В лесу около Усмани жил рыжий мужик, к нему все окрестные семейства ездили за советом. "Один раз он мне сказал странную вещь. Была большая куча человечьего кала, а в середине зубчатая ромашка; он мне сказал: "Девочка, сорви, скушай и увидишь видение апостола Петра". Я сорвала и съела. Он мне сказал: "Ах вы, бедные детки, и учит-то вас немка… У тебя, девочка, пакостник отчим, ты не отдавайся ему… Я знаю Тамбовскую губернию и уйду… в Саровскую пустынь". Это, вероятно, был Серафим, русский Симеон Столпник. Его житие напечатано с его портретом".
Перед нами - свидетельство непоправимого разрыва, трещины, прошедшей через дворцовую сердцевину России и окончательно отделившей ее современную политическую судьбу от ее вечного призвания. Имя святого Серафима Саровского, как было только что сказано, стоит рядом с именем святого Сергия Радонежского. Мыслимо ли, хотя бы на миг, представить себе, что князья, правившие во времена преподобного Сергия, не знают о нем ничего? Что за Два года до Куликова поля он удаляется в непроницаемый затвор? Что не благословляет полководцев на сражения? иноков на самопожертвование?.. Это так же невозможно, как вообразить благословение, преподанное преподобным Серафимом Александру Павловичу на Отечественную войну. (В отличие от посещения скопческого "отца-искупителя" перед Аустерлицем.)
И удивляться нечему.
Какими бы ни были русские князья эпохи Сергия Радонежского, они, по крайней мере, в состоянии были понять, о чем он говорит и что делает, ибо находились с ним в одном культурном пространстве. Но что поняли бы в делах, словах да и в аскетическом быте святого Серафима его вельможные современники?
"Она (келия. - А. А.) состояла из одной хаты с печкою и имела крылечко с сенями. Вокруг пустынки о. Серафим устроил себе небольшой огород и обнес все занимаемое им пространство забором… Вся та обстановка немного напоминала собою Афонскую гору, состоящую из разных возвышений, усеянную лесом, монастырями и келиями пустынножителей; поэтому о. Серафим прозвал свой пустынный холм Афоном, а другие уединенные места в лесу он прозвал в духовном смысле именами разных святых мест, как Назарет, Иерусалим, Вифлеем, Фавор, Кедр[он]ский поток, река Иордан и т. д.".
Не ошибемся, предположив, что очертания этого "земного рая" напомнили бы Александру Павловичу идеал смиренной, частной сельской жизни - ту самую крохотную фермочку Марии-Антуанетты, о которой мечтал он всю жизнь и уютные очертания которой проступали во всех грандиозных проектах его эпохи. Переименование окрестностей "в духовном смысле" само собою срифмовалось бы с аристократической привычкой нарекать гроты и аллеи, беседки и холмы именами нимф и богов, превращая игровое пространство садов и парков в замкнутый мир легкомысленной тайны и полумистического флирта. В тысячедневном вкушении сорной травы снитки царь, чего доброго, опознал бы огородную диету персонажей идиллии - в монастырском, несколько более суровом ее варианте. Рассказ о святом, ранней весною подарившем одной из сестер "зеленую веточку с фруктами" ("вкуси, матушка, это райская пища!"), превратился бы в трогательную буколическую сценку, а заложенная Серафимом мельничка - в необходимую деталь пасторального пейзажа. Обещание же, какое дал он дивеевским сестрам: "У вас многое не умножится, а малое не умалится", - аукнулось бы со словами Горация, что были предпосланы в качестве эпиграфа к идиллии "Обитатель предместья" Михаила Никитича Муравьева (на ней, как помним, взрастал русский царь):
Хотелось мне иметь землицы уголок
И садик, и вблизи прозрачный ручеек,
Лесочик сверх того: и лучше мне и боле
Послали Небеса. Мне хорошо в сей доле,
И больше ни о чем не докучаю им,
Как только, чтоб сей дар оставили моим…
Что же до многочисленных пророчеств преподобного Серафима - о будущем дивеевской общинки, о судьбе России, о последних временах, - то, нет сомнений, Александр Павлович поверил бы им безоговорочно. Как верил Кондратию Селиванову. Как верил опасному монаху Авелю, которого - как только сбылось его очередное предсказание - 17 ноября 1812 года вытребовали с Соловков в столицу: "И нача отец Авель петь песнь победную и песнь спасительную, и прочая таковая". Как - в послевоенные уже времена - будет верить пророчице г-же Юлии Криднер и прорицательнице m-me Марии Ленорман.
Особенно чуткий ко всему таинственному, непознанному, он с замиранием сердца слушал бы рассказ о том, как в последние времена Антихрист не перескочит канавку, вырытую вокруг обители:
"На что, говорю, батюшка, нам ограда бы лучше! Глупая, глупая! говорит, на что канавка? Когда век-то кончится, сначала станет Антихрист с храмов кресты снимать, да монастыри разорять и все монастыри разорит! А к вашему-то подойдет, подойдет, а канавка-то и станет от земли до неба, ему и нельзя к вам взойти-то, нигде не допустит канавка, так прочь и уйдет!"
Особое воодушевление, несомненно, вызвало бы известие о том, что при кончине века последний из дивеевских соборов подымется на воздух, так что Антихрист не сможет взять его…
И в первом, и во втором случае царь отчасти был бы прав - потому что идиллического и чувствительного, таинственного и чудесного в "улыбчивом православии" святого Серафима Саровского много. Но он привнес бы в услышанное и увиденное - себя, свой опыт, свое миросозерцание, сведя смысл аскетического быта - к чувствительности, а "тайну" - к таинственности. Да, монахи считают свою жизнь в обители маленьким подобием Эдема, небесным прибежищем на земле; да, живут они "в мире с натурою", - но эдемские саженцы дороги необычайно. За них подчас приходится платить слишком страшную цену, - вплоть до той, которую преподобный запросил у Елены Васильевны Мантуровой: добровольно, "за святое послушание", умереть вместо брата.
"Во, во, так, радость моя!" - воскликнул старец и продолжал: - "Вот, видишь ли, матушка, Михаил Васильевич, братец-то твой, болен и пришло время ему умирать… умереть надо ему, матушка, а он мне еще нужен для обители-то нашей, для сирот-то… Так вот и послушание тебе: умри ты за Михаила-то Васильевича, матушка!" - "Благословите, батюшка!" - ответила Елена Васильевна смиренно и как будто покойно… но вдруг смутилась и произнесла: "Батюшка! я боюсь смерти!" - "Что нам с тобой бояться смерти, радость моя… для нас с тобою будет лишь вечная радость!"
Церковный человек или нецерковный, верующий или неверующий - кто угодно похолодеет от такого пассажа. И хорошо, если удержится от мысли об изуверстве. Но зато ясно осознает, насколько зависима чувствительность монастырской эклоги от нечувствительного отношения к смерти, насколько серьезна земная "игра в Эдем".
ГОД 1812. Сентябрь. 4.
Пламя московских пожаров вплотную приближается к стенам Кремля.
Довоенному Александру Павловичу было бы трудно, почти невозможно, уловить эту связь. Процарствовав одиннадцать лет, помазанник Божий вдруг обнаружил, что не имеет собственной Библии - ни славянской, ни французской. Причем обнаружил - случайно. 7 сентября, узнав, что Москва уже пять дней как сдана французам, что пожар вплотную подступил к стенам главной русской святыни - Московского Кремля, что путь на столицу Империи открыт и поражение как никогда близко, он, по совету Голицына, решит обратиться к Священному Писанию. В личной библиотеке царя такового не окажется. К счастью, экземпляр французской Библии в переводе де Сасси (1666 год) найдется у императрицы Елизаветы Алексеевны; она и поделится им с венценосным супругом.
Вскорости "библейский" сюжет получит продолжение.
Вновь уезжая в действующую армию, Александр отстоит молебен в совсем недавно (1811) освященном Казанском соборе Санкт-Петербурга; услышит слова 90-го псалма: "Живый в помощи Вышняго…" Царь вздрогнет. Накануне именно на тексте этого псалма открылась Библия, случайно оброненная им с голицынского стола. Когда же спустя некоторое время, уже в армии, он попросит приближенного прочесть на выбор что-нибудь из Писания и тот (очевидно, зная и чтя церковный канон) снова выберет псалом 90-й, государь окончательно увидит в этом знак Провидения, услышит в тягучей музыке церковнославянизмов обращенный к нему лично глас Божий.
Вплоть до осени 1812-го церковная служба сливалась для русского царя в неразличимый напев; иначе каким образом он мог не знать, что 90-й, "защитительный" псалом читается при всякой угрозе, внешней или внутренней? (Вполне вероятно, что и Голицын в трагические дни сентября заложил текст псалма традиционно плотной закладкой - потому упавшая Библия на нем и открылась.)
На пути из Перхушкова в Кремль, на Красном крыльце, во время встречи с московскими депутациями - и, главное, в трагическую ночь с 7 на 8 сентября, проведенную над картой полуутраченного отечества, царю приоткроются двери той духовной традиции, в предельном притяжении и в предельном же отталкивании от которой веками вырабатывалось причудливое, православно-языческое, язычески-православное миросозерцание россиян, формировался русский национальный характер со всей его красотой - и уродством, со всем его уродством - и красотой; созидалась русская культура, лепилась русская жизнь.
Все это произведет в Александре Павловиче полный переворот, и он утвердит доклад Голицына от 6 января 1812 года об учреждении Российского библейского общества, цель которого - всемерное распространение Библии и перевод Писания на языки "малых" народов Империи.
По прошествии двух лет, поздней осенью 1814-го, захочется большего: создать в отечестве целостную систему христианского знания, по образцу европейскому. То есть - Духовно образовать клир, вернув полный славянский текст Священного Писания монашеству и священству. (Последний раз славянская Библия исправлялась при императрице Елизавете, в 1751 году; не переиздавалась с 1759-го, по-русски же не выходила никогда, хотя еще к 1663 году относится первая попытка перевода Псалтири на "наш простой, обыклый язык", - запрещенная патриархом Иоакимом). Тогда же комитет выпустит брошюру "О цели Российского библейского общества и средствах к достижению оной", где впервые обмолвится о переиздании славянской Библии и о подготовке стереотипного издания Нового Завета - тоже, разумеется, славянского.
Наконец - как только появится прецедент и Константинопольский патриарх Кирилл благословит чтение Евангелия на новогреческом языке - дойдет очередь и до всего народа русского, народа православного.
По заключении в 1815-м второго Парижского мира его императорскому величеству, вернувшемуся в отечество, благоугодно будет "изустно повелеть Президенту [Российского библейского общества]… дабы предложил Святейшему синоду искреннее и точное желание… доставить россиянам способ читать Слово Божие на природном своем российском языке, яко вразумительнейшем славянского наречия, на коем книги Священного Писания у нас издаются".
В 1818 году, в беседе с прусским епископом Эйлертом, Александр Павлович почти прямо свяжет две темы - послевоенную европейскую политику и дело евангелизации России:
"…[Священный] Союз вовсе не наше дело, а дело Божие… Нужно предоставить каждому христианину испытать на себе действие Слова Божия… Конечно, воздействие его на людей крайне разнообразно… но в этом разнообразии кроется единство, и вот главное условие преуспеяния церквей и государств…"
Да и как иначе, если Евангелие, проповеданное на живом языке и отвечающее на самые насущные вопросы современного человека, стало смысловым центром европейской цивилизации?
Отныне, с конца 1812 года, Россия соотносила себя с этим центром.
Отныне она тоже была - Европой.
ГОД 1812. Сентябрь. 7.
Известие об оставлении Москвы достигает Петербурга и доходит до Царского Села. Лицеисты плачут.
Дело евангельского перевода поручат Комиссии духовных училищ; та поставит во главе переводчиков ректора Санкт-Петербургской Духовной академии Филарета (Дроздова), имя которого уже возникало - и не раз еще возникнет - по ходу нашего рассуждения.
Сам того не желая, отец ректор сразу попадет в точку пересечения совершенно несовместимых государственных и церковных воль.
Слева на него будут смотреть английские создатели библейских обществ; они не скрывали, что надеются на библейскую "переработку" чуждого им Православия. И тут они были вполне политичны. Как весь их библейский проект направлен был против папства (предлагая народам Слово Божие на их родном языке и принципиально без комментариев, "библеисты" вырывали Библию из рук Первосвященника), так русское Писание без примечаний должно было стать средством полновесной Реформации Православия. (Читай: по английскому образцу).
Из правительственных высот на Филарета с надеждой станут взирать новообращенные (а подчас и вовсе неверующие) политики. Они ждали от перевода того же, чего и Александр Павлович, - религиозного фундамента общеевропейской безопасности; того же, чего и библеисты: "мирной", как бы даже и незаметной, церковной Реформации сверху.
Справа на отца Филарета с самого начала работ опасливо будут поглядывать его будущие гонители, екатерининские архаисты. Для них Православная Церковь была атрибутом нации, а пышное велеречие - атрибутом Церкви. Они твердо стояли на том, что Библию можно читать только по церковно-славянски. Мысль о том, что Христос проповедовал на простонародном языке, а не на "высоком" библейском; что большинство Евангелий написаны не на классическом греческом, а на полуразговорном койне, - показалась бы им кощунственной. Спустя несколько лет адмирал Шишков составит рапорт о деятельности Библейских обществ. Здесь он прямо и честно выскажет все претензии и страхи, что обуревали многих ревнителей старины (предпочитавших, однако, помалкивать):