"Не тревожься! - сказали его умные, с опущенными уголками глаза. - Мы с тобой".
2
Весь январь и февраль Рахманинов не покладая рук трудился, готовясь к первому заграничному концерту.
В марте с грустью покинул Путятино и вернулся в Москву, а в апреле выехал в Лондон.
Он опомнился от трудов и забот только тогда, когда после двухдневной тряски в вагоне увидел себя в Кале, выброшенным на узенький, огражденный перилами мостик. Под сваями крутилась холодная серая вода. Ветер рвал, расстилая по волнам клочья бурого пароходного дыма. Отчаянно, как перед бедой, кричали чайки.
Филармонический оркестр в Лондоне оказался превосходным. О таком у себя дома Рахманинов в те годы не мог и мечтать. Пятитысячная толпа, заполнившая "Зал королевы", тоже немало озадачила московского музыканта. Самый шумный успех, как и следовало ожидать, выпал на долю Прелюдии. Сергей никогда не думал, что англичане способны так кричать.
На другой день приставленный к Рахманинову гид-импрессарио повел его в роскошный нотный магазин и показал на витрине его Прелюдию, изданную тремя крупнейшими издательствами.
Не веря глазам своим, он читал надписи на цветных обложках. На одной было начертано: "День гнева", на второй - "Пожар московский", а на третьей даже "Московский вальс"…
В конце мая из Лондона в Москву ему выслали вырезки из сорока двух английских газет. В критических оценках концертов царил неописуемый разнобой. "Утес" Лермонтова был признан просто нелепым.
"Ночевала тучка золотая…" Разве можно написать хорошую музыку на такие нелепые слова?
"…Как и следовало ожидать, принимая во внимание национальность автора, туман изображен в музыке как настоящее кораблекрушение, слезы покинутого Утеса переданы ужасным громом…"
Два критика вступили в яростную полемику, пытаясь, каждый по-своему, обосновать полет тучки законами физики.
Пианизм Рахманинова лондонские рецензенты в большинстве оценили как явление заурядное по сравнению с Гофманом и Розенталем.
Только хор похвал Прелюдии был единодушен.
Вернувшись в Москву, Сергей зашел к Любатович. Мамонтовцы (едва ли не в полном составе) устроили музыканту шумную овацию.
- Погодите! - сказала хозяйка дома. - Что же так шуметь-то впустую! У меня для Сергея Васильевича припасен подарок.
Она вышла и вернулась, ведя за ухо большущего черного леонберга. Только по глазам, глуповатым, веселым и немного суетливым, можно было догадаться, что это еще щенок, меньше десяти месяцев от роду. Так в жизнь музыканта на долгие годы вошел Левко, или, как его именовали ласкательно, Ленюшка.
С первого же дня хозяин стал учить громоздкого несмышленыша.
У Сатиных Левка полюбили. Один кот Ерофеич косился и рычал на пришельца.
Еще в апреле Аренский сообщил Сергею, что пушкинский юбилейный комитет включил в программу торжеств оперу "Алеко".
Композитор был одновременно и рад и раздосадован. Свою оперу он считал незрелой и начал уже запрещать ставить ее на сцене.
Но, увидав на подмостках Таврического дворца Шаляпина, он позабыл обо всем.
"Я, - рассказывал он позднее Слонову, - до сих пор слышу, как он рыдал в конце оперы. Так может рыдать только или великий артист на сцене, или человек, у которого в жизни такое же горе, как у Алеко".
Концерт, как казалось Рахманинову, уже стучался у ворот, а вопрос о том, где жить летом, еще висел в воздухе.
И в Путятине и в Ивановке предвиделось обычное многолюдство. И тут неожиданно отец ученицы Рахманинова Лели Крейцер Юлий Иванович предложил музыканту свое гостеприимство. В ту пору старик Крейцер управлял поместьем Раевских "Красненькое" на юге Воронежской губернии.
Там Сергей нашел ту трудовую обстановку, которая была ему сейчас так нужна.
В "Красненьком" все работали не покладая рук - и старики, и сама Леля, и ее брат Макс, готовившийся к экзамену в Сельскохозяйственную академию.
Ровно в половине девятого Сергей выходил к завтраку. Левко с важным видом следовал за хозяином. В девять раздавалось привычное:
- Ну, Левко, теперь пошли работать!
Что греха таить, Леля Крейцер не раз из глубины сада прислушивалась к звукам, долетавшим из открытых окон. Но всякий раз слышала только тему "Судьбы" из Пятой симфонии Бетховена.
Загадка была решена лишь в середине лета, когда в "Красненькое" заехали Наташа, Володя и Соня Сатины. Это был, как оказалось, новый романс на текст Апухтина "Судьба". Время показало, что один Шаляпин умел его петь.
Вскоре после "Судьбы", чтобы подразнить барышень, Рахманинов написал полушуточный хор на текст Алексея Толстого "Пантелей-целитель".
Премьера состоялась на опушке Калиновского леса, на любимой поляне, заросшей ковриками ромашки. Лето в "Красненьком" стояло знойное. Все отлично читали ноты с листа. Наташа пела сопрано, Леля - альтом, Макс - тенором. Автор замыкал квартет.
Гармонизация хора была на манер старинных духовных стихов, которые поют слепцы на ярмарке.
Государь Пантелей ходит по полю,
И травы и цветов ему по пояс…
Макса Крейцера, как будущего агронома, особенно восхищал третий стих:
…Есть которые травы целебные,
Тем он песни слагает хвалебные.
А которые есть виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою…
- Какая прелесть! - говорила Соня, разглаживая ладонью странички партитуры.
- Да, недурно, - соглашался автор, чтобы ее не огорчать.
Тут, поймав на слове, его заставили подписать "вексель", в котором он, Сергей Рахманинов, признавал и удостоверял, что хор про Пантелея, во всяком случае, не плох. Не прошло и недели, как "вексель" при всеобщем смехе был вручен автору, едва он заикнулся о том, что "Пантелей" все же просто дрянь.
Сергей прожил в "Красненьком" до конца сентября. Все на что-то надеялся…
Почти накануне отъезда Наташа в письме очень осторожно сообщила о замужестве Верочки Скалон.
За ужином Сергей был весел. Но позднее, когда в доме уснули, часа три шагал под деревьями по опавшим листьям. В потемках разгорался и гас огонек папиросы. Левко понуро бродил по пятам за хозяином.
Накануне свадьбы Вера Дмитриевна Скалон сожгла сто писем Сергея Рахманинова.
3
Однажды, вернувшись с урока, он услышал за дверью гостиной голос виолончели.
При всей его музыкальности это был, без сомнения, любительский смычок. Сергей приоткрыл дверь. Спиной к нему с виолончелью, низко наклонив голову, сидел незнакомый черноволосый мужчина лет сорока.
Григорий Львович, в глубоком кресле рядом, не скрывал удовольствия, которое ему доставляет "Лебедь" Сен-Санса и тут же, увидав Сергея, познакомил его с Николаем Владимировичем Далем.
Доктор Даль - в прошлом университетский товарищ Грауэрмана, а ныне выдающийся московский психиатр. Огромный груз работы, которую он нес, но мешал ему оставаться страстным любителем музыки и участником любительских камерных ансамблей.
Приход Сергея, казалось, не смутил его. Он только отпустил смычок и с быстрой улыбкой заметил, что время переменить программу.
Спокойный, серьезный человек, он был немногословен, но к словам его хотелось прислушаться, чтобы не упустить чего-то важного.
Пришла зима 1900 года. Но музыка вновь замолчала. И, казалось, на этот раз не было силы на свете, способной пробить глухую стену молчания.
Раз в полдень у ворот училища Екатерины Рахманинов встретил княжну Ливен.
Александра Андреевна Ливен была очень богата, знатна и уже немолода. Личная жизнь у нее не удалась, и всю себя она отдала делам благотворительности. С Варварой Аркадьевной Сатиной она была близка по делам дамского тюремного комитета, который Ливен возглавляла. Влияние, которым она пользовалась в Москве, делало ее на этом посту неоценимой. Она запросто бывала у великой княгини и часто, не ведая, что творит, вступалась за тех, кого в Москве, по старой привычке, все еще называли нигилистами. Рахманинова и его музыку она боготворила. Он нередко играл на устраиваемых княжной благотворительных музыкальных вечерах.
Увидав Сергея, она ужаснулась: глаза пустые, желтый весь, потухший, и, конечно, ничего не пишет!..
- А знаете, - сказала вдруг она, - сведу-ка я вас к Льву Николаевичу. Он один, если в добрый час, словцо такое скажет, что всю жизнь вашу до дна озарит.
- А если не в "добрый"?..
- Это уж предоставьте мне!
Разговор забылся. Но через месяц Рахманинову принесли записку. Ливен просила быть в Хамовниках первого февраля ровно в десять вечера.
В снежный морозный вечер под высокой луной двухэтажный тесовый дом там, в глубине двора, показался ему особенно страшным. Только в двух окнах верхнего этажа через гардины сквозил красноватый свет. Точно два глаза глядели на одинокого гостя: "Попался, голубчик!"
Над снежной кровлей цветными лучами играли звезды. Искры вспыхивали и пропадали в голубом снегу.
Уже поднявшись на крыльцо, он почувствовал такой страх, что готов был бежать сломя голову куда глаза глядят. Поборов его, потянул за ручку звонка.
В прихожей пахло шубами. Пожилой слуга повел его по лестнице, устланной красным сукном. Где-то за дверью справа послышались молодые голоса, звон гитары. Перед ним отворилась другая. Собрав все мужество, он перешагнул порог.
Толстой играл в шахматы с Гольденвейзером.
Он знал, что не встретит исполина, каким выглядел Толстой на большинстве портретов. Но при виде старичка в пледе, наброшенном на сутулые плечи, он растерялся. Из-под густых, с выпуклыми надбровьями косматых бровей блеснули на гостя маленьйие колючие глаза.
Взяв Сергея за руку, которая была холодна как лед, он засмеялся и покачал головой.
- Ай-ай-ай! Ну что ж, пойдемте…
В комнате было много незнакомых Сергею людей, как ни в чем не бывало продолжавших негромкий разговор. Усадив гостя на край дивана в глубине комнаты, Лев Николаевич погладил его по колену. Колено дрожало.
- Как же так… - заговорил он немного ворчливо. - Вы думаете, молодой человек, что в моей жизни все шло гладко! Что вера всегда была одинаково сильной? У всех случаются трудные минуты. На то жизнь! Лучшего времени, чем сейчас, у вас не будет. Счастья на свете нет, есть только его зарницы. Ловите их, живите ими. Иначе будет поздно… Поднимите выше голову и идите к намеченной цели. Главное - работайте. Я работаю каждый день.
Он говорил не спеша, с какой-то раздумчивой добротой, но так, словно повторял сказанное уже десятки раз другим. Сергей слушал с жадностью и все ждал того заветного словечка. Но оно не прозвучало. Он не мог прогнать навязчивую мысль, что день, назначенный ему, не был "добрым".
Вскоре под благовидным предлогом Сергей откланялся, пообещав в другой раз приехать вместе с Шаляпиным, который тоже был зван к Толстым.
Обещанный визит состоялся. По дороге в Хамовники Федор Иванович был весел, но, войдя в прихожую, совсем оробел. Софья Андреевна, заметив это, тотчас же попросияа к роялю.
Шаляпин поставил на пюпитре "Судьбу".
- Не надо… - шепнул Рахманинов.
- Слушай меня, - приказал Шаляпин.
О, как он пел! Все тембры звучания: колокольная медь, и тяжкий звон железного молота, и дальний гром, и напев виолончели, и шелест ветра были подвластны ему, его голосу, завораживающему человеческую кровь.
Слушающие перестали дышать. Один Лев Николаевич был мрачен. Сергей наблюдал за ним краешком глаза. Нахохлясь в кресле, он морщился словно от боли.
…Но есть же счастье на земле!
Однажды, полный ожиданья,
С восторгом юным на челе,
Пришел счастливец на свиданье.
Еще один он, все молчит,
Заря за рощей потухает,
И соловей уж затихает,
А сердце бьется и стучит -
Стук-стук-стук…
Готовая вырваться наружу буря общего восторга была подавлена молчанием Толстого, сидевшего поодаль.
В течение часа Рахманинов избегал его взгля
да. Толстой играл в шахматы с Гольденвейзером. Неожиданно он встал и сам подошел к гостю.
- Я должен поговорить с вами, - начал он осторожно, взяв под руку музыканта. Но голос его казался раздраженным. - Вы знаете, - продолжал он, - все это мне ужасно не нравится. Вы думаете, эта музыка нужна кому-нибудь?.. - Понизив голос, он добавил с досадливой усмешкой: - Простите, но я не пойму: зачем тут Бетховен, судьба? Бетховен - вздор. Пушкин и Лермонтов - тоже…
Сергей почувствовал, что у него немеют ноги. В эту минуту Софья Андреевна, зорко наблюдавшая за всем, увлекла Толстого в общий разговор. Уходя, она успела шепнуть гостю:
- Не обращайте внимания и не противоречьте. Левушка не должен волноваться. Ему вредно.
Пытка длилась еще около часа. Когда стали прощаться, Толстой вдруг подошел, заглянул Сергею в глаза, виновато и как-то невесело улыбаясь.
- Извините меня, пожалуйста. Я старик. Поверьте: я не хотел обидеть вас.
Рахманинов был очень бледен. Пожимая протянутую руку, он низко наклонил голову.
- Что вы, Лев Николаевич!.. Если я не обиделся за Бетховена - вправе ли я обижаться за себя!
По дороге домой молчали.
4
Это началось на другой день.
Разговор в Хамовниках был последней каплей, переполнившей чашу. В ушах не смолкал вещий старческий голос. Он произнес приговор Сергею Рахманинову и его музыке. И правда: кому нужна она? Никому. Видно, она задевает в душе человеческой строй только мелких, поверхностных чувств. Вот она, пусть жестокая, но чистая правда! Где ему искать еще высшего судью, чем этот мудрец, прозорливец, кому открыты помыслы и деяния людей!..
На первых порах заботой Сергея было ничем не выдать того, что с ним происходит. Шаляпин у Сатиных не появлялся.
Сергею Васильевичу не хотелось никого видеть. Но по дороге домой он повстречал Слонова и Сахновского. Те повезли его в ресторан Тестова. Впервые за долгие годы он быстро, тяжело и мучительно опьянел. Он не вернулся домой, а послал записку с рассыльным. Не пришел и на другой день, а лишь на, третий к вечеру.
Он шел по Красной площади. В ушах звучал медленно нарастающий гул. Он невольно закрыл глаза, ожидая чего-то ужасного. Шум вырастал до грохота лавины, в котором явно ощущалось могучее движение оркестровых групп. Он узнал неимоверно искаженный финал своей симфонии. С усилием разомкнул веки. Все смолкло.
Кликнув извозчика, он поехал домой. Ни на что не жаловался. Но к попыткам что-то выведать у него относился с каким-то враждебным упорством. Повернувшись к стене, сказал, что хочет уснуть, и лежал, глядя на обои широко раскрытыми глазами.
Григорий Львович, пощупав пульс, пожал плечами.
Всю ночь ему мерещилась та же черная рубленая изба. У изголовья звучал хорошо знакомый низкий причитающий голос.
"Отпевает!.." - подумал он. Но голос пропал в шуме ветра и вдруг обратился в протяжный вой на опушке зимнего парка.
- Цезарь! - позвал Сергей, вздрогнув всем телом, и широко раскрыл глаза. Но не Цезарь, Левко подошел, помахивая хвостом, и положил на край кровати свою тяжелую черную голову. Переведя дыхание, Сергей погрузил пальцы в густую теплую шерсть и внезапно уснул.
Наутро приехал Остроумов. Сергей слышал, как Варвара Аркадьевна проговорила за дверью дрогнувшим голосом (она никогда не умела шептать):
- Я боюсь за его рассудок…
Ответ Остроумова не дошел до Сергея.
Наташа, Соня и Марина посменно несли вахту возле больного музыканта, а черный лохматый Левко - бессменно.
На шестой день, к всеобщему удивлению, Сергей поднялся. Его трудно было узнать. Весь день он бродил по комнатам, а в начале сумерек неожиданно объявил, что идет пройтись.
Вдруг откуда ни возьмись вынырнул доктор Грауэрман и, увидав Сергея одетым, предложил себя в провожатые. Сергей нахмурился, но ничего не сказал.
Когда они вышли, земля вдруг ушла из-под ног, но он овладел собой. Поговорив о том, о сем, Григорий Львович как бы невзначай предложил зайти к Николаю Владимировичу Далю. "Хитри, хитри!" - подумал Рахманинов с досадой. Однако почему-то без пререканий согласился.
Доктор Даль, подняв усталые глаза от книги, глянул на гостей так просто и спокойно, словно ждал их прихода. Григорий Львович тотчас же исчез под благовидным предлогом навестить больного. Невинный обман, жертвой которого сделался Сергей, разгадать было совсем нетрудно.
В то же время у Сергея Васильевича не было ни малейшего желания уходить из комнаты, где все располагало к покою, где, казалось, было легче дышать. Неторопливые поскрипывающие шаги хозяина, казалось, несли гостю долгожданное освобождение из душевной тюрьмы.
Впоследствии Сергей сам не мог понять, как это случилось.
Неожиданно он разговорился о музыке, мало того - разоткровенничался. С кем?.. С дилетантом и вдобавок еще психиатром… Даль покорил музыканта прежде всего полным отсутствием профессионального волховства. Неторопливо и ненавязчиво, с особой ему свойственной приязнью он пытался войти как друг в душу друга, попавшего в беду.
Говорил он очень просто и совсем негромко, но, как власть имущий, о том, что Сергей не прав. Кругом не прав! Что его музыка - самое важное в жизни, ее дыхание, свет, счастье, что концерт не дается ему потому, что он, Рахманинов, душевно измучен, обессилен, не может найти в себе точки для приложения могучих и еще не тронутых сил. Смеет ли он не верить в себя, если в него так страстно верят другие! Она нужна им, нужна его музыка, что бы ни говорили мудрецы! Мир пришел в движение, полон грозных и радостных предчувствий, Они, простые, обыкновенные люди, встревожены. Они ждут чего-то и не знают, на что им надеяться, во что верить, что любить… Смеет ли он, взыскательный русский художник, молчать теперь, зная, какая власть ему дана над сердцами!..
Потом в комнате откуда-то появилась конфузливая девушка-консерваторка. Узнав гостя, она густо покраснела.
Сергея усадили в глубокое почтенное кресло предназначенное, по словам Даля, только для именитых гостей. По преданию, в нем при покойном прадеде частенько сиживал Пушкин.
- Сейчас мы будем вам играть, - сказал Даль, поймав испуганный взгляд сестры.