"Отколе сии общества водворились к нам? - от английских методистов!.. Разве мы какие-нибудь дикие народы, без их учений обойтиться не могущие?.. Наши митрополиты и архиереи… с седою головою, в своих рясах и клобуках, сидят с мирянами всех наций, и им человек во фраке проповедует Слово Божие!.. Где же приличие, где важность священнослужения, где церковь?.. Они собираются в домах, где часто на стенах висят картины языческих богов, или сладострастные изображения любовников, и сии собрания свои, без всякого богослужения… сидя как бы в театре… равняют с церковного службою… Не похоже ли это на Содом и Гомор?.."
Затем, когда Филарет по поручению Библейского общества приступит к переложению книг Ветхого Завета, они начнут отстаивать первородство греческого источника славянской Библии, Септуагинты, перед еврейским оригиналом. Не во всемирном еврейском заговоре будет дело, а в ужасе перед масонами, их тайным знанием, которое, как казалось, каббалистически зашифровано в еврейском алфавите. (То, что некогда покровительствуемый Сперанским иллюминат Фесслер оказался профессором именно гебраистики, наводило Шишкова со товарищи на особо тревожные размышления.)
Страшная морда апокалиптического зверя все откровеннее, все наглее будет выглядывать из темных углов адмиральского кабинета, куда не доставал колеблющийся свет свечей:
"…Деяния библейских обществ… состоят: 1. В намерении составить из всего рода человеческого одну какую-то общую республику и одну религию: мнение мечтательное… Оно сперва скрывалось под именем тайных обществ, масонских лож… а потом… укрылось под другие благовиднейшие имена либеральности, филантропии, мистики и тому подобные… порабощает царство наше чужеземцам и угрожает теми же бедствиями, какие некогда на их землях свирепствовали".
Наконец, как бы с высокой колокольни, на действия Филарета будет смотреть Священный синод. На словах поддержавший начинание возлюбленного государя, он все же уклонился от мистической ответственности за неизбежные следствия его затеи: одобрил идею перевода, но издавать положил от имени Российского библейского общества. Это означало: церковное священноначалие не благословляет и не запрещает задуманное политиками дело. Оно попускает совершиться тому, чего не в силах остановить.
Окруженный со всех сторон опасностями, отец ректор проявит завидную, не по летам, мудрость. Где будет иметься возможность, он обогнет острые углы; где потребуется, пойдет на обострение; где будет неизбежно, поставит под удар себя самого. Ни одна из "партий" не получит оснований считать, будто архимандрит Филарет действует по ее указке; ни одна не сможет сказать по совести, что он полностью проигнорировал ее мнение.
Филарет даст инструкцию переводчикам, прямо повторяющую главный тезис Лютера (а может, и прямо восходящую к нему!): "Величие Священного Писания состоит в силе, а не в блеске слов". Он посоветует держаться греческого текста, преимущественно перед славянским - "как первоначального". Он согласится издавать русский перевод Нового Завета по образцу протестантскому - без комментариев и пояснений. (Исключение будет сделано для сохраняемых в русском тексте греческих и еврейских слов.) Согласится - рискуя вызвать подозрение в тайном сочувствии лютеранам и в неуважении к Священному Преданию. Но все это не ради угождения "реформистам" и уязвления "патриархалов"; во всяком случае, не только ради мира с ними. Замысел архимандрита будет иным. Сначала нужно вернуть православному народу прямой доступ к сокровищнице Богопознания, некогда открытый святыми Кириллом и Мефодием, учителями словенскими, а уж потом, по прошествии недолгого времени, заново катехизировать его.
Непреодоленным оказалось лишь последнее препятствие. Начатое вне церковных врат, дело библейского перевода так и останется как бы частным опытом. И, как всякое частное строение на соборной почве, рухнет при первом дуновении противного ветра, осколками зацепив Филарета. Но рассказ об этом еще впереди; пока же вновь переместимся в параллельное пространство государственности, где тот же самый замысел неостановимо приобретал совершенно иные очертания.
ГОД 1812. Октябрь. 6.
Наполеон оставляет Москву. Октябрь. 12.
Бои за Тарутино. Село восемь раз переходит из рук в руки. К 18 часам оно занято французами. Кутузов в очередной раз отказывается от битвы: "развалится и без меня".
Октябрь. 14.
Армии отступают в противоположные стороны.
ПОДЖИГАТЕЛЬ
Но теперь, сложив "свободную хвалу" Александру I, русскому царю "образца 1812 года", самое время подойти к проблеме с противоположной стороны. Потому, во-первых, что шансы - это всего лишь счастливая возможность, которую так легко упустить. Потому, во-вторых, что политика "просвещенного патриотизма" несет в себе отнюдь не только благое начало. Горько вспоминать о массовой галлофобии и приступе квасной гордыни, охватившей "широкие народные массы" в 1812 году; за всеобщее поругание "нерусского" Барклая до сих пор стыдно. Но дело не только в этом. Политика "возвращения к истокам" способна сблизить правителя с нацией, послужить его примирению с действительностью. Но она же способна возбудить в нем новый приступ утопической эйфории; лечь в основу нового проекта "усчастливления" страны и мира - хотя бы и на других началах.
Живым и ярким образом, одушевленной "иконой" всех ее оборотных сторон был московский градоначальник Федор Ростопчин, чье назначение, между прочим, тоже стало результатом "скифского плана". Ростопчинское сознание было устроено таким образом, что всякий реальный факт разрастался в нем до фантастических размеров, а затем прилагался к действительности, - но в совершенно особом смысле.
Знаменитые афишки Ростопчина, которые вывешивались для всеобщего ознакомления, вопреки мнению пламенного патриота Сергея Глинки (Ростопчин "поставил себя на череду старшины мирской сходки"), совершенно не годились для воздействия на мнение народное. Для крестьян слишком велеречивые, для дворян слишком грубые, они имели иную "сверхзадачу". Афишки создавали заведомо сниженный, стилизованный под народность, не совпадающий ни с реальностью Отечественной войны, ни с официальным ее толкованием исторический миф о ней. Миф, в котором Москва не просто наделялась особым государственным статусом, как "народный" центр России в противовес "государственно-чиновному" центру, Петербургу, - но представала маленьким сказочным царством, градом Китежем, не ушедшим под воду, зато готовым ринуться в огонь. Соответственно и сам Ростопчин как московский генерал-губернатор и "главнокомандующий в Москве" приобретал в своих собственных глазах черты легендарного вождя нации, священного толкователя событий, фольклорного царя.
Вставной сюжет. АФИШКИ 1812 ГОДА, ИЛИ ДРУЖЕСКИЕ ПОСЛАНИЯ ОТ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО В МОСКВЕ К ЖИТЕЛЯМ ЕЕ
(Из сочинений графа Ростопчина)
Афиша № 1.
Московский мещанин, бывший в ратниках, Карнюшка Чихирин, выпив лишний крючок на тычке, услышал, что будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился и, разругав скверными словами всех французов, вышед из питейного дома, заговорил орлом так: "Как! К нам?.. Полно тебе фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики да щегольки; ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят… Да знаешь ли, что такое наша матушка Москва? Вить это не город, а царство… Ну, поминай как звали! По сему и прочее разумевай, не наступай, не начинай, а направо кругом домой ступай и знай из роду в род, каков русский народ!" Потом Чихирин пошел бодро и запел: "Во поле береза стояла", а народ, смотря на него, говорил: "Откуда берется?.."
№ 4.
Слава Богу, все у нас в Москве хорошо и спокойно! Хлеб не дорожает, и мясо дешевеет. Однако всем хочется, чтоб злодея побить, и то будет. Станем Богу молиться, воинов снаряжать, да и в армию их отправлять… Когда дело делать, я с вами: на войну идти, перед вами; а отдыхать за вами. Не бойтесь ничего: нашла туча, да мы ее отдуем; все перемелется, мука будет; а берегитесь одного: пьяниц да дураков; они, распустя уши, шатаются, да и другим в уши врасплох надувают… И для сего и прошу: "если кто из наших или из чужих станет… сулить и то и другое, то, какой бы он ни был, за хохол да и на съезжую!" Тот, кто возьмет, тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу; мне на то и власть дана… я верный слуга царский, русский барин и православный христианин…
№ 7.
…Здесь есть слух и есть люди, кои ему верют и повторяют, что я запретил выезд из города… А я рад, что барыни и купеческие жены едут из Москвы для своего спокойствия. Меньше страха, меньше новостей; но нельзя похвалить и мужей, и братьев, и родню, которые при женщинах в будущее отправились без возврату… Я жизнию отвечаю, что злодей в Москве не будет, и вот почему: в армиях 130 000 войска славного, 1800 пушек и светлейший князь Кутузов, истинно Государев избранный воевода русских сил и надо всеми начальник… Прочитайте! Понять можно все, а толковать нечего.
№ 15.
Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, не пустить злодея в Москву. Но должно пособить, и нам свое дело сделать… Москва наша мать. Она вас поила, кормила и богатила. Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дня хлеба; идите со крестом; возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на Страшном суде, кто отговариваться станет!
№ 16.
Я завтра рано еду к светлейшему князю, чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев. Станем и мы из них дух искоренять и этих гостей к черту отправлять. Я приеду назад к обеду, и примемся за дело: отделаем, доделаем и злодеев отделаем.
№ 17.
Крестьяне, жители Московской губернии! Враг рода человеческого, наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз вошел в Москву: предал ее мечу, пламени… Ужли вы, православные, верные слуги царя нашего, кормилицы матушки каменной Москвы, на его слова положитесь и дадитесь в обман врагу лютому, злодею кровожадному?… Истребим гадину заморскую и предадим тела их волкам, вороньям; а Москва опять украсится; покажутся золотые верхи, домы каменны; навалит народ со всех сторон… не робейте, братцы удалые, дружина московская, и где удастся поблизости, истребляйте сволочь мерзкую, нечистую гадину, и тогда к царю в Москву явитеся и делами похвалитеся. Он вас опять восстановит по-прежнему, и вы будете припеваючи жить по-старому…
Источник: Барсук Н. В. Ростопчинские афиши. СПб., 1912.
Только что мы были свидетелями религиозного порыва смолян, по древнему обычаю вынесших чудотворную икону из храма - и под ее мистическим покровом идущих на смерть за Отечество свое, за други своя. И вот - происходит мгновенное опошление сакрального образа: подымайтесь, православные, берите на три дня хлеба, со крестом, хоругвями и графом Ростопчиным одолеете неприятеля. Только что мы размышляли о трагедии выбора между Барклаем и Кутузовым; разбирали "эпический" образ народного полководца. И вот перед нами поясной портрет одноглазого жирного воеводы "и надо всеми начальника" в окружении 1800 пушек. Только что мы вслушивались в торжественные обертоны патриотических манифестов, составленных адмиралом Шишковым. И вот - их низкие тона срываются на фальцет пьяной чихиринской песни: "Во поле береза стояла…"
Афишки были изнанкой патриотической политики 1812 года, ее опасным продолжением; их стилизованная русскость, их феерическая энергия, сыплющаяся, как искры из глаз, готовы были в любую секунду прорвать типографическую бумагу, вторгнуться в живую жизнь, подпалить ее.
ГОД 1812. Октябрь. 16.
Наполеон выходит на Смоленскую дорогу. Внезапное раннее похолодание. Русская зима. (Russkaja zima.)
Ростопчин вошел в русскую историю в ореоле легенды о сожжении Москвы; не забыт и купеческий сын Верещагин, пойманный на переводе и распространении наполеоновских листовок, - его московский генерал-губернатор отдал на растерзание толпе. Но между поджогом, бессудной казнью и афишками есть очень жесткая при всей своей внешней неуловимости связь.
Связь - мифологическая.
Конечно, нельзя забывать, что Ростопчин был поставлен Кутузовым в невыносимое положение (фельдмаршал не счел нужным посвятить болтливого губернатора в свои планы относительно древней столицы, а 1 сентября на Поклонной горе, уже после совета в Филях и решения уйти без боя, заверил его, что сражение непременно состоится, и не раньше, чем на третий день). Естественно, "верный слуга царский" преследовал и чисто практические, военно-стратегические цели, предавая город огню и пеплу, - скорее, впрочем, прикрывая отход ополчения и беженцев, осложняя жизнь врагу, чем реально рассчитывая заставить Наполеона покинуть Москву перед самым наступлением холодов. Но то, как долго и самозабвенно готовился он к осуществлению замысла и с какой тактической сноровкой запутывал впоследствии следы и то брал на себя роль жертвенного Герострата, то открещивался от нее, - говорит об осознанно-мифотворческом подтексте его действий.
То же и с купеческим сыном Верещагиным, чья гибель буквально запланирована 4-й афишкой: "…за хохол, да и на съезжую… с тем я разделаюсь… мне на то и власть дана…"
Войны не обходятся без самосуда; начальники не всегда в состоянии погасить озлобление подчиненных, как не всегда оккупанты в состоянии погасить пожар в завоеванном городе. Но предавая молодого купца (с отцом которого впоследствии пожелает встретиться Александр I; во время встречи Верещагину-старшему будет пожалован перстень) на самосуд, Ростопчин не выглядел растерянным и подавленным.
"…Граф приказал мне провести его к главному подъезду своего дома (на Лубянке), сошел с верхнего этажа на это крыльцо, объявил Верещагина стоявшей тут толпе изменником Отечества и приказал драгунам побить его насмерть палашами. Драгуны замялись, приказание повторилось. Удары тупыми, неотточенными палашами… не могли в скором времени достигнуть цели. Ростопчин велел толпе докончить заранее обдуманную им казнь за измену и тот же час удалился вместе со мною по той же парадной лестнице в верхний этаж дома".
Кукольный царь, чей образ был задан афишками, и должен вести себя с театральным размахом: жечь город, достающийся врагу, приносить в жертву ослушников. То, что не клюквенный сок, а настоящая кровь льется из жил "персонажей" мифа, мифотворцев от политики не волнует.
Не замечают они и того, насколько реальность истории по существу своему мифологичнее и невероятнее их "сочинений" на исторические темы. Так, ни одна более-менее правдоподобная романная схема не допустила бы одновременного присутствия в плененной Наполеоном Москве будущего автора "Красного и черного" Стендаля, пока именующего себя Анри Бейлем и носящего скромное звание интенданта французской армии, - и отца Александра Герцена, дворянина Ивана Яковлева, которому 2 сентября Наполеон поручает передать в Петербург послание Александру I с предложением мира. Схема мифологическая этим попросту не заинтересовалась бы. Избыточным в вымышленном сочинении, даже самом патриотическом, показался бы и сюжет о пленении в подмосковных лесах негра, который служит поваром у легендарного казачьего генерала Матвея Платова (стало быть, сам в некотором роде является казаком), и о беседе его с императором Наполеоном…
ГОД 1812. Ноябрь. 14.
Переправа через Березину.