В Посольском приказе впоследствии выяснили имя беглого ливонца и узнали, что это был некий Петруша, холоп Истомы Михнева, ставший в Литве Юрием Петровским. Московские дипломаты говорили, что "служил он на Москве у сына боярского у Истомы Михнова, а звали его Петрушею, а не Юрьем Петровским, а был он в Лифлянской земле году или дву, и рос у Истомы Михнова в ыменье на Туле; а на Углече он николи не бывал, и царевича Дмитрея не видал, и у нас таких страдников ко государским детем не припускают".
Опять непонятно, почему вместо того, чтобы подробнее расспросить этого человека о том, что он мог помнить, его тайно послали к князю Вишневецкому. По каким-то известным только инфлянтцу "знакам на теле Дмитрия" и "по многим обстоятельствам, упомянутым в это время в разговоре Димитрием", слуга нашел его "истинным сыном Ивана". Кстати, что это за деталь с разной длиной рук Дмитрия, напоминающая о сухоруком горце, захватившем власть в Кремле в середине XX века? Не объяснялся ли заметный у Лжедмитрия психологический комплекс властолюбия постоянной необходимостью скрывать свой физический недостаток? Пусть это и предположение, но нам ведь так мало известно о характере самозванца, что аналогия с другими эпохами может оказаться уместной.
Видимо, "московский царевич" понял, что его проверяют, и оказался готов к этому. Хотя из всей истории заметно, что слуга Юрий Петровский, напросившийся на службу для проверки подлинности "князика", был весьма заинтересован в успехе опознания - в ином случае лжецом могли объявить и его самого. А сколько таких "признаний" у самозванца еще впереди!
В своем письме король Сигизмунд III дополнительно приводил мнение "некоторых сенаторов" (это, без сомнения, все те же князья Вишневецкие и Мнишки), считавших, что от всей этой истории может быть "добро Речи Посполитой". Однако канцлеру Яну Замойскому при его авторитете в делах Речи Посполитой уже давно и из первых рук все было известно о "наследнике" московского престола. Князь Адам Вишневецкий сразу же обратился к нему с письмом, где рассказал о находящемся у него "москвитянине, который называет себя сыном московского князя Ивана Васильевича". По сути, это самое первое известие об объявлении Лжедмитрия. Князь Адам спрашивал совета, что ему делать со случайно попавшим в его дом человеком, который признался ему, что он сын Ивана "Тирана Великого княжества Московского". Лжедмитрий говорил ему, что нуждается в помощи короля Речи Посполитой, чтобы получить престол своих предков. Существует черновик ответного письма канцлера Яна Замойского (к сожалению, недатированного и неизвестно, отправленного ли вообще). Из него выясняется, что Замойский советовал князю Вишневецкому отнестись ко всему с осторожностью: "Весьма часто подобные вещи бывают правдивы, но часто также и вымышлены". В любом случае он советовал обо всем известить короля и, самое интересное, предлагал прислать Лжедмитрия, чтобы "присмотреться" к нему и "разузнать" бы его. Дошло или нет это предложение до князя Адама Вишневецкого, неизвестно, историческая встреча Замойского с Лжедмитрием не состоялась. Воевода Юрий Мнишек и сам Лжедмитрий обратятся к нему с письмами и просьбами о поддержке, когда будет получено главное благословение на поход в Москву - короля Сигизмунда III. Сандомирский воевода, в отличие от князя Адама Вишневецкого, до поры не очень посвящал в детали канцлера Яна Замойского.
Король обратился за советом, что делать с московским "князиком", и к другим сенаторам Речи Посполитой. (Окружное письмо было отправлено им в один день с письмом канцлеру Яну Замойскому 15 февраля 1604 года и сообщало те же биографические детали истории "Дмитрия" из донесения князя Адама Вишневецкого.) Ответы, полученные королем, должны были бы отвратить его от поддержки самозванца. Литовский канцлер Лев Сапега, считавшийся главным экспертом во взаимоотношениях с Московским государством, посчитал историю Дмитрия составленной "хитро, но грубо". И это говорил патрон того самого слуги Юрия Петровского, "опознавшего" Дмитрия! "Так себя называющий князек московский" не внушал доверия киевскому воеводе и покровителю православных монастырей князю Константину Острожскому. С большим подозрением писал о нем плоцкий епископ Альберт Барановский 6 марта 1604 года: "Этот московский князек для меня очень подозрительная личность. В его истории есть весьма неправдоподобные факты. Во-первых, как мать не узнала умерщвленного сына? Во-вторых, к чему было убивать еще тридцать детей? В-третьих, как мог монах узнать царевича Димитрия, которого никогда не видел? Самозванство вещь не новая. Бывают самозванцы в Польше, между шляхтою, при разделе наследства; бывают в Валахии, когда престол остается незанятым; были самозванцы и в Португалии: всем известны приключения так называемого Себастиана. Потому без веских доказательств полагаться на Димитрия не следует. Само Священное Писание порицает легковерных, а донесения шпионов и свидетельство одного ливонца не имеют никакого значения".
Но король Сигизмунд III был упрям, он не хотел уступать и следовать предостережениям, прозвучавшим в сенаторских отзывах.
На истории Григория Отрепьева, расследованной в Москве, тоже следует остановиться подробнее. Ее восстановили тогда, когда стало известно, что в Литве объявился претендент на русский престол, выдававший себя за царевича Дмитрия. Царь Борис Годунов, узнав об этом, находился в страшном гневе, что отметил автор "Нового летописца": "Царь же Борис ужастен бысть". Однако вскоре, когда лазутчики выяснили, кто бежал из Московского государства, и назвали его имя - Юшка Богданов сын Отрепьев, царь немного успокоился.
Кстати, нужно объяснить некоторую путаницу, возникающую с именем самозванца. Юшка никак не может быть уменьшительным от Григорий, скорее его назвали бы Гришка. Юшка - это мирское имя Отрепьева - Георгий, Юрий. В Москве говорили, что Юшку постригал в дьяконы сам патриарх Иов, и называли его "чернецом Григорием". Если даже патриарх еще помнил мирское имя Отрепьева, то справедливо ли говорить, что до попадания в Чудов монастырь самозванец уже был пострижен в монахи? Не произошла ли смена имени при получении им сана дьякона в Чудовом монастыре? Предлогом для поимки "расстриги" в Речи Посполитой как раз и было обвинение в поругании "иноческого образа", что подлежало церковному суду московского патриарха. Однако людской суд и ненависть к Отрепьеву шли впереди, поэтому его и стали оскорбительно звать Юшкой, подчеркивая, что он лишился права не только на духовное звание, но и на само монашеское имя.
Патриарх Иов стал первым помощником Бориса Годунова в обличении расстриги Гришки Отрепьева. Пока все ограничивалось слухами о самозванце, присвоившем имя "царевича", с ним надеялись справиться с помощью хозяина киевских земель, православного магната князя Василия-Константина Острожского. Незадолго до этого он сам просил помощи у царя Бориса Годунова и патриарха Иова в борьбе с Брестской унией. И вот пришло время подтвердить обоюдные интересы помощью в деле, важном для русского царя. В Москве знали, что Отрепьев ушел в Киев, и надеялись, что киевский воевода поможет его разыскать, арестовать и прислать обратно в Московское государство. С этим предложением от патриарха Иова к воеводе Острожскому был отправлен в посланниках болховский дворянин Афанасий Пальчиков. Он должен был объяснить, какой опасный человек Гришка Отрепьев, но вместо этого сам оказался задержан и пробыл в Литве около полутора лет.
Патриарх Иов, отправляя своего гонца к киевскому воеводе, называл Юшку Отрепьева "еретиком" и "богоотступником" и просил поймать самозванца, чтобы судить его церковным судом. Однако требования патриарха опоздали, самозванец был уже далеко и в прямом, и в переносном смысле. Константин Острожский не мог самостоятельно решить его судьбу, как это могло быть раньше, когда Григорий Отрепьев только-только появился в Киеве.
Гораздо большие надежды возлагались на другого гонца, отправленного в Литву. Им стал не кто иной, как дядя Григория Отрепьева - Смирной Отрепьев. Автор "Нового летописца" писал, что Смирного послали с посольством в Литву "обличати" племянника, но это не помогло и царь Борис вынужден был двинуть "к Литовскому рубежу воевод своих со многою ратью".
Казалось бы, уж кому, как не родному дяде, можно было усовестить племянника и заставить его отказаться от опасного дела, уберечь родственника от еще большего гнева раскручинившегося государя. Московские дипломаты так и говорили об этом в наказе послам князю Григорию Константиновичу Волконскому и дьяку Андрею Иванову в 1606 году: "…и бояре послали к паном-раде к польским и литовским в посланцех Смирного Отрепьева, а тот Смирной тому богоотступнику еретику родной дядя, отцу его Богдану родной брат; и к паном-раде бояре о том приказывали, чтоб они тому вору не верили, и велели б дядю его поставити с тем его племянником, которой называется царевичем Дмитреем с очей на очи, и он его воровство объявит".
Хороший план, однако по многим причинам неудавшийся. Смирной Отрепьев вернулся с отказом от панов-рады, сославшихся на то, что "они тому вору ничем не вспомогают и за него не стоят". Но ко времени царствования Василия Шуйского в Московском государстве уже многое изменилось: самозванец был убит, царя Бориса Годунова официально обвиняли в убийстве настоящего царевича Дмитрия, а в Москве прославляли мощи нового святого. Поэтому из дипломатического документа можно вынести представление, что бояре Московского государства ранее как будто напрямую обращались к панам-раде Речи Посполитой. По справке же польско-литовских дипломатов оказалось, что Смирной Отрепьев, которому поручалось такое важное дело, был направлен, по сути, с тайным поручением! Красивой истории о том, как дядя должен был найти и усовестить племянника, не получалось. Как говорили посланники Станислав Витовский и князь Ян Соколинский в 1608 году, Смирной Отрепьев привез письма к виленскому воеводе (тогда им только-только стал Николай Радзивилл "Сиротка") и канцлеру Великого княжества Литовского Льву Сапеге. Письма извещали "о невыеханье судей" с литовской стороны для установления новой границы и попутно касались дел о грабежах и обычных пограничных раздорах. Еще одна грамота, посланная со Смирным Отрепьевым, должна была защитить московских купцов, с которых стали взимать дополнительные "пошлины". И все! "А над то в тых кграмотах о том деле, о котором вы теперь пишете, не токъмо и одного слова не было, але о самом Смирном, што его в гонцох посылали по обычаю не написано", - говорили польско-литовские дипломаты. Если это правда, то получалось, что в Москве лишь объявили, будто отправляют в Литву обличать Гришку Отрепьева его родного дядю. Однако Посольский приказ не сделал ничего, чтобы Смирной Отрепьев смог исполнить такое поручение. Эти обстоятельства были использованы для обличения самих московских бояр в измене Борису Годунову: "А што в том стороны Борисовы ни делали, то вместо оправданья больший его обличали, и якого ему конца жедали, на такий его сами и привели".
Осенью 1604 года царь Борис Годунов перешел уже в настоящее дипломатическое наступление. Дело Григория Отрепьева, назвавшегося царевичем Дмитрием, оказалось более сложным, чем он полагал вначале. С ним не удалось справиться посылкой гонцов и тайными увещеваниями. Стало известно, что слухи о Дмитрии затронули не только Северскую украйну, но проникли на Дон. Знали об этом и в Крыму. Крымский хан Казы-Гирей прислал к Борису Годунову в гонцах "Онтона черкашенина" (запорожского казака), рассказавшего по воле хана ("и словом приказывал"), что тот знал о появлении в Литве "царыка" Дмитрия Угличского. Обсуждать этот казус публично Бориса Годунова заставили попытки короля Сигизмунда III подтолкнуть крымцев к походу в Московское государство для поддержки самозванца. С крымской угрозой никогда не шутили, поэтому гневный окрик царя Бориса Годунова - "бесермян на крестьян накупает" - прямо прорывается сквозь сглаженные фразы посольских наказов.
В сентябре 1604 года, как раз в то время, когда отряды московского "царевича" готовились пересечь границу с Московским государством, для обличения Лжедмитрия и поддержавшего его короля Сигизмунда III в Литву был отправлен посланник Постник Огарев. Целью его посольства было извещение сейма Речи Посполитой о позиции Московского государства. В официальной грамоте из Посольского приказа, адресованной Сигизмунду III и сохранившейся в переводе на старобелорусский язык, использовавшийся в книгах Литовской метрики, говорилось:
"Ведомо нам учынилосе, што в вашом господарстве объявилсе вор, розтрыга, чернец, а наперод того был он в нашом господарстве в Чудове монастыре в дьяконех и в Чудовского архимандрыта в келейниках, чернец Грышко; а и Щудова монастыра для писма был у богомольца нашого Иева патрыарха Московского во дворе. А до чернечества в мире звали его Юшком Богданов сын Отрепеева. А як был в миру, и он по своему злодейству отца своего не слухал, впал в ересь, и воровал, крал, играл в зернью, и бражничал, и бегал от отца многажда; и заворовався, постригся у черницы и не оставил прежнего своего воровства, як был в миру до чернечества, отступил от Бога, впал в ересь и в чорнокнижье и прызыване духов нечыстых, и отреченья от Бога у него вынели. И богомолец наш Иев патрыарх, уведав про его воровство, и прызванье нечыстых духов и чернокнижья, со всим вселенским собором, по правилом светых отец и по соборному уложенью, прыговорыли сослати с товарышы его, которые с ним были в совете, на Белое озеро в заточенье на смерть".
Возможно, что именно отсюда почерпнул канцлер Великого княжества Литовского Лев Сапега сведения о самозванце, игравшем в кости ("зернью"). Однако, осуждая плебейскую игру, правители и сановники с увлечением сами продолжали политическую игру вокруг имени погибшего царевича Дмитрия.
Московские дипломаты, пожалуй, были слишком усердны в собирании компрометирующих Юшку Отрепьева сведений. Трудно представить, что человек, известный столь порочными наклонностями - воровством, пьянством и пр., - легко мог поступить по сути в придворный Чудов монастырь. Из других источников известно, что там монашествовал дед Юшки Отрепьева Замятия, который и мог походатайствовать за внука, получившего сан дьякона. Конечно, ему не хотелось, чтобы внук повторил судьбу сына - стрелецкого сотника Богдана Отрепьева, зарезанного, как говорили, в пьяной драке в Москве.
Об отце Григория Отрепьева, кроме этого, обычно ничего и не вспоминают. Более того, грамота Постнику Огареву неожиданно говорит о непослушании Отрепьева своему отцу - видимо, в целях подчеркнуть еще один грех "расстриги". Несомненно, что отношения с отцом повлияли на сына, но каким образом? Например, распространенное имя Богдан ("Богом дан"), которым могли назвать подкидыша или незаконнорожденного, - почему его носил отец Григория Отрепьева? К сожалению, история рода Отрепьевых так глубоко не прослеживается, и мотивы выбора Замятнею Отрепьевым имени Богдан для своего сына остаются для нас скрытыми. Идею "царственного" происхождения, в случае подтверждения версии о появлении у Отрепьевых незаконнорожденного ребенка, мог внушить Юшке отец Богдан Отрепьев. Он же мог объяснить сыну происхождение некоторых царских признаков, якобы имевшихся на теле самозванца, и даже передать ему какие-то реликвии - в том числе золотой крест, использованный, по некоторым известиям, самозванцем для утверждения своей версии. Уверенно же можно сказать об одном: живя со своей тайной, Юрий Отрепьев явно стремился поступать иначе, чем полагалось сыну обычного служилого человека…
В "Новом летописце", автор которого первым собрал многие рассказы о Смуте, тоже сохранилась одна из версий происхождения Лжедмитрия. Со временем эта летописная книга стала особенно популярной, на ее основе составлялись новые компиляции и своды, сам памятник сохранился во множестве списков XVII–XVIII веков. Многие исследователи видят в "Новом летописце" едва ли не официальную версию событий. Тем интереснее содержащаяся здесь развернутая повесть о Лжедмитрии с красноречивым названием "О настоящей беде Московскому государству, о Гришке Отрепьеве".
Появление "окаянного чернца" Гришки представлено как наказание от Бога за грехи всей Русской земли. Рассказ о семье галичских дворян Отрепьевых начинается издалека, все старшие члены рода перечислены по именам, начиная с деда Замятии, его двух сыновей, Богдана и Смирного, и кончая сыном Богдана Юшкой, будущим Лжедмитрием. Автор летописи, безусловно, хорошо знаком с канонами житийного повествования и неожиданно использует его в рассказе о жизни Юшки Отрепьева, только резко сменив полюса. В житии святых обычно говорилось о ранних проявлениях святости, часто о книжном прилежании будущего святого. Эта черта, присущая праведникам, упомянута и в рассказе о начале обучения Юшки Отрепьева грамоте в Москве, но с оговоркой: "Грамота ж ему дася не от Бога, но дияволу сосуд учинися и бысть зело грамоте горазд".