Еще осенью в мамонтовской библиотеке Сергей нашел партитуру "Манфреда" Шумана. Он проиграл ее, потом принялся за поэму Байрона. И вдруг понял, что все это для него, для Шаляпина. Он будет читать под оркестр. Какое чудо из этого можно сделать!
Савва Иванович воспламенился идеей. Но, посоветовавшись с художником Коровиным, мгновенно остыл.
- Ну что вы, батенька! Ведь у нас же опера, поймите вы меня, а не литературно-художественный кружок!..
Постом 1898 года, когда не было спектаклей, вечерами собирались у Мамонтова на Садово-Спасской, а чаще - у Любатович.
В музицировании, песнях, шутках, импровизациях и жарких спорах рождался облик будущего сезона.
Сердцем его был "Борис Годунов" Мусоргского с Шаляпиным.
- Я думаю, - сказал Савва Иванович, - отдать "Бориса" Сергею Васильевичу. Время ему расправить плечи!
От слов немедля перешли к делу.
В эти мартовские вечера Рахманинов почерпнул в тысячу крат больше, чем в сутолочной и нередко истерической атмосфере, царившей в театре. Мысль о "Борисе" овладела им нераздельно.
На весь гигантский труд дано было мамонтовцам одно лето. По вопросу о том, где же работать, мнения разошлись. Савва Иванович настаивал на Абрамцеве. Любатович звала к себе в Путятино ("И от Москвы подальше, и гостей поменьше!"). И поставила на своем.
4
Усадьба Путятино была в двух верстах от станции Арсаки по Ярославской дороге. Край был Владимирский.
Большой многокомнатный тесовый дом с флигелями, весь пропахнувший сосной, стоял среди огромного запущенного парка, переходившего в лес.
Татьяна Спиридоновна с присущим ей тактом отобрала гостей, не затронув ничьего самолюбия. В Путятине оказались одни "годуновцы", прямо или косвенно связанные со спектаклем.
Коровин в сарае писал эскизы декораций.
Вся черная работа с певцами легла на плечи Рахманинова.
Воспоминания Елены Винтер-Рожанской (племянницы Любатович) и самого Шаляпина рисуют нам Рахманинова как "веселого, компанейского" человека. Для нас это звучит немножко странно. Но, может быть, он и был таким в то удивительное "путятинское" лето!
Работать ему приходилось не только с Шаляпиным, но и с Секаром и другими. Помогала Анна Ивановна Страхова - отличная пианистка, только, по словам Рахманинова, ужасная "трусишка". Сестер Страховых, Аню и младшую, Варю, певицу, Сергей знал давно по консерватории, чуть ли не со зверевских времен.
Самым трудным из учеников был Шаляпин.
Шаляпин все схватывал на лету, но работал с большими отвлечениями, понятия не имел о режиме работы и, главное, любил поспать.
Вначале ничто не помогало, ни просьбы, ни убеждения. Но вскоре дирижер-деспот нашел слабую струнку - самолюбие и начал жестоко при всеобщем смехе вышучивать нерадивого ученика- лентяя за столом.
Шаляпин сперва отшучивался, потом насупился и из-под сдвинутых белых бровей стал метать молнии на "издевателя".
Однако урок подействовал. Федор Иванович начал трудиться, горько вздыхая и морща лоб. Помимо "Годунова", он проходил с Рахманиновым краткий курс музыкальной теории.
До свадьбы Шаляпина они жили вдвоем в егерском домике среди берез, поодаль от большого дома. В одной комнате спали, в другой, где стояло пианино, работали.
Под окнами флигелька с утра до вечера свистали иволги - "подружки" Федора Ивановича. Он знал их едва ли не наперечет и с каждой по-разному разговаривал, безошибочно имитируя свистом самый нежный и затейливый "флажолет". Получив ответ от своей любимицы, весь сиял и радовался, как дитя.
Нередко чуть свет, покуда его сожитель спал, Сергей под теплым дождичком уходил в лес по грибы с Лелей Винтер. Леля весной только кончила гимназию, поэтому Рахманинов, дразня, всенародно величал ее "Элэной" Рудольфовной.
Кончив утренний урок, ученик с учителем наперегонки бежали купаться.
С непостижимым упорством Шаляпин вживался в образ, искал царственную походку Бориса. Рахманинов помирал со смеху, глядя, как Шаляпин, долговязый и неуклюжий, торжественно прогуливается в чем мать родила по мокрому песку.
- Ты бы, Федор Иваныч, хоть простыню на себя накинул!
- Ну, нет! - огрызался Шаляпин. - В простыне всякий дурак сумеет быть величавым. А я хочу, чтобы и голышом выходило!
В пятом часу труды дня подходили к концу, и начиналась вольная воля. Ходили на большой пруд удить рыбу, ездили на пикники в зубовский бор, играли в горелки, а порой в сумерках, рассевшись на скамьях и просто на траве под открытыми окнами, все дотемна слушали игру Сергея Васильевича.
С приездом Мамонтова обычно воцарялся ужасный шум. Страсти разгорались. Казалось, еще минута - и мамонтовцы передерутся. Но чья-нибудь (чаще всего Антоши Серова) короткая реплика - и столкновение крайних мнений разрешалось взрывом хохота.
Так шли дела до середины июля. Шаляпин нервничал, ждал писем и телеграмм от Иолы Торнаги. Порой нотка тоскующей жалобы прорывалась в голосе "грешного царя Бориса".
Наконец дождался.
Торнаги, еще похорошевшая, смущенная, счастливая, привезла с собой нежно-оливковый итальянский загар. Через неделю сыграли свадьбу.
Венчаться ездили в деревянную церквушку села Гагина. Посаженым отцом был Савва Мамонтов, шаферами - Рахманинов, Коровин, тенор Сабанин и Семен Кругликов.
Сергей, державший венец над головой жениха, под конец не выдержал и надел корону боком на голову Шаляпина. Варя и Леля, подружки невесты, едва удерживались от смеха.
Под залихватский перезвон колоколов вышли на паперть. Обратный путь на тройках был похож на татарский наезд. Тучу пыли несло над вершинами сосен.
Съехалась едва ли не вся труппа.
Свадебный пир шумел с полудня и далеко за полночь. Вопреки обычаю не было ни праздничного стола, ни пышных яств. Пировали по-турецки, на огромном, во весь зал, бухарском ковре, усыпанном полевыми цветами.
Бушевало море веселья.
Сергей Васильевич играл танцы из "Щелкунчика", Коровин под гитару пел с фиоритурами арию Зибеля, Савва Мамонтов при всеобщем хохоте танцевал соло из "Жизели".
Поздно ночью кружили по аллеям, залитым месячным светом. Где-то ухала сова. Над головой качались развешанные художниками китайские бумажные фонари с елочными свечами. За лесом занималось зарево рассвета.
Но сон молодых на сеновале был недолог.
В шестом часу утра под слабым моросящим дождичком под стенами риги воцарился адский шум, крик, лязг, свист и грохот.
Федор Иванович спросонья высунул в оконце всклокоченную голову.
Толпа каких-то печенегов под командой Саввы Мамонтова исполняла утреннюю серенаду на ведрах, кастрюлях, печных заслонках и пронзительных свистульках.
- Какого черта дрыхнете! - кричал в ярости Мамонтов. - В деревне не место спать. Вставайте! Пошли в лес по грибы.
И снова засвистали, заорали, заколотили в заслонки.
А дирижировал всем этим содомом Сергей Васильевич Рахманинов.
Лето шло к исходу. На глазах у всех вырастал образ царя Бориса, могучий, грозный, страдальческий. Когда вечерами на полутемной веранде раздавался леденящий душу крик: "Чур, чур меня!..", у самых искушенных по спине бегали мурашки.
Замыслы росли не по дням, а по часам.
В августе Забела-Врубель писала Римскому-Корсакову о домашнем исполнении оперы "Моцарт и Сальери". Моцарта пел Секар, Сальери - Шаляпин. У рояля - Сергей Рахманинов. И вот в эти дни, когда работа над "Борисом" подходила к концу, Рахманинов начал задумываться и вдруг объявил о своем уходе из театра. Решение созрело, разумеется, не за один день. Он уже давно испытывал знакомое чувство ожидания, всегда сочетавшегося с началом воплощения нового крупного замысла.
Его пугала перспектива возвращения в закулисную сутолоку, в руготню с хором, оркестром, в тайную войну с Эспозито, отнимающую без остатка время и душевные силы. Но когда он однажды за столом сказал о своем решении, это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Мамонтов вмиг сделался мрачнее тучи и, не кончив обедать, ушел в сад. Сергей, подавленный и хмурый, курил на веранде папиросу за папиросой, ожидая его возвращения. Это продолжалось больше часа. И вдруг из березовой аллеи долетел до него прежний веселый голос, потом шаги.
- Что ж, молодой человек, - вздохнув, сказал Савва Иванович, - наверно, вы правы. Что вам, как художнику, даст в дальнейшем это дирижерство? "Ой, честь ли то молодцу да лен прясти, воеводе да по воду ходить!" Исполать вам за то, что вы для нас сделали! Дружба наша на этом не кончена. Но стать у вас поперек дороги мы, пожалуй, не вправе.
5
Начало сезона из-за ремонта здания затянулось до первого октября. И чтобы подчеркнуть незыблемость дружбы, Мамонтов предложил Сергею участвовать в концертной поездке по городам юга. Он хотел показать южанам таких артистов, как Шаляпин, Секар-Рожанский и Рахманинов.
Харьков - Киев - Одесса. Всюду был шумный успех. Из Одессы пароходом поехали в Ялту. Осень в Крыму Стояла ослепительная.
Только перед самым концертом в ялтинском театре с Ай-Петри вдруг набежало облако. Дорожки под чинарами задымились от дождевых брызг.
В антракте публика хлынула на эстраду, окружила певца-великана. Он, а за ним и Рахманинов, с трудом протиснулись в артистическую.
Сергей присел в нише окна на мраморный подоконник. Мучительно хотелось курить.
Он заметил, как через толпу медленно, но настойчиво к нему пробирается немного сутулый, человек с небольшой темно-русой бородой, в пенсне и клетчатом пиджаке. Сердце у Сергея вдруг застучало. Ужасно смутившись, он встал и пожал протянутую ему очень теплую руку. Как во сне, прозвучал ему негромкий, застенчивый и глуховатый голос.
- Вы знаете, - смущенно покашливая, говорил он, - я нынче весь вечер смотрел на вас и думал, что вам, наверно, суждено стать большим человеком. У вас удивительное, необыкновенное лицо.
Сергей весь, как он один это умел, до ушей залился румянцем, бормоча бессвязные слова благодарности.
- А знаете… - продолжал доктор Чехов и, вдруг сняв пенсне, стал протирать платком стекла, вглядываясь в Сергея добрыми близорукими глазами. - Вот приезжайте на завтра к нам в Аутку с Федором Ивановичем завтракать.
В памяти Сергея молнией блеснула их первая встреча зимней ночью.
Много впоследствии он бывал у Антона Павловича совсем запросто, говорил, играл и с жадностью слушал хозяина Белой дачи. Но эти первые слова, как будто бы на Чехова совсем не похожие, он берег с гордостью и теплом, как величайшую святыню.
"Умирать буду - вспомню!" - говорил он.
Последний концерт состоялся в конце сентября в Алупке под звездами на залитой лунным светом террасе Воронцовского дворца. Дул слабый ветер, шелестели листья олеандра, внизу медленно дышало море.
Публика разместилась на перилах и ступеньках террасы. На рояле не зажигали свеч.
Шаляпин пел арию короля Ренэ, Рахманинов играл свою "Мелодию".
Для того чтобы вернуться к творчеству, ему нужно было ненарушимое уединение и возможность на год-два уйти от забот о куске хлеба насущного. Он знал, что и то и другое эфемерно и практически несовместимо.
Концертная поездка давала возможность лишь на короткое время уйти от нужды, пока он на что-то решится.
Но за два дня до отъезда на юг, когда Рахманинов вошел в прихожую Сатиных, высокая фигура шагнула ему навстречу.
- Наконец-то! - сказал Зилоти. - Я уж собрался уходить. Проводи-ка меня!
Они пошли по Арбату. Сергей знал, что Александр Ильич едет концертировать за границей на всю зиму.
Он начал с расспросов о театре.
- Хорошо, так и нужно, - одобрил он решение Сергея. - Но как же ты будешь жить?
- Еще не думал над этим, - был угрюмый ответ.
- Тогда позволь мне об этом подумать и решить эту проблему за тебя. Только, пожалуйста, прошу тебя, не дури. Не чужие же мы с тобой. Как-нибудь сочтемся…
- А если… - нахмурился Сергей.
- Ну, если… - Зилоти громко расхохотался и натянул модные желтые перчатки. - Если "если", что ж… Будешь три года даром пилить Вере Павловне дрова. Только и того!
Так второй, казавшийся неразрешимым вопрос был решен по меньшей мере на два года.
Остался первый: уединение.
По пути из Крыма в вагоне он разговорился с Татьяной Спиридоновной Любатович.
За окошком бежали степные сумерки, мелькали телеграфные столбы.
- Где же вы, милый друг, намерены зимовать?
Сергей пожал плечами.
- Еще не решил окончательно. Наверно, поеду в Саратовскую губернию к очень дальним родичам, в степь, в сугробы…
- Ах, какая чепуха! - возмутилась Любатович. - Ничего умнее не могли придумать! Да поезжайте вы ко мне в Путятино. Никто вас там тормошить не станет. Будете как медведь. Садовник Фома, повариха да Лушка, горничная… Ну, еще три мои собачки. Ну что вам еще? Москва под боком. Можете ездить каждый день, была бы охота! К "родичам"… - усмехнулась она. - А мы что же, не родичи! И совсем, по-моему, не дальние…
Глава вторая ПРОБУЖДЕНИЕ
1
Осень шла по лесным оврагам и буреломам заповедных зубовских боров, по звонким просекам одетых в золото и багрянец белоствольных березовых чащ. Желтые листья шуршали под ногами в продуваемых ветерком коридорах безлюдных аллей. Днем солнце зажигало развешанные между сосен невидимые сети паутин. Вечерами в поднебесье кричали гуси. На рассвете ложился слабый утренник. Потом вставал туман и висел неподвижно среди деревьев, покуда уже поздно, в десятом часу, его нехотя просвечивало солнце. Возле балкона в тумане алели гроздья рябин. Влажный голубой дымок, пропахнувший грибной сыростью и горечью палого листа, проникал в легкие, и от него немного кружилась голова.
В безлюдных комнатах путятинского дома крепче, чем летом, был слышен запах соснового дерева. Стены тихонько поскрипывали, а среди ночи вдруг раздавался звонкий треск половицы.
В первые ночи Рахманинов вздрагивал во сне. Сердце колотилось в потемках. Но скоро привык ко всему в этой "лесной яме", куда забрался по доброй своей воле.
"Собачки" Татьяны Спиридоновны, три огромных сенбернара - Цезарь, Белана и Салтан, - не отходили от Сергея ни днем ни ночью. Спали они на ковре подле его кровати, шагали вслед за ним величавой колышущейся походкой, сопровождали на прогулках.
С ними, не страшась заблудиться, он заходил в самые непроглядные, заросшие косматым мохом еловые чащобы. Эхо несло грозное басовитое рявканье Цезаря по лесным овражкам.
Домочадцы Путятина были, по-видимому, рады нежданному постояльцу.
Подавая Сергею Васильевичу обед, горничная Лушка обязательно напяливала белый передник и ухмылялась про себя каким-то своим лукавым мыслям. Когда музыкант играл или занимался, в доме царила гробовая тишина. Лушка ступала крадучись в войлочных постолах, сердито цыкала на махавшую хвостом Белану и вдруг, завороженная музыкой, садилась на краешек дивана. Порой, припомнив свое, потихоньку всхлипывала.
Сергею казалось, что еще никогда в жизни он не был так счастлив. Но было в этом лесном счастье единое темное пятнышко. Ему казалось: стоит только попасть в этот "скит", музыка придет к нему сама. Но она не приходила.
Мысли о новой симфонии он давно забросил. Еще с лета он думал только о втором фортепьянном концерте и даже пообещал его на осень Гольденвейзеру, но в конце августа пошел на попятный. Десятки раз он принимался набрасывать промелькнувшую мысль и рвал на клочки написанное. Не то, не то!
В Путятине были груды растрепанных книг и журналов. Он читал запоем, много играл, бродил по просекам. Душа жила и дышала, печалясь и радуясь золотой осени, но все еще была глуха…
Через день хромоногий почтарь со станции Арсаки приносил письма и газеты. Письма приходили чаще всего от Модеста Чайковского, реже от Глазунова. Последний выслал путятинскому отшельнику партитуру новой своей, Шестой, симфонии. Проиграв первую часть, Рахманинов задумался.
Салтан подошел, положил тяжелую голову ему на колени, глядя кроткими, темными, с синевой глазами.
- Ну вот видишь, собачка! - сказал Сергей. - Слышал небось! А у нас с тобой ничего не выходит…
Раз в неделю он ездил в Москву, не только затем, чтобы "себя показать", но главным образом ради уроков, которые давал в трех домах. Переночевав у Сатиных в мезонине, он ранним утренним поездом возвращался к себе в Пустынь.
Однажды утром, когда Лушка отворила ставни, он увидел лежащий на елках и на клумбах снег.
В середине ноября пришлось на месяц вернуться в Москву ради впрыскиваний мышьяка, на которых настаивал Остроумов, Возвращаясь в декабре, он чувствовал, что едет домой. В Арсаках были уже сугробы. Курносая Лушка сама выехала за ним в санях. "Собачки-крошки" обрушили на музыканта такой восторг, что, не устояв под их натиском, он со смехом повалился в снег.
На святках у Сатиных получилось письмо с английской маркой, надписанное рукой Зилоти, которое Леля Крейцер, ученица Рахманинова, немедленно перевела. В нем Лондонское филармоническое общество приглашало пианиста и дирижера С. В, Рахманинова к участию в концерте в "Зале королевы" 19 апреля н. ст. 1899 года.
Александр Ильич в письме сообщал, что Прелюдия до-диез минор в его, Зилоти, концертах в городах Европы имела ошеломляющий успех. Советовал, кроме Прелюдии, готовить также концерт и фантазию "Утес".
Не дождавшись конца святочных "каникул", Сергей Васильевич внезапно вернулся в Путятино.
На дворе стоял трескучий мороз. Березы и ели в серебре.
На стеклах радугой переливалась ледяная парча. В трубах, стреляя угольками, трещали поленья.
С утра до ночи в жарко натопленных комнатах звучал рояль. Сергей только играл, играл. Попытки разбудить умолкнувшую внутреннюю музыку по- прежнему были безуспешны.
Теперь письма подолгу лежали без ответа. Днем он носил их в карманах, а на сон грядущий, ради угрызений совести, выкладывал на ночной столик.
Однажды что-то разбудило его перед рассветом. Привстав на локте, он стал слушать. Померещилось?.. Нет, его три товарища тоже подняли головы и глядят в неплотно прикрытую ставнем морозную ночь. Вот снова… Совсем близко, может быть на краю сада, низкий тоскующий вой.
Насторожив уши, Цезарь тихонько зарычал. Но, встретясь в полутьме глазами с Сергеем, постучал по ковру тяжелым хвостом.