Царь наконец-то делал единственно верный выбор между законодательными "вершками" и земельными "корешками", ибо понял: уважение к правам человека, отвержение рабства, помноженные на сыновнее доверие нации к царю и христианскую любовь царя к подданным, - суть необходимые и достаточные условия успешных монархических реформ в России. А увенчаются они "президентством" или нет, какую конфигурацию примет в итоге структура русской власти - не так важно. Мономахова шапка, даже став многократно легче, не перестанет нуждаться в голове Мономаха.
Уже в парижском салоне мадам де Сталь, обращаясь к легендарному Лафайету, царь твердо обещал, что крепостное право падет в его царствование. Чуть позже, в 1815-м, он намекнет депутатам от западных губерний: "Господа! еще немного терпения, и вы все будете более довольны мною!" А 30 августа впервые рассорится с адмиралом Шишковым, который в проекте Манифеста о ежегодном чествовании дня избавления России от неприятельского нашествия не только упомянет землелюбивое дворянство прежде христолюбивого воинства, но и вставит рассуждение о счастливой доле крепостного сословия, русских мужичков:
"…забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ними, на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь… не оставляет в нас… сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой - они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства".
То-то Шишков удивится, встретив отпор государя! Царь стал наконец-то русским по вере, по опыту жизни; он принял идею патриархального царства в самый опасный для судеб Отечества миг - и вдруг отвергает главное, на чем держится русский порядок, русский покой: связь между помещиками и землепашцами, на обоюдной выгоде основанную! Но в том-то и дело, что царь собирался направить энергию великой победы по новому руслу; что вера - теократия - реформы выстроились для него в сквозной ряд; что он устремлялся вперед, а не вспять. И если увязывал решение земельного вопроса в России с предварительным усчастливлением европейцев, - то уж так он был устроен, что не мог приступить к вопросу о земле, не решив вопроса об исправлении Европы.
Так обстояло дело на уровне "идеологическом".
На уровне "практическом", естественно, все выглядело совершенно по-другому. Сияющий неземной красотой Александр прохаживался по венским залам с датским королем-альбиносом, осторожно раскланивался с королем Вюртембергским, чей знаменитый живот складками свисал до колен; флиртовал с гораздо более стройными венками; отворачивался при виде Меттерниха. А во время рабочих промежутков между балами, гуляньями, выездами - жестко и властно выдвигал территориальные требования. Польшу - России; Саксонию - Пруссии; но никаких польских земель пруссакам. Меттерних, в свою очередь, вступал в тайный сговор с Талейраном и Касльри, интриговал, вел дело к ослаблению русских позиций, сколачивал тройственную коалицию на случай войны с Петербургом. Атмосфера накалялась; через Константина, назначенного "курировать" Польшу, русский царь обращался к полякам с призывом защитить их Отечество… Шла борьба за передел победы; шел обычный дележ трофеев; каждый тянул одеяло на себя; "…язвительная улыбка равнодушия" явилась на устах Александра. "Любовь к уединению сделалась господствующею его чертою… простонародное слово "надувать" сделалось при дворе общим".
Но чтобы Талейран предпочел усиление Австрии усилению России, а не наоборот; чтобы Россия рисковала новой войной ради восстановления Польши и вознаграждения Германии, противясь, однако, ее усилению, - нужны были не только сиюминутные расчеты, но и глобальные причины, скрытые в "большом времени" европейской истории. Обзывая Александра "хитрым византийцем", Талейран, сам того не ведая, указывал глубинную основу разногласий, царивших на Венском конгрессе: "ход веков", влекший Россию и Европу в одном направлении, но разными путями.
Как всякий неофит, русский царь со всеми вокруг, с каждым встречным желал поделиться радостью обретенной веры, выплеснуть ее на улицы и площади, заполнить ею грады и веси. Как возможно не поверить, если я поверил? Как возможно унывать, если я знаю, что нет во Вселенной места унынию? Как можно избирать иные пути, если мне открыта прямая дорога к истине?
Но обычный неофит имеет в распоряжении только своих изумленных друзей и недоумевающих близких; Александр Павлович располагал тогда целым материком. И при этом оставался один на один со своим новоначальным порывом, "яростью новообращенного". Увы, не было в его окружении никого, кто мог бы с высоты многолетнего духовного опыта снизойти к его религиозному младенчеству, остудить жар, спеть умиротворяющую колыбельную, дать сосочку и поменять подгузник.
Были екатерининские обрядоверы. Был Аракчеев. Были такие же неофиты.
Руководителя не было.
ГОД 1815.
Саров.
О. Серафим частично выходит из затвора. После ранней обедни и до 8 вечера келья открыта для сторонних; для братии - всегда. После беседы возлагает епитрахиль и по примеру авв Востока разрешает от грехов. Потом целует и во всякое время говорит: Христос воскресе!
Свято место, впрочем, пусто не бывает. За претендентами на роль религиозного Лагарпа дело не стало.
ЖЕНКА КРИДНЕР
В первой трети XIX века оккультным центром Европы была цветущая долина Рейна. Может быть, причина крылась в созерцательном пейзаже: сизые холмы, увитые туманом; мощные реки, то глинистые и тяжелые, то прозрачно-зеленые; мхи на огромных валунах; древние пробоины в крепостных стенах. Может, в виноградном пьянящем воздухе Пфальца и Мозеля. Может, в веяниях германского духа, скрывшего под панцирем рационализма тоску изначального хаоса. А может статься, и в атмосфере деятельного безделья, царящей на модных курортах. Или во всем сразу: в пейзаже, воздухе, духе, атмосфере. И еще - в печали по утраченному райскому блаженству непосредственного общения с Богом, по изначальному Эдему, очертания которого как бы проступали сквозь мозельский туман.
ГОД 1815. Май. 28.
Подписан Главный акт Венского конгресса.
Как бы то ни было, именно на пути из Гейльбронна в Гейдельберг, в тех самых местах и в тот самый год, куда и когда переселялись целые гессенские общины - распродавая имущество, лишаясь всего ради учреждения земного царства Христова, - именно здесь у русского царя случилась странная и необычайно важная встреча. По одной версии, вечером 4 июня 1815 года Александр открыл путевую Библию - прочесть главу на сон грядущий. Едва он дошел до слов Апокалипсиса - "И явилось на небе великое знамение - жена, облеченная в солнце" - генерал-адъютант князь Волконский с досадою доложил, что к царю рвется некая посетительница. По другой - царь не смог читать: рассудок туманился; слова плыли; вновь, как перед коронацией, накатило уныние; государь вспомнил о том, о ком и не забывал: об отце. "Хорошо бы сейчас увидеть г-жу Криднер", - подумал он. И в этот момент та, чьи письма были так утешительны и духоподъемны, перед ним и предстала.
Какая из версий справедлива - сейчас не важно. Главное, что встреча произошла именно тогда, когда она могла произвести на Александра Павловича наибольшее впечатление. Только что русский царь, воскликнувший в сердце своем "Мир и Безопасность!", претерпел два чувствительных удара судьбы. Сначала, в конце февраля, поверженный враг бежал с Эльбы и скоропостижно взял Париж, а затем, 27 марта, пришла Наполеонова депеша с текстом секретной антирусской конвенции, найденным на рабочем столе Людовика XVIII. Естественно, Александр поступил благородно (обстоятельства обязывали) и красиво (по-другому не умел). Предъявив улику Меттерниху и прусскому поверенному барону Штейну, он бросил предательский текст в камин. В ответ 21 апреля благодарные союзники уступили России Герцогство Варшавское - за исключением Познани, Бомберга, Торна, а также объявленного вольным городом Кракова - и согласились на объявление Александра королем Польским. Простор для великого государственного эксперимента был открыт: спустя три дня в чрезвычайном прибавлении к "Варшавским ведомостям" обнародован монарший рескрипт о предстоящей конституции Польши… Но душа уже не ликовала, упоение прошло, наступило похмелье.
Почему? Догадаться нетрудно.
Обретенная вера не только подарила царю духовную радость, но и обострила нравственные муки, подтачивая совесть напоминанием о трагедии 1801 года. В замысле европейского благоустройства государь подсознательно изживал невольную вину перед отцом, - как до войны изживал он ее в либеральных проектах, в идее надысторической борьбы с Наполеоном. И вдруг обнаружилось, что замысел этот вполне может обернуться словесным прикрытием чужих, и более чем циничных, расчетов, а жажда всеобщего мира - всеобщей войной против России. Что же - все напрасно? И нет никаких надежд на искупление? Предельное торжество и столь же предельное отчаяние совместились.
Г-жа Криднер и вспыхнула перед государем, как электрический разряд между замкнувшимися полюсами.
Старшая современница российского императора, Варвара-Юлия Криднер (в современной транскрипции следовало бы писать - Крюденер), происходила из старинной остзейской фамилии Фитенгоф. Как многие люди ее поколения, она скользила по сияющему дворцовому паркету от гедонизма к аскетике, от экзальтации к скепсису, от роскоши к простоте, от знакомства с Д’Аламбером и Дидро - к общению с Бернарденом де Сен-Пьером. В ее сознании мечта о жизни в простой сельской обстановке, где можно "трудиться, как поселянки, делать добро, с самоотвержением переносить тяготы жизни и всегда благословлять благодетельного Творца природы за то, что он им пошлет" (из письма подруге, г-же Арман, от 1792 года), - пуская корни, разрасталась в утопию вселенского благоустроения на совершенно новых началах… Все как у самого Александра Павловича! - опять же с той разницей, что она была модная сочинительница романов, а он русский царь. Пережив разрыв (а затем и воссоединение, а затем и новый разрыв, а затем и вечную разлуку) с мужем, российским посланником при берлинском дворе; роман на водах с графом Фрешвиллем; платонический роман с Шатобрианом, подарившим ей первый экземпляр "Гения Христианства"… - в 1804 году г-жа Криднер вернулась в родную Лифляндию, чтобы здесь пережить потрясение, сравнимое с тем, какое Александр I пережил сентябрьской ночью 1812 года, получив известие о сдаче Москвы. Молодая вдова игриво смотрела в окно, когда ее удачливый - и столь же молодой - поклонник раскланивался с нею. Вдруг он зашатался, упал и был поднят замертво. Жизнь, казавшаяся такой надежной, обнаружила свою безосновность. Смерть, казавшаяся такой далекой и неправдоподобной, смрадно дохнула в лицо.
Спустя некоторое время погруженная в меланхолию г-жа Криднер повстречала башмачника и разговорилась с ним. Счастлив ли он? О, да! он совершенно счастливый человек, счастливейший из людей. Знакомо ли ему разочарование в жизни? О, нет! И жизнерадостный башмачник объяснил удрученной сочинительнице, что пока она мечтала о сельской тишине и земном покое, пока разыгрывала эту мечту на страницах пасторального романа "Валерия" (которого башмачник, впрочем, не читал), он обретал действительный покой - равно доступный и в городской суете, и в загородном уединении, в бедняцкой хижине и в спальне у монарха… Башмачник оказался одним из моравских братьев, и г-жа Криднер вскоре стала их лифляндской сестрой. Она уверовала в скорую перемену всего земного мироустройства и установление священного порядка, основанного на евангельской любви и духовном творчестве. Но если башмачник и его друзья довольствовались домашней проповедью, то г-жа Криднер сочла своим долгом воздействовать на земных владык.
Ее дальнейшая участь была решена.
В 1806 году, посланная докторами в Висбаден, она возобновила знакомство с королевой прусской Луизой - и просветила ее. В 1808-м познакомилась с Юнгом-Штил-лингом, вошла в число его ближайших сотрудников и сразу включилась в порученное ему общее дело по возведению Нового Иерусалима в герцогстве Баденском. В письме подруге, г-же Арман, она делилась открывшимися перед ней перспективами:
"Милый друг, самый блаженный из опытов заставляет меня сказать, что я - счастливейшая из созданий. Я только на словах могу пересказать вам все, что я испытывала… Милый друг, подумайте, что я испытала в настоящем смысле слова чудеса; что я была посвящена в глубочайшие тайны вечности и что я могла бы сказать вам многое о будущем блаженстве… Времена приходят, и величайшие бедствия будут тяготеть над землей, не бойтесь ничего, оставайтесь верны ему. Он соберет всех своих верных; после того настанет его царство. Он придет сам царствовать 1000 лет - на земле".
Поставив точку в своем возбужденном послании, г-жа Криднер отправится в Женеву, обращать еще одну будущую собеседницу Александра, мадам де Сталь.
До 1836-го - начала эры Тысячелетнего царства - ждать оставалось Недолго. О поджимающих сроках г-жа Криднер сообщала не только подруге своей, мадам Арман, не только мадам де Сталь; не только многочисленным слушателям по пути из Лифляндии в Баден (1811 год); об этом она намеревалась говорить с самим Наполеоном. (И говорила бы, если бы он не счел бредом посланные ему Криднеровы сочинения.) О том же она поведала и баденской уроженке русской императрице Елизавете Алексеевне; о том писала и в послевоенных письмах любимой фрейлине императрицы, Роксане Стурдзе, явно рассчитывая, что письма будут показаны царю. Не ради монарших благодеяний, нет; причина куда глубже. Заключалась она, кажется, в том, что Юнг-Штиллинг, чьим адептом была Варвара-Юлия, готовил духовный фундамент грядущего Тысячелетнего царства, указывая на Кавказ, на гору Спасения Арарат как на место материального его воплощения. Россия становилась священным подножием Нового Иерусалима, его имперским предгорием.
Без русского царя было не обойтись.
Расчет полностью оправдался. Стурдза письма показала. Прочтя у Криднер: "…Я уже давно знаю, что Господь даст мне его <Государя> видеть. Если я буду жива, это будет одной из счастливых минут в моей жизни… Я имею множество вещей сказать ему, потому что я испытала многое по его поводу. Господь один может приготовить его сердце к приятию их; я не беспокоюсь об этом; мое дело быть без страха и упрека; его дело преклоняться пред Христом" (от 27 октября 1814) - потрясенный Александр согласился на встречу. Спустя семь месяцев встреча и произошла.
Говорила в основном г-жа Криднер. Она развернула перед Александром Павловичем бездну его греховного прошлого, напомнила о тщеславии и гордыне, о временном раскаянии и о постоянном забвении обетов; после утешила, указав на себя как на худшую грешницу, сумевшую, однако, раскаяться и найти "прощение всех своих грехов у подножия креста Христова"; и, наконец, воодушевила рыдающего государя тем, чем он и сам пытался воодушевиться - перспективой глобального переустройства бытия на вечно-справедливых началах. Побеседовав с Криднер, Александр Павлович вновь - и окончательно - удостоверился, что одержанная им победа над Наполеоном есть не более чем предварение нового, гораздо более опасного, хотя и мирного сражения на полях европейской политики.
Продолжение следовало. И, значит, отодвигалось подведение итогов. И, стало быть, рано было оплакивать свою монаршую участь. И, получалось, вновь настоящее было в будущем. Настоящее торжество. Настоящее благо. Настоящее искупление.
ГОД 1815. Июнь. 10.
Получено известие о победе союзных войск под Ватерлоо.
ЛИЦЕЙСКОЕ БРАТСТВО И СВЯЩЕННЫЙ СОЮЗ
ГОД 1815. Июнь. 13.
Наполеон вторично отрекается от престола в пользу сына.
Так и вышло, что первым из глобальных послевоенных проектов Александра Павловича стало создание Священного Союза Европейских Государей. Акт "Братского Христианского Союза" подписан будет 14/26 сентября 1815 года, в день Воздвижения; огласят его 25 декабря - на Рождество; такой выбор не мог быть случайным; даты говорят за себя.
Чем больший разлад царит в душе человека (особенно если этот человек и сам - царит), тем сильнее его тяга к упорядоченности. Педанты и аккуратисты слишком часто оказываются тайными неврастениками, равно как натуры мистические нередко совмещают порывы за пределы эмпирического опыта с напряженным интересом к муштре и палочной дисциплине. Была прямая связь между обострением интереса послевоенного Александра I к фрунту, любовным обустройством военных поселений, экспериментальной реорганизацией Остзеи, Финляндии, Польши - и все нараставшим в его душе страхом перед непредсказуемостью истории. Государственная эстетика компенсировала сердечный разлад.
Не столь непосредственно, но и все же связан с этим разладом проект Священного Союза. Именно в те дни, когда царь обдумывал свой многозначительный тост "За мир Европы и благоденствие народов", провозглашенный во время прощального смотра русским войскам близ Вертю 29 августа 1815 года, он отдал приказ Ермолову арестовать и отправить на союзническую гауптвахту тех полковых командиров, чьи полки сбились с ноги при входе в Париж. А вечером того же дня, обнаружив пропажу депеши от посланника при Нидерландском дворе, долго кричал на князя Петра Волконского, после чего велел принести Библию и погрузился в деятельное созерцание.