Общественный капитал станет расти как на дрожжах, поскольку за дневную работу поселянам будут платить 25 копеек ассигнациями в день (при обычной норме от 50 копеек до рубля). Это во-первых; во-вторых же, в "расходную смету" не включат стоимость отведенных под поселения земель и лесов. Каждое поселение получит свой общественный магазин, своего кирпичного мастера, своих повивальных бабок; одна изба в селе обязательно будет выделена под школу; после 1818 года в каждом полку заведут свой конный завод; ежегодно двух кантонистов будут отправлять на обучение архитектурному искусству, чтобы не нуждаться в привлечении людей со стороны. (Тем более что в военных поселениях воцарится единообразие, ибо прежние дома уничтожат и построят новые, чем достигнут не только чистоты архитектурного облика, но и чистоты замысла.)
Продумают и организацию семейной жизни.
Ко всем "поселенным" солдатам будут вытребованы жены, где бы те ни находились и независимо от того, желают ли солдаты восстанавливать супружеские отношения. (За время службы многие семьи практически распадались, если не церковно, то граждански.) Добронравие предпишут указом; холостую жизнь не благословят, и потому в назначенный день в шапку будут бросать имена "женихов" и "невест", записочки вынимать, жребий оглашать, под венец вести.
Автономной будет сама система экономических отношений, а не только внутреннее устройство военных поселений. В пределах округов уничтожится чересполосность и частная собственность на землю; если же учесть крайнюю степень обобществленности строя поселенской жизни, то непрямая аналогия с будущими колхозами напрашивается сама собою.
Естественным образом, у государства в государстве рано или поздно возникнет потребность в установлении некоего подобия самостоятельного законодательства и самостоятельных органов власти. В 1818 году будет утвержден Экономический комитет военного поселения; в 1821-м - Штаб и Совет отдельного корпуса военных поселений. Увенчается все созданием администрации военных поселений с "президентом" Аракчеевым во главе… Не безличный канцелярский управляющий, но самовластный правитель, маленький поселенский монарх.
Как это будет красиво и стройно в отчете! Как страшно в реальности! Впервые в своей истории Россия столкнется с теми проблемами "социалистического" мироустройства, которые замучат ее в XX столетии.
Чтобы кормить солдат, поселянам придется выдавать огромные наделы, с которыми те не справятся.
Рост поголовья скота приведет к нехватке сена.
Начнется падеж - не будет хватать мяса.
Собственность упразднится - порядок придется держать на силе.
Хозяйство будет вестись планово - появятся не только приписки, но и всевластные распорядители общественных богатств…
Это будет так же красиво в отчете, как красивы были либерально-утопические схемы Лагарпа, и так же страшно, как страшны были последствия этих схем.
Теперь опять вспомним приведенные цитаты из ранних и поздних писем Александра с их идеальным порывом к устроенным "уголкам" и страхом перед необустраиваемой Россией… сопоставим их со схемой Лагарпова курса… еще раз соотнесем юношескую идиллию великого князя с проектом "военных поселений"… И, в конце концов, зададимся вопросом: а мог ли Аракчеев не появиться на александровском горизонте? Мыслимо ли готовить либеральные реформы в непроницаемой тайне - и не иметь приближенного, который понимал бы все душевные движения государя, действительно был бы "предан без лести"? Визиря, который не знал бы нравственных сомнений и с неизбежной жестокостью подгонял неоформленную стихию реального бытия под задуманный и высочайше утвержденный проект? Верного слугу, который, получив нити к сокрытым замыслам царя и будучи облечен немыслимой властью, не попытался бы узурпировать эту власть? Мыслима ли либеральная утопия без жестокого временщика? Мыслим ли временщик без армейской утопии?
Лагарп, с молчаливого одобрения Екатерины Великой, формирует царскую мечту, Сперанский детально ее прорабатывает, Аракчеев ее осуществляет и в том полагает единственное оправдание своей жизни. Вот сквозная идея его: "…надо строить и строить, ибо строения после нашей смерти, некоторое хотя бы время, напоминают о нас; а без того со смертию нашею и самое имя наше пропадет".
ГОД 1811. Январь. 11.
Опубликован Устав Царскосельского лицея.
Март. 1.
Сергей Львович Пушкин подает прошение на имя министра народного просвещения графа А. К. Разумовского о приеме в Лицей сына Александра.
ХРАНИТЕЛЬ ДРЕВНОСТЕЙ
Десятилетний юбилей александровского правления не увенчался завершением реформ. (Тогда еще наивно полагали, что реформы подлежат завершению.) Он увенчался другим, по-своему не менее значимым для истории государства Российского, событием.
15 марта 1811 года Александр I прибыл в тихую Тверь. Здесь его ждали сердечные объятия сестры, великой княгини Екатерины Павловны, которая неустанно взращивала легальную оппозицию любимому (что делать, действительно любимому) брату. Здесь ждали его неспешные прогулки сквозь распахнутый, синий мартовский воздух. Здесь ждали его необязательные разговоры с семействами местной знати, ничем серьезным не грозящий флирт. Здесь ждал его Карамзин с подготовленной по просьбе Екатерины Павловны "Запиской о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношении", в которой восхвалялись личные достоинства Александра Павловича и порицались итоги первой половины его царствования.
Все - буквально все - подверглось тут вежливому остракизму. И дипломатические авантюры, за которые страна заплатила резким удорожанием жизни, повальным разорением дворянских семейств и купечества. И безграмотные попытки выправить финансы с помощью "серебряных денег" в противовес бумажным ассигнациям. И "новости в управлении" - столь же многочисленные, сколь и бессмысленные. И легко угадываемое намерение царя освободить крестьян - с землею или без земли, не суть важно. И выдвижение канцеляриста Сперанского, этого возможного исхитителя царской власти (от которого Карамзин успел претерпеть). И приближение "угодников", которым царь передоверяет властные полномочия, лишь ему одному принадлежащие по праву рождения. (Тут разумелся Аракчеев; от него Карамзин претерпит впоследствии.) И умозрительность царских представлений о "стране пребывания". И тотальное недоверие к людям…
У всех этих разнообразных числителей имелся один общий знаменатель; он же заменитель Александровых фантазий: идея уважения к порядку вещей, знакомая нам еще по "Историческому похвальному слову Екатерине". "Записка" не столько разворачивалась от начала к концу, сколько вращалась вокруг неподвижного смыслового центра этой идеи.
Говорил ли "брат Рамзей" о временах Ивана Калиты; повествовал ли о воеводах эпохи Лжедимитрия; приступал ли к правлению Михаила Романова; переносился ли мыслью в блаженное царствование развратной Екатерины - всюду причину успеха находил он в согласии политиков с "обстоятельствами времени и места" и в их готовности предпочесть свершениям - завершения, созданию - исправления. Напротив, худшее в деяниях Великого Петра - то, что "пылкий монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию - Голландиею". То есть не себя и свой замысел приспособил к реальности, а реальность подогнал под внешний - чуждый ей - образец. Вот и ревнующий к славе своего великого предка, но пока разделяющий лишь его недостатки Александр Павлович искал лучшего - и едва не потерял имевшееся; он желал большей свободы для граждан - и поставил страну перед угрозой нового рабства, иноземного.
Страшна параллель, возникающая на страницах "Записки"; слишком прямо метит она в нежное царское сердце. "Ужасная революция" во Франции, самоуничтожившись, "оставила сына, сходного с нею в главных чертах лица. Так называемая республика обратилась в монархию, движимую гением властолюбия и побед". Россия же, ведомая по либеральной пустыне чуждым властолюбия и жаждущим перемен Александром, отнюдь не "переиграла" Францию; как раз наоборот - она утратила ясную монархическую перспективу и встала на грань революции.
Уютный фон провинциального российского городка призван был художественно усилить эффект карамзинских умозаключений. Мягкие, невысокие, желто-песочного, бело-голубого и бледно-зеленого цвета особнячки; неспешность провинциального течения жизни; простота, чуть грубоватая наивность и теплота отношений; соразмерность русского быта - все это как бы само собою встраивалось в текст заказанной Карамзину "Записки", предусматривалось сценарием великой княгини. Царь, оторвав глаза от последних строк документа, должен был оглянуться окрест себя и поразиться чуждости затеянных им реформ современному строю и всему историческому опыту России.
По той же причине непосредственно перед самой передачей, вечером 18 марта, было устроено чтение фрагментов "Истории государства Российского", работою над которой Карамзин был занят с 1803 года. Александр полагал, что его хотят развлечь картинами минувших веков; он заблуждался; его хотели увлечь великим примером.
Зачем? Да затем, чтобы республиканствующий монарх понял наконец: сам ход веков восстает против его попыток уклониться от единовластия. Составившаяся из разнородных племен Русь всегда дорожила сплоченностью, ибо главной угрозой для ее исторического бытия была "тяга прочь", удельность. Удельностью разорваны, растерзаны самые величественные из ее политических центров. И наоборот, центростремительная политика, воля к собиранию земель неизменно вознаграждалась чудесным превращением малого в великое. Так маленький городок Москва преобразился в центр огромного государства; так утвердился на русском престоле род Романовых - до избрания Михаила отнюдь не самый древний и могущественный.
Княжество - царство - Империя: вот формула русской истории. С этим считались все отечественные вожди. Даже Петр, по чьей вине дворяне поистине стали "немцами" для мещан, купцов, землевладельцев, - даже он, внеся удельный разлад в историческую "горизонталь", не нарушил исторической "вертикали". Наоборот, первый русский император окончательно сосредоточил власть в руках самодержавных - и в этом его истинное величие. Ибо хороша или плоха логика русской истории, она неизменна и не нарушима без тяжких последствий. Ослабить в России самодержавство, покоящееся на доверии дворянства царю и подчинении крестьян дворянству, невозможно; это приведет не к большей свободе, а к худшей зависимости. От чего? Или от "многоглавой гидры аристократии", или от жестокого самовластия, в котором к самодержавству примешано тиранство (тут с умыслом был приведен отрицательный пример Павла Петровича).
Итоговая же формула устройства "идеального реального" Государства Русского такова:
"Дворянство и духовенство, Сенат и Синод как хранилище законов, над всеми - Государь, единственный законодатель, единовластный источник властей. Вот основание российской монархии, которое может быть утверждено или ослаблено правилами царствующих".
ГОД 1811. Июнь. 2.
Высочайшим указом Сенату директором Лицея назначается Василий Федорович Малиновский.
Август. 3.
Прием в Тюильрийском дворце, во время которого Наполеон в течение двух часов выговаривает русскому послу А. Б. Куракину, чем подает России неприкрытый сигнал о предстоящей войне.
Если бы Александр Павлович был не государем всея Руси, а странствующим философом, то по прочтении "Записки" он непременно задал бы Карамзину несколько важных вопросов. А именно: течет ли историческое время вспять? Мыслимо ли теперь, после десятилетия перемен, вернуться в золотую екатерининскую эпоху? Это прежде всего, но также: формы правления, как любые формы на свете, должны обладать своим содержанием. Допустим, г-н сочинитель безусловно прав, и Россия выстрадала самодержавие, раз навсегда обретя в нем свою политическую физиономию. Но современный мир - не лавка древностей. Что же такое - русская монархия после французской "Энциклопедии"? Известно, на какой идее основаны были в Париже Генеральные штаты - на Декларации прав человека и гражданина. Всевластие современного монарха тоже должно покоиться на общепризнанном принципе; спрашивается: на каком? И, наконец, главное. В государстве, не имеющем ни парламента, ни собрания выборщиков президента, но уже ощутившем вкус к "общественному мнению", - кто и каким образом без корысти и страха донесет до царя "глас народа"?
Если бы Александр Павлович спросил обо всем этом, Карамзин нашелся бы, что ответить.
Он сказал бы, что не зовет вернуться назад, в блаженное царствование Екатерины. Но не потому, что время необратимо, а потому, что движение вспять ничуть не менее опасно, чем движение вперед. Возвращенное старое покажется новостью, новость же есть "зло, к коему надобно прибегать только в необходимости". У России нет пути ни вперед, ни назад; ее задача - охранять и выправлять существующее. Такое, какое есть: любое другое будет еще хуже. Как Пушкин именовал себя атеистом в вопросе счастия, так автор "Записки" мог бы аттестоваться атеистом в вопросах национального прогресса. Русская история представала перед его умственным взором в виде некой пирамиды, складывающейся на протяжении веков от основания к вершине, а потом подлежащей лишь сохранению и подновлению - вплоть до очередной катастрофы, после которой строительство новой пирамиды начинается с нуля. Избежать катастрофы невозможно; оттянуть ее приближение - можно и нужно. А значит, конечная цель разумной политики, основанной на порядке вещей, есть предельное замедление времени, близкое к полной его остановке и обозначаемое торжественно-монументальным словом времена. Идеал (неосуществимый, но желанный) - конец истории до Страшного Суда, если не вместо него.
Что же до вопроса о "содержательности политических форм", то в "Записке" все мистические аспекты учения о священной природе царской власти подвергнуты холодному светскому умолчанию, а все моральные, напротив, горячо обсуждены и проблема современного, "послеэнциклопедического" самодержавия сведена к вопросу о Правде, очищенной от примесей "харизмы" и "благодати". Карамзин, как новый Агапит, формулирует гражданский догмат о почтении к правдолюбивому царю, утверждает идеал самосодержательного самодержавия, идеал самовластия, ограниченного не Богом, не Патриаршеством (которое способно "конкурировать" с царем на ниве церковной, то есть ослаблять самодержавие, а потому не подлежит восстановлению), но лишь верностью государя Правде Истории и страхом перед Ее судом.