---
Дописал и с извинительной улыбкой спросил:
- Устали?
- Знаешь, мне вообще не спится. Гложет и гложет одна мысль: как уехать? Как оказаться в родных местах? Семья… Дети взрослеют без отца. Тебе это трудно понять. Уже пять лет… Что там, как жена, как старая мать?.. Вот и ворочаешься с боку на бок. Из писем трудно что-нибудь понять, пишут и знают, что чужой дядя их вперед почитает. Душу ему выкладывать - уже учены. И сдержанны. Тревожно, очень тревожно, Сережа! Они под Москвой, а немцы где-то рядом. Возможно, уже эвакуировали.
- Не отпустит вас Нагорнов.
- Теперь, когда ты завоевал его доверие…
- Это неполноценная замена, вы знаете. И он знает.
- А у меня уже мысль вперед забегает. Прежде всего перевестись поближе к Магадану, заручиться поддержкой Дукчинского управления. Чем ближе к порту, тем больше шансов для выезда. Ты останешься здесь. Слава Богу, уже не новичок. Действуй в том же духе. Ну, а Нагорнов… Ведь человек он все же. Кораблин может подсказать и ему. Хочу просить тебя: не отказывайся, возьми мою ношу.
Хорошев вдруг резко поднялся и вышел. На глазах у него были слезы.
Ближе к весне Александр Федорович рискнул на откровенный разговор с Нагорновым. Грубая, темная душа этого властного человека дрогнула, слова агронома разбудили в ней какие-то добрые чувства. Быть может, оказал влияние и доверительный разговор с Кораблиным, позиция пожилого заместителя. Выслушав, уставился невидящим взглядом в стену напротив и забарабанил пальцами по стеклу. Наконец, сказал:
- Вот что, Хорошев. Мы долго работали вместе. Ты заслужил мое уважение. Скажу так: не торопи меня. И сам не торопись. Я могу отпустить, но это еще не все. Перед тобой рогатки и рогатки, перескочить через них нелегко. Есть один выход: в отпуск. По здоровью. И с возвратом. А там уж как сумеешь.
- С радостью, Федор Вячеславович! В отпуск, так в отпуск. Увижу семью, успокою душу и можно опять.
- Ну, на "опять" я не рассчитываю. Все! Иди. Удастся - не поминай лихом подполковника Нагорнова.
Об этом разговоре Хорошев не сказал даже Сергею. Но слухом земля полнится. Романов, во всяком случае, узнал. От комментариев воздержался. И на том спасибо. А вот как узнал Берлавский…
Теперь он все чаще сходился невзначай с Хорошевым, темы для разговоров находились, хотя Хорошев больше слушал. Да, надо бы усилить надзор за выдачей капусты на складах. Да, печи менять пора во многих теплицах. Согласен, что надо заменить кой-кого из тепличниц. И всякое такое.
Заходил он и в теплицы, уже спокойно. Разматывал длиннющий шарф, улыбался, здоровался.
- Вы опять не бриты, Михаил Семенович, - Зина Бауман с укоризной осматривала агротехника. - Не забывайте, что здесь женское общество.
- Простите, пожалуйста, не успел. С утра ездил на лесоповал, выбирал бревна для стропил. Опять же для теплиц, - тон заискивающий, мягкий.
Она посмеивалась. А когда приходил Морозов, выбирала момент и говорила так, чтобы слышал только он один:
- Не могу понять, чем несимпатичен мне этот агротехник. Хочет казаться несчастным или такой на самом деле? Воли в нем нет. Мужского характера. И взгляд у него…
- У мужиков только одно на уме.
- Я не о том. Я о самостоятельности. Когда нет твердой воли, мужчина уже человек наполовину. Если наследственное, то можно жалеть. А при обстоятельствах, нам известных… Когда сломался, не выдержал, это совсем другое.
И многозначительно умолкала. На эту тему женщины в теплицах говорили жарко, ведь многие из них прошли через страшные и унизительные допросы, вспомнишь - жить не хочется. Удивлялись про себя: да неужели это было со мной? И выдержала? Страшный сон? Нет, реальность, тем более, что многие не выдерживали, жить оставались, но глаза поднять уже боялись.
Зина такие разговоры не поддерживала, просто слушала. А ведь ей перепало всего, даже в камере смертников сидела, прислушиваясь к каждому звуку за дверью. Было - прошло. По ночам вдруг схватывало сердце, почти до обморока, ни вздохнуть, ни позвать на помощь. Лежала, прикусив губы до крови, почти не дыша, пока не отпускало, пока не удавалось вздохнуть полной грудью. Ее не сломили, это поняла уже в лагере, увидев и поняв других, которые не выдержали и потянули за собой ниточку. Было это концом личности, человеческого достоинства и веры в жизнь. Что-то такое она видела в лице агротехника… Видела пришибленного, потерявшего волю и достоинство человека, готового пасть на колени перед голубой фуражкой и смотреть в рот чекиста… Ее передергивало от всего такого. Не могла ни простить, ни понять.
Сама она держалась надеждой на близкий конец этого средневековья, так странно вдруг проявившегося в России, самой милосердной и христианнейшей стране. Это была вера, она поддерживала узницу, потерявшую и мужа, и двоих детей, о судьбе которых ничего не знала.
Узнала, что Морозов помногу часов проводит над книгами. И попросила у него что-нибудь агрономическое. Он принес. В свободные минуты она уходила в дальний конец теплицы, читала и прислушивалась - не войдет ли кто, чтобы успеть спрятать книгу.
Не без улыбки вспоминала жестянщика агробазы Дениса Ивановича, к которому наведывалась, носила на ремонт прохудившиеся лейки-ведра. Милый добрый старик с аккуратно подстриженной бородой и белыми длинными власами. Его грустные голубые глаза светло оглядывали посетительницу, он усаживал ее и пока осматривал инвентарь, они успевали рассказать друг другу немало горького, но без той злой обиды, которая почти всегда возникала в разговорах на такие темы.
Денису Ивановичу было за шестьдесят, руки золотые, с утра до ночи стучал железом по железу в мастерской, которую соорудил собственными руками из досок, горбыля, ржавых листов, фанеры, и тем не менее опрятной мастерской, где и жил, получив разрешение от начальства в обмен на поделки для лагерных служб. Тут он поставил свой топчан и принес домашнюю подушку, которая так хорошо пахла мятой. На ней ему снились и голубые сны…
От мастерской до домика Морозова и Орочко всего-то было метров сто. Конечно, Сергей сразу же побывал у Дениса Ивановича, иногда сиживал полчасика, узнал его "дело" - обычные в те годы судьбы священников - и поверил, что отец Денис мог сказать следователю, что "от веры в Бога, Иисуса Христа Спасителя он не откажется ни устно, ни письменно", хотя к тому времени его приволакивали к следователю уже под руки, поскольку был доведен голодом до полного изнеможения. Конечно, очутился на Колыме и вот уже два года как вернули его с прииска, бросили в совхозный лагерь, где он несколько поправился благодаря своему умению к жестяным работам, с удивлением вспоминая, что и осталось-то ему чуть больше года лагерной жизни, после чего… Не знал, что будет после этого. И как-то смирялся с будущим.
И доярки с фермы, и тепличницы с агробазы помогали Денису Ивановичу за его труды, приходили не с пустыми руками. Он благодарил, крестил пищу и брался за инструмент.
Зина чаще других навещала жестянщика - по праву бригадира. Нашла для себя тропу извилистую, вдоль речки и в обход агрономической избы. Хоть на десять минут оставалась одна среди зелени прирусловой черемухи и тальника, даже садилась там на холодную траву, ощущая полузабытую радость воли. И однажды услышала тихое пение: старый священник работал, помогая себе молитвой. Постукивал молотком, пилил напильником и одновременно неторопливо, с чувством произносил нараспев умиротворенно слова молитвы: "…радуйся, падшего Адама воззвание, радуйся, слез Евиных избавление, радуйся, высота неудобовосходимая человеческими помыслами, радуйся, глубоко неудобозримая и ангельскими очима…". Или в такт ударов: "Помяни, Господи, плодоносящих и доброделающих во святых твоих церквях, и даждь им яж ко спасению прощения и жизнь вечную…".
Зина сидела, слушала, поглаживала листья зелени у ног своих, и что-то безмятежно спокойное, тихое и благодатное коснулось ее сердца, и она заплакала. Встала, оглядела дальние, за полем, сопки, гордый Морджот и встряхнула головой. Подходила к кладке, нарочно громко стукнула ведром по ведру. Пение прекратилось, в открытом проёме показалось белобородое лицо, глаза Дениса Ивановича загорелись приветным огоньком.
- Добро пожаловать, дочь моя светлая!
Денис Иванович знал от самой Зимы, что была она партийная, что и муж ее - вечная ему память!..
- Имя его, имя како?
- Илья Петрович, - ответила она, почему-то заробев.
- Помяну его, мученика, за упокой души. Не возропщешь?
- Да, за упокой. Спасибо, Денис Иванович. Спасибо.
- И тебя помяну, Зинаида, во здравие. Вот и работу ты мне доставила. У, каки худые ведерки! Приходи завтра, днища новые соделаю.
Уже с порога она сказала:
- Вы поосторожней, далеко слышно. Вдруг кто чужой…
- Бог милостив. Привык так-то, работаю и пою, на душе покойней. Кому помеха?
- А все-таки. Разные люди ходят…
Морозову об отце Денисе рассказал Орочко. Сергей ходил в мастерскую, сидели они на бережке, откуда хорошо видно вокруг, вели неторопливую беседу, у Морозова с детства еще остались в памяти и рождественские ночные походы "Христа славить", и посещение собора, староста которого был их соседом, по этой причине Сергей знал архиерея Симеона, приезжавшего в гости к старосте. Оба они погибли насильственной смертью, а собор взорвали. Денис Иванович слушал, осенял себя крестным знамением, а голубые глаза его блестели от стариковских слез.
Осенью Морозов спросил:
- Зима близко. Отец Денис, пожалуй, уйдет в лагерь, холодно здесь.
- Что это ему в лагерь? Мы поможем, утеплим хибару, пусть живет.
Лишь однажды, возвращаясь пешком с поля вдоль речушки, Сергей услышал пение в два голоса. В мастерской пели слаженно, молитвенно. Он не заглянул, чтобы не помешать, прошел в конторку, что-то там сделал, в окно увидел Орочко, вышел и сказал:
- Александр Алексеевич, вы с отцом Денисом неосторожны.
- Что такое? - Орочко испуганно смотрел на друга.
- Шел тем берегом, а вы во весь голос… А если кто другой услышит? Здесь сам воздух пропитан подлостью.
- Да, увлеклись. Праздник сегодня. Вознесение.
- Ты предупреди отца Дениса. Да и сам…
2
Зима уходила лениво, была ветреной и злой. По ночам в трубе люто завывало. Агробаза дымилась только четырьмя теплицами. Хорошев и Морозов чуть не каждый день ездили по приискам, договаривались брать навоз, обещали и даже сами возили квашеную капусту в бочках, от этой "меновой торговли" зависел будущий урожай. Навоз забирали подчистую, благо на всех приисках были лошади. От собственных подсобных хозяйств начальники постепенно отказывались: хлопот у них и с золотом было предостаточно. Лагеря сидели на штрафном пайке, заключенные все более умирали, а подвоза свежей рабочей силы с "материка" в эту зиму не было, лагерей и по пути сюда на долгой дороге через Сибирь хватало. На фронте трудно понять, что происходит. Украина, Кубань и Дон у фашистов, от Москвы немцев отогнали, но недалеко. Шли самые трагические месяцы войны, теперь никто не повторял бодрых слов "о победе скорой и легкой", даже невероятное обращение Сталина к народу со словами "братья и сестры" не вызывало вдохновения. Ведь едва ли не у каждой третьей семьи братья и сестры в те года заполняли лагерные бараки на северах, землянки в продуваемом Казахстане и тюрьмы чуть ли не в каждом городе. И на фронтах гибли несчетно.
После отъезда на запад лучших дальневосточных армий все тихоокеанское побережье страны казалось японским военным довольно легкой добычей. А Колыма с ее более чем полумиллионным населением сама собой могла остаться у захватчиков. Кто сумеет сдержать здесь до зубов вооруженного агрессора? Уж не вохровцы ли?.. Только оглядка на американскую мощь как-то охлаждала опаснейшее стремление союзников Германии.
На Охотское побережье, а потом и на материковую Колыму пришла весна. Она была ленивая, туманная и, кажется, больная. Охотское море никак не могло осилить толстые торосистые льды, это произошло только в июне месяце.
Первый теплоход встречали в бухте Нагаева с флагами и криками "ура!". Как спасение.
Но на теплоходе не было ни хлеба, ни сахара, ни мясных туш. Он привез аммонал, без которого нельзя взять из мерзлых грунтов драгоценный металл. И второй теплоход прибыл с взрывчаткой и машинами, лишь в третьем, в начале июля, оказались мука и продукты. Лагерную пайку немного увеличили, но в совхозах еще весной подгребли последние остатки капусты, в горных управлениях по-прежнему кормили заключенных только перловкой. На радость разгулявшейся цинге. Теперь при входе в пищеблок каждого заключенного заставляли пить отменно-тошнотворную коричневую настойку из хвои стланика. Считалось, что это лекарство помогает от цинги. Увы, у большинства заключенных цинга была необратимой. Шатались в белых деснах зубы, выпадали почти безболезненно. Те из "доходяг", что попадали в совхоз на прополку, жевали все зеленые растения подряд: осот, лебеду, свекольный лист, пырей, хвощи…
Морозов все больше времени проводил в теплицах, чаще с Хо-рошевым, присматривался, расспрашивал его, старался глубже познать это сложное хозяйство, которое знал недостаточно, - хозяйство сильно постаревшее, с просевшими боровами и дымящими трубами, тусклыми стеклами и завалами кирпичей под стеллажами. Все здесь требовало капитального ремонта.
- У Кораблина давно лежит докладная записка на эту тему, - говорил Хорошев. - Хода моей бумаге так и не дали. Нет стекла, нет досок, всего на свете нет.
- А если заговорить о новом блоке? Поле у нас прибавилось, рассады требуется все больше.
Хорошев вздохнул. Не о том у него дума. Он ждал ответа из Дукчи, хотел уехать. Новый блок пусть строится без него. Он достаточно поработал здесь.
Морозова вызвали в управление. Кораблин протянул ему бумагу.
- По вашей части.
Сергей Иванович прочитал и вспыхнул. Колымская опытная станция приглашала агронома Морозова на семинар.
- Вас так волнует это совещание? - спросил Кораблин.
- Обмен опытом, встреча с коллегами, это всегда полезно.
- Ну что же, поезжайте. Пяти дней, думаю, достаточно?
…Сергей стоял в кузове попутного грузовика и улыбался. Теплый воздух хлестал его по разгоряченному лицу. Без остановки проехали Ягодный, а ближе к вечеру, соскочив с машины, он уже "голосовал" на эльгенском повороте, пока не нашелся добрый водитель и не притормозил.
Где-то к полуночи, когда только-только сгустилась темнота, он уже подходил к зданию опытной станции. Там светились окна, слышался громкий разговор. Коллеги из совхозов.
Они почти не спали, эти шесть агрономов из Сеймчана, Дукчи, Тауйска, Олы, Эльгена и Сусумана. Сергей был самым молодым из них. Несмотря на поздний час, компания с воодушевлением опустошила бутылку спирта. В разговоре выяснилось, что из шести специалистов только один был договорником, костромич Туманов.
- Да, - не без гордости заявил он. - Земляк императора Российского, вот так?
- Ну, так завтра расстарайся, императорский земляк, достань горючее, отметим. Смотри-ка, тюрьмы миновал! Полагается с тебя.
Утром все проспали. Аронов вошел, грустно осмотрел коллег и отправил всех на речку, чтобы поплескались в холодной воде и уняли головную боль.
Подымаясь от реки, Сергей увидел лаборанток. Они стояли над откосом, и, конечно, дожидались его. Две вдруг исчезли. Сердце у Сергея сделало сбой, он одним махом одолел крутизну, подскочил к Оле и обнял ее.
- Рада, что здоров, что у тебя все в порядке, раз приехал. Только отпусти, пожалуйста, твои друзья уже смотрят. Не забыл?..
- Я даже знаю, когда ты приедешь. Через сорок три дня.
- Не сглазь. Не от нас с тобой зависит. Надолго?
- На три дня. Семинар. Все коллеги здесь.
- Виктор Львович говорил мне. Заходи к нам в лабораторию, - и Оля, резко повернувшись, побежала к соседнему зданию. Подруги ждали ее у крыльца.
На семинаре Сергей сидел рядом с Табышевым и не подымал глаз. Тот тихонько сказал:
- Поздравляю. И когда успел?..
Семинар вел Аронов. У него нашлись интересные материалы из Якутска и Соловков, толстый том работ Костычева и Докучаева и какая-то потрепанная рукопись. Говорить ему долго не дали, завязался спор о поведении вечной мерзлоты после распашки дернового слоя, сшиблись разные взгляды, а когда директор станции спросил, на какую площадь можно рассчитывать Дальстрою, все примолкли и задумались. А высказавшись, сами неприятно удивились: всего-то на тысячу гектаров.
- Нет, - вдруг сказал Табышев. - Нет, это не так! Только на по бережье можно освоить полторы тысячи гектаров, в этом я уверен! Иначе и говорить о нашем вкладе в снабжение Колымы нет смысла. Капустой и то не обеспечим. Я - за четыре-пять тысяч гектаров, не меньше. Правда, в Тауйске почти вся земля под лесом. Корчевать много…
Открылась дверь и на пороге возник начальник Эльгенского лагеря и совхоза Калдымов. На животе у него прилипла кобура пистолета, с которым чекист, похоже, не расставался; широкое монгольское лицо было исполнено собственной значимости, он небрежно кивнул всем сразу и уселся. Но слушать долго не мог. Поднялся и сам заговорил о значении сельского хозяйства, о зависимости добычи золота и работы совхозов, об освоении края. Осанна вождю всех времен и народов повторялась каждые три минуты. Без этого Калдымов просто не мог.
Слушали его, опустив глаза. Скучно. Ларин поглядывал на часы, но не прерывал. Присутствие этого "эсэсовца" на семинаре казалось оскорбительным.
Когда он ушел, посчитав, что дал направляющую линию специалистам, никто не проронил и слова, пока Ларин не сказал:
- Прошу извинения, коллеги, но без такого ритуала обойтись нельзя. Мне с ним работать. Вы понимаете… Вернемся к деловой части.
Хочу сказать, что мы с Ароновым готовим сборник о методах освоения почвы, есть три рукописи, среди них и Морозова. От всех вас ждем хотя бы небольших статей о собственном опыте. Поговорим об этом. Мне очень хочется услышать от вас, Табышев, более подробный план освоения приморских земель по обе стороны от Магадана, особенно в бассейне реки Тауй. Это единственный регион Колымы, где можно выращивать картофель. Пожалуйста, Михаил Иванович.
Табышева привезли на Колыму раньше других агрономов. Он оказался "на крючке" у сотрудников Ягоды и Ежова вскоре после "дела" Чаянова и Кондратьева. Его понизили в должности, сделали рядовым сотрудником отдела овощеводства. Ом понимал, что это значит, "сушил сухари", но тогда его лишь отправили в дальний от Москвы район. Казалось, что на этом все плохое и кончилось. Но в 1935 году за ним все-таки приехали и повезли уже в фургоне с надписью "Фрукты-овощи" в Лефортово. Без особенных церемоний он получил пять лет и поехал в Нагаево. Какая-то добрая душа с этапного двора в Магадане записала его не в приисковые списки, а в только что нарождающийся совхоз в Балаганном, на берегу Охотского моря. Стоило Табышеву познакомиться с архивами местной метеостанции и увидеть распаханную равнину в устье реки Тауй, как он поднял шум: при восточных ветрах море не пускало воду широкого Тауйя в Тауйскую губу, каждые три-пять лет равнина основательно затапливалась вместе со всем, что на ней вырастало. Какое тут "расширение площадей"! Сумасшествие…