкой в руках поляков, использовавших его, чтобы сеять смуту на Руси. По мнению Д. И. Иловайского, с появления самозванца собственно Смута и начиналась (как и изложение событий в его книге об этом времени): "Адский замысел против Московского государства - замысел, плодом которого явилось самозванство - возник и осуществился в среде враждебной нам польской и ополяченной западно-русской аристократии". Такой крайне консервативный взгляд заставлял быть последовательным. Для полноты своей концепции Д. И. Иловайский вынужден был отказаться даже от официальной версии тождества Лжедмитрия и Григория Отрепьева, заменив ее предположением, что Лжедмитрий был "уроженец Западной Руси и притом шляхетского происхождения". Привыкнув к стилистике гимназических учебников, одобренных Министерством просвещения, Иловайский доказательствами себя не утруждал… Однако странно было читать такую историю Смуты после появления исследований Н. Левитского и В. С. Иконникова, опровергнувших представление о Лжедмитрии как о проповеднике католичества. Скорее, как не особенно изящно, но определенно выразился Н. Левитский, в самозванце можно было видеть "либерального царя, зараженного иноземщиной". Если замысел пропаганды католичества и существовал, то Лжедмитрии был первым, кто сумел его разрушить.
Окончательно все легенды и версии о сознательной подготовке самозванца отцами-иезуитами были развенчаны… одним из них, о. Павлом Пирлингом, написавшим фундаментальный труд о взаимоотношениях России и папского престола, основанный на архивах Ватикана. История царевича Лжедмитрия стала одной из любимых тем о. Павла Пирлинга, впервые обратившегося к ней еще в 1870-е годы в книге на французском языке "Рим и Дмитрий". Он досконально изучил реакцию Ватикана на появление московского "господарчика" в Речи Посполитой и опубликовал переписку с римским престолом самого "Дмитрия", нунция Клавдия Рангони, сандомирского воеводы Юрия Мнишка и его дочери Марины Мнишек. В отличие от многих русских авторов, слабо или вовсе незнакомых с внутриконфессиональными порядками католической церкви (не говоря уж об ее архивах и написанных на латыни и итальянском языке документах), о. Павлу Пирлингу удалось раскрыть мотивы двойственного поведения Лжедмитрия. Тайное принятие им католичества было вынужденным политическим шагом. И в Ватикане не питали иллюзий в отношении своего подопечного, не выполнившего никаких обещаний после того, как он стал московским царем.
Из всех находок о. Павла Пирлинга, пожалуй, самой важной оказалось собственноручное письмо Лжедмитрия папе Клименту VIII, написанное в апреле 1604 года. Факсимильная публикация текста памятника в 1898 году была всесторонне проанализирована известными лингвистами и историками И. А. Бодуэном де Куртене, В. А. Бильбасовым и С. Л. Пташицким. Исследователи пришли к однозначному выводу, что автором документа был человек, не совсем уверенно знавший польский язык. Все догадки и предположения в теме о происхождении самозванца должны были уступить место доказательствам, и специалисты приняли версию о том, что Лжедмитрий - выходец из русских земель. Еще один важный документ, впервые опубликованный на русском языке в приложении к труду о. Павла Пирлинга "Россия и папский престол", - подробная депеша об обстоятельствах появления Дмитрия, отосланная нунцием Клавдием Рангони новому папе Павлу V в Рим 2 июля 1605 года.
Подробное исследование источников, связанных с историей самозванца, провел Евгений Николаевич Щепкин в работе "Кто был Лжедмитрий I" (его труд был опубликован на немецком языке в редком славистическом издании в 1898–1900 годах). "Спрятать" так глубоко свои взгляды он имел все основания, так как выдвигал гипотезу о том, что Лжедмитрий мог быть незаконнорожденным сыном царя Ивана Грозного или его сына Ивана, - вряд ли бы обычная цензура пропустила такое в печать. В работе Е. Н. Щепкина Григорий Отрепьев и Лжедмитрий предстают двумя разными людьми. И самих Отрепьевых, по мнению исследователя, было двое, "№ 1" и "№ 2", причем происходили они соответственно из Галича и Углича. Александр Гиршберг, польский автор биографий Дмитрия Самозванца и Марины Мнишек, подчеркивал, что основой для появления человека, взявшего на себя роль убитого Дмитрия, могла быть взаимная заинтересованность служилых людей Смоленской и Северской земель в сближении со шляхтой Речи Посполитой, в первую очередь с князьями Вишневецкими.
О самозванце немало размышлял один из основателей петербургской школы историков Константин Николаевич Бестужев-Рюмин. Тексты его писем о Смутном времени были опубликованы посмертно в 1898 году. Эта необычная книга представляет собой редкий жанр эпистолярной беседы и состоит из писем графу Сергею Дмитриевичу Шереметеву, работавшему, правда по-любительски, над изучением времени царя Федора Ивановича и истории Лжедмитрия. К. Н. Бестужев-Рюмин доброжелательно направлял С. Д. Шереметева, которому казалось, что самозванец был настоящим царевичем. Свои основные тезисы о Лжедмитрий С. Д. Шереметев сформулировал следующим образом: "1) Он не Отрепьев, 2) он не сознательный обманщик, 3) Годунов не виновен в Углицком деле. К этому прибавляется: 4) он - создание Поссевина и иезуитов". К. Н. Бестужев-Рюмин поощрял работу С. Д. Шереметева в этом направлении и размышлял: "Прежде всего, остается необъяснимым спасение царевича, а это вопрос существенный. Затем остается неясным Расстрига, откуда у него царственный вид и царственные приемы, он часто напоминает Петра. А почему? Потому что чувствует себя прирожденным царем. Ни Отрепьев, ни шляхтич не могли бы так поступать с Шуйским, так говорить с боярами". Все это оказало влияние и на других энтузиастов, которым было тесно в рамках официальной версии. Одним из них был драматург, журналист и издатель А. С. Суворин. Он тоже был практически уверен в том, что "Григорий Отрепьев и был царевич Димитрий". Порукой этому, по его предположению, была слишком яркая и необычная судьба самозванца.
Журналистские этюды А. С. Суворина в "Новом времени", распространявшиеся в 1890-х годах тысячными тиражами, мало воздействовали на историков. Среди них, напротив, возобладал здравый скептицизм по поводу дальнейших разысканий о происхождении Лжедмитрия, которые не содержали в себе ничего нового, а все больше становились поводом для высказывания сенсационных предположений. Разговор мог быть продолжен только после появления новых источников или изучения основательно подзабытых текстов. Так поступил Сергей Федорович Платонов, обратившийся в магистерской диссертации к источниковедческому изучению русских повестей XVII века о Смутном времени. Будущему автору "Очерков по истории Смутного времени в Московском государстве" удалось впервые исследовать и опубликовать все наиболее значимые литературные памятники ("Иное сказание", "Временник" дьяка Ивана Тимофеева, "Сказание Авраамия Палицына", сочинения князя Ивана Дмитриевича Хворостинина, князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, князя Семена Ивановича Шаховского и другие тексты), в которых рассказывалось об обстоятельствах воцарения Лжедмитрия и его правлении. Но в своей известной книге о Смуте, вышедшей первым изданием в 1899 году, С. Ф. Платонов отказался от подробного рассмотрения литературы о самозванце, считая более важным изучить обстоятельства его восхождения на трон, кем бы ни был при этом Лжедмитрий. Понимая, что от него все равно ждут определенного ответа, С. Ф. Платонов писал: "Чтобы не оставаться перед читателем с закрытым забралом, мы не скроем нашего убеждения в том, что Самозванец был действительно самозванец, и притом московского происхождения". С этим наблюдением перекликается известный афоризм Василия Осиповича Ключевского: "Винили поляков, что они его подстроили, но он был только испечен в польской печке, а заквашен в Москве".
К началу XX века накопилась большая традиция изучения истории Лжедмитрия, но его биография по-прежнему трудно поддавалась изучению и в ней оставалось еще много неизвестного. Это наглядно продемонстрировал о. Павел Пирлинг, опубликовавший сборник статей "Из Смутного времени" (1902), в котором разобрал источники, связанные с обстоятельствами появления самозваного московского царевича в Литве. Особенно важна была записка князя Адама Вишневецкого 1603 года, передававшего королю Сигизмунду III историю своего слуги, оказавшегося якобы сыном Ивана Грозного. В своих статьях о. Павел Пирлинг, образно говоря, "шел по следу" Лжедмитрия, пытался "выслушать" свидетелей. П. Пирлинг подробно выяснял, что в разное время говорили о самозванце король Сигизмунд III, канцлер Лев Сапега, воевода Юрий Мнишек и монахи-иезуиты. Как ни парадоксально, но обзор материалов "с другой стороны" приводил его к тому же выводу, которого держались русские источники: "тождество Димитрия с Гришкой Отрепьевым выдерживает хоть некоторую проверку". Итогом многолетних разысканий о. Павла Пирлинга стала его книга "Димитрий Самозванец" (1912). Оглядываясь на свой путь от исследования о взаимоотношениях России и папского престола, он признавался, что начинал работу не без увлечения проявлявшимся издали "привлекательным образом" самозваного царевича. Действительно, трудно допустить, чтобы папы Климент VIII и Павел V вступали в переписку с каким-то безвестным авантюристом, а папский нунций в Кракове Клавдий Рангони уделял ему столько места в своих донесениях. Но дальше о. Павел Пирлинг познакомился со "святая святых" ватиканского архива - документами инквизиционного трибунала, рассматривавшего конфессиональные затруднения тайного католика Дмитрия, просившего разрешения на причастие из рук православного патриарха для себя и своей невесты Марины Мнишек. Выяснилось, что все надежды на архивы Ватикана не имели под собой никакого основания, в них не было ничего, чтобы Лжедмитрий доверил только своим новым духовным отцам. В итоге о. Павел Пирлинг возвращает "долг" тем, кто всегда считал самозванца орудием католической экспансии. Он тоже видел, что "дело самозванца явилось следствием обширного и искусно выполненного заговора", но убежден, что это был "русский" заговор. И за этим стоит целая система доказательств, основанная на полном анализе источников, впервые разысканных самим о. Павлом Пирлингом. Научное исследование привело его к выводу об обмане самозванцем папской курии: "Димитрий только в начале своей карьеры обнаруживал благочестивое рвение; впоследствии главными мотивами его политики стали личные интересы и нужды русского государства".
Исследовательский путь, намеченный о. Павлом Пирлингом, был весьма плодотворным. Об этом свидетельствовали все новые и новые публикации документов из иностранных архивов. Целый комплекс материалов по Смуте опубликовал В. Н. Александренко. Сюда вошли итальянские, польские и латинские акты, письма Лжедмитрия шведскому королю Карлу IX и польскому королю Сигизмунду III, папе Павлу V, сандомирскому воеводе Юрию Мнишку и другим лицам. В 1912 году впервые в полном виде была издана русская посольская документация о взаимоотношениях с Речью Посполитой во времена Бориса Годунова, Лжедмитрия и Василия Шуйского. Важным вкладом в историографию стало фототипическое издание следственного дела о смерти царевича Дмитрия, осуществленное в 1913 году. Выход в свет в начале 1918 года подборки документов о Лжедмитрии I из архива Посольского приказа завершил долгую историю "Чтений в Обществе истории и древностей российских при Московском университете".
Заслуживают внимания еще два популярных биографических очерка о Лжедмитрии - М. А. Полиевктова в сборнике "Люди смутного времени" (1905) и П. Г. Васенко в "Русском биографическом словаре" (1914). Они тоже подвели историографические итоги. Научная добросовестность не позволяла авторам этих очерков выходить за пределы темы, обозначенные состоянием источников. Но весьма показательно, что им казались уже установленными к этому времени некоторые факты из биографии самозванца: деятельность в интересах боярской партии, первоначальный казачий характер движения Лжедмитрия I, приобретение "польско-католической окраски" планов самозванца только после его появления в Кракове. В этих статьях Лжедмитрия называли "незаурядным" или "умным и даровитым" человеком, но оба автора подчеркивали, что Лжедмитрии "не ставил себе широких государственных задач" и действовал как авантюрист.
Начало и итог полутора веков русской историографии в изучении истории Лжедмитрия оказались в основном связаны с трудами иностранцев и тех русских авторов, кто обращался к иностранным архивам. От робкого опыта Г. Ф. Миллера, рассказавшего по-немецки о своих разысканиях в 1750-х годах, - до выхода в свет переводов с французского языка книг о. Павла Пирлинга "Димитрий Самозванец" (1912) и Казимира Валишевского "Смутное время" (1911). Научный путь получился симптоматичным, он подтверждал сложности постижения биографии самозваного царя.
Первые советские годы в историографии Смуты можно было бы пропустить. Публикации в изданиях "императорских" исторических обществ стало опасно цитировать, не говоря уже о том, чтобы подробно их изучать. Во всяком случае, не стоит рассматривать всерьез идущие от M. H. Покровского рассуждения о "крестьянской революции" и о том, что Лжедмитрий I был "казацким" царем. Все это напоминает "кавалерийские" атаки на историю в логике борьбы с прошлым. Советских историков больше всего привлекал элемент социального протеста, на волне которого пришел в Кремль царевич Дмитрий. M. H. Покровский не смог отмахнуться от очевидного сравнения двух "Смут" - начала XVII и начала XX века, но дал этому свое "объяснение". Оно состояло из сплошных обвинений в адрес буржуазных историков, которые стремились ни больше ни меньше как опорочить "названого Дмитрия", а потом и народ, восставший в 1917 году. По сути, M. H. Покровский сравнил Ленина с Лжедмитрием из-за того, что одного обвиняли в связях с поляками, а другого - с немцами… В итоге, однако, в советской историографии для олицетворения эпохи Смуты был выбран другой герой - Иван Болотников; с ним и стали ассоциировать "крестьянскую войну".
Определения M. H. Покровского ненадолго пережили своего создателя. Уже со второй половины 1930-х годов общий подход к Смуте и, в частности, к Лжедмитрию снова изменился. Связано это с так называемой "критикой школы Покровского", вышедшей далеко за пределы научных дискуссий. Самозванца стали воспринимать как прямого ставленника Польши. Программные статьи А. А. Савича и В. И. Пичеты утвердили в научном обиходе до сих пор использующийся оборот "польская интервенция". О Лжедмитрии говорилось, в частности, что его успех был обеспечен польской шляхтой и поддержкой "польско-литовского правительства" (точное указание академиком В. И. Пичетой на форму политического устройства Польши и Литвы, превратившееся от многократного употребления в обвинительном контексте в расхожий историографический штамп). В предвоенной обстановке, когда в 1934 году между Польшей и фашистской Германией был заключен пакт о ненападении, такое исправление истории казалось особенно актуальным. В 1939 году многотысячным тиражом издали популярную книгу "Разгром польской интервенции в начале XVII века", написанную А. И. Козаченко. Одновременно изменившиеся представления об эпохе Смуты в их "патриотической" трактовке вошли в новые учебники по истории СССР, а также нашли свое отражение в литературе и советском кинематографе (фильм лауреатов Сталинской премии Михаила Доллера и Всеволода Пудовкина "Минин и Пожарский").