ГОД 1815. Август. 30. Париж.
Устроен прощальный парад с участием полковых священноцерковнослужителей.
"Я покидаю Францию, но до своего отъезда хочу публичным актом воздать Богу Отцу и Сыну и Святому Духу хвалу, которой мы обязаны Ему… и призвать народы стать в повиновение Евангелию. Я принес Вам проект этого акта…"
(Александр I - г-же Криднер.)
Австрия, Россия и Пруссия обязываются
1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы… управлять подданными своими в том же духе братства для охранения правды и мира;
2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства;
3) пригласить все державы к признанию этих правил и вступлению в Священный Союз.
Все Государи руководствуются заповедями Св. Евангелия.
(Из проекта акта о Священном Союзе. Согласовано с г-жой Криднер.)
И тут самое время еще раз вспомнить, что последним из крупных предвоенных проектов царя было учреждение Императорского Царскосельского лицея. События эти кажутся несоразмерными по масштабу; однако они - при некотором стечении обстоятельств - вполне могли сомкнуться в единую цепь.
Лицей задумывался не как рассадник поэтов, но как привилегированное учебное заведение. Он призван был вылепить из юных воспитанников новое поколение государственных мужей.
Именно ради этого лицеисты были вырваны из семейного лона, помещены вдали от столичной среды. Им предстояло в недалеком будущем решать столь неординарные проблемы, что перенятые домашним образом привычки, предрассудки, опыт предшественников жестоко бы им препятствовали.
По той же самой причине во главе Лицея поставлен был Василий Малиновский - блестящий теоретик дипломатии, как раз и выдвинувший идею единого европейского пространства, основанную на философии "вечного мира" (поклонником которой Малиновский был издавна), германофильстве и политических реалиях начала века:
"Стечение нынешних обстоятельств составляет эпоху… мы будем отвечать потомству, и сами пожалеем тщетно, если не воспользуемся оными… Общий мир не есть химера, утешающая уединенного добросердечного мудреца, Германия и почти вся Европа оного желают, и в надежде его не жалеют никаких пожертвований".
Потому и местом обитания лицеистов была выбрана летняя резиденция русского царя, и в Лицей первоначально предполагалось поместить младших братьев государя - Николая и Михаила Павловичей. Чем дальше лицеисты пребывали от косной семейственности, тем ближе они оказывались к единственному источнику и гаранту уновления России - одиноко противостоящему ей царю. Им как бы предлагалось ощутить и остро пережить свою изначальную - и пожизненную - помещенность в имперскую сферу.
Они - ощутили.
Когда Пушкин в 1830 году напишет псевдоантичную эпиграмму "Отрок":
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал.
Отрок, оставь рыбака!
Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник царям, -
прежде всего он будет думать, конечно, о Ломоносове и о том, насколько естественно сочетаются в его стихах античный метр, евангельская топика и русский сюжет. Но одновременно он будет думать и о себе самом как лицеисте первого призыва, первого призвания; о том, что государственное служение, не осуществившееся политически, может быть осуществлено поэтически. Недаром практически одновременно с "Отроком" напишет он "Царскосельскую статую":
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
Державное деяние архангелогородского отрока и вечная недвижность скульптурного движения царскосельской статуи, воля и покой, навеки соединяются в пространстве античного ритма, как соединялись они в лицейском проекте Александра Павловича, детально проработанном Сперанским.
ГОД 1815. Октябрь. 31.
Александр въезжает в Польшу верхом, в польском мундире с орденом Белого Орла.
Депутациям западных губерний передана просьба Государя не обращаться с прямыми прошениями о переделе территорий (Вильна, Витебск, Могилев…) в связи с восстановлением Польши в составе России.
Ноябрь. Между 1 и 15.
Пушкин пишет стихотворение "На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 году".
ГОД 1815. Ноябрь. 15.
Подписана Конституционная хартия Царства Польского. Адам Чарторыйский, рассчитывавший получить звание наместника, потрясен известием о том, что должность эту поручено исполнять безногому генералу Зайончеку.
И если бы все пошло по предписанному, лицеисты первого выпуска могли бы встроиться в следующий государев проект - замысел Священного Союза. Они успели бы поучаствовать в запуске его политических механизмов, а затем сыграли бы главную роль в его деятельном поддержании. Став помощниками царя, они составляли бы ноты, вели бы переговоры, внутрироссийскими преобразованиями медленно останавливали бы ход европейской революции, чтобы та "вечно печальна" б сидела, "праздный держа черепок". И в случае успеха вошли бы в историю русской бюрократии и дипломатии как создатели Общеевропейского Молитвенного Дома. Не исключен, правда, и другой вариант: взращенные в идеально устроенном, законодательно расчисленном, дистиллированном лицейском мире, выведенные из зоны притяжения - действительно косных! - традиций и - действительно губительных! - привычек, они утратили бы и свою нечуждость стране, заскользили бы поверх нее, по существу не реформируя ее и не уновляя. (Трудновато исправлять абсолютно чужие, не познанные изнутри, ошибки). И возведенный в воздухе большой политики замок Общеевропейского Дома рухнул бы при первом дуновении российского ветра, погребя под собою и тех, кто строил, и тех, ради кого строили.
Но гадать бесполезно. В цепи произошел сбой; Лицей был создан в одну эпоху, Священный Союз образован в другую. А в промежутке между этими событиями стало окончательно ясно, что большинство лицеистов на государственном поприще не пригодятся.
Мир Лицея был лишен смыслового центра.
Стройная композиция разрушилась. Все, что находилось на периферии этого мира, сразу изменило масштаб. И в первую очередь - новый статус обрело повальное лицейское стихотворчество. Прежде, как в большинстве учебных заведений конца XVIII - начала XIX века, оно было разновидностью словесного музицирования, уместного в перерывах между более важными занятиями. Теперь же оно давало лицеистам возможность весело разыграть отсутствующий в их лицейском бытии смысл. Рукописные журналы имитировали серьезную общественную деятельность - отнюдь не гарантированную лицеистам в их послелицейском будущем. Мелкие лицейские происшествия (кому интересен сюжет о падении студиозуса Кюхельбекера в лужу?), занимая место в рукописной хронике, обретали почти историческую значимость. Распитие гогеля-могеля с ромом, зарифмованное участниками попойки, становилось не просто подростковым хулиганством, но частью шутливой мифологии Лицея:
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку,
Оставим в чаше круговой
Педантам сродну скуку:Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем -
И тут же помиримся.
Были мифологизированы и сохранившиеся в неприкосновенности "царственные" атрибуты утраченной великой государственной цели.
Разбитый по проекту отца Андрея Сомборского, церковного наставника государя, "прекрасный Царскосельской сад", согласно первоначальному замыслу призван был служить аллегорическим напоминанием о торжестве монаршей государственности во времена Екатерины Великой и воспитующим указанием на имперский образец. Но стараниями лицеистов сад из аллегории торжествующей власти преображался в "царскосельский Эдем", в таинственное шумнолиственное обиталище Муз:
…И часто я украдкой убегал
В великолепный мрак чужого сада,
Под свод искусственный порфирных скал.
Там нежила меня теней прохлада;
Я предавал мечтам свой юный ум,
И праздномыслить было мне отрада.
Любил я светлых вод и листьев шум,
И белые в тени дерев кумиры,
И в ликах их печать недвижных дум.
…Все наводило сладкий некий страх
Мне на сердце; и слезы вдохновенья,
При виде их, рождались на глазах.("В начале жизни школу помню я…", 1830.)
Имя Лицея утрачивало связь с просветительской идеей педагогической провинции и как бы возвращалось в античный лексикон. Оно аукалось с именем афинских предместий. И по ассоциации с ликейским гимнасионом Аристотеля рифмовалось с Платоновой Академией. Даже название Царского - бывшего Сарского - Села, однажды уже прошедшее ложноэтимологическую обработку, этимологизировалось вторично. Теперь оно напоминало не столько о явной сельской обители русских царей, сколько о скрытом царстве русской Поэзии.
В этом особом царстве действовали свои законы; любовная игра занимала в нем то же место, какое в "настоящей" империи занимала политика; шалостям античных и славянских "культурных" божеств придавалось значение государственных таинств и ритуалов ("Хариты, Лель / Тебя венчали"; "Адели", 1822). Позже, когда лицеисты завершат курс наук и разъедутся кто куда, они достроят свой поэтический миф метафорой Царского Села как единственно родного им Отечества и оттенят его образом всего сопредельного мира как вечной чужбины. Ностальгия по этому Отечеству многих из них соединит в незримый, почти мистический и - действительно Священный - Союз.
ГОД 1815. Январь.
Обнародован Манифест о Священном Союзе и велено огласить его в церквах. Священный Синод повелевает пастырям заимствовать из Манифеста мысли для проповедей.
"Познав из опытов и бедственных для всего света последствий, что ход прежних политических в Европе между державами отношений не имел основанием тех истинных начал, на коих премудрость Божия в откровении своем утвердила покой и благоденствие народов, приступили мы… к поставлению… союза… в котором обязуемся мы взаимно, как между собою, так и в отношении к подданным нашим, принять единственным ведущим к оному средством правило, почерпнутое из словес и учения Спасителя Нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить аки братьям, не во вражде и злобе, но в мире и любви".
(Из Манифеста.)
Глава 2
КАНУНЫ
УЖЕЛИ Я НЕ ЦАРЬ?
Где имеется царство, там должен быть царь.
Естественно, что роль государя поэтического царскосельского государства выпала Пушкину - и он охотно включился в веселую, ни к чему не обязывающую игру. В знаках отмеченности, в крестах на груди и орлах на спине недостатка не было. Общеизвестный сюжет о предсмертном державинском благословении, - который сам же Пушкин и сгустил до состояния непререкаемой формулы, -
Старик Державин нас заметил,
И, в гроб сходя, благословил, -
яркий тому пример. Это же не что иное, как вариация на тему царского помазания.
Правда, в 1830-м Пушкин-мемуарист, вспоминая о лицейском экзамене 1815 года, словно бы нарочно подчеркнет, что никакой "передачи лиры" не было и быть не могло, ибо великий предшественник так и не смог обнять молодого поэта: "…Не помню, как я кончил свое чтение, не помню, куда убежал… Меня искали, но не нашли…"
Но действительность - одно, мемуарная проза - другое, а пространство поэтической метафоры - третье. Игра, затеянная лицеистами, предполагала роли дряхлого литературного венценосца и юного наследника поэтического престола, ибо нуждалась в "легитимации" поэтической власти Пушкина. Соответственно, без символической лиры обойтись не могла, как не могла обойтись средневековая Русь без легенды о белом клобуке, перешедшем от Константина Великого через папу Римского Сильвестра к епископу Новгородскому, - и перенесшем византийскую "харизму" на Третий Рим. Реальные подробности теряли смысл, - равно как вопрос о "харизматических намерениях" самого Державина, который собирался передать лиру не Александру Пушкину, а Василию Жуковскому, о чем имелась соответствующая стихотворная запись: "Тебе в наследие, Жуковский, / Я ветху лиру отдаю; / А я над бездной гроба скользкой / Уж преклоня чело стою". Едва получив известие о кончине первоверховного поэта (8 июля 1816 года), лицеисты "самочинно" переадресуют его манифест о поэтическом престолонаследии: "Державин умер! чуть факел погасший дымится, о Пушкин! / О Пушкин, нет уж великого! Музы над прахом рыдают… Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой? Кто, Пушкин! / Кто, пламенный, избранный Зевсом еще в колыбели, счастливец / В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает? / Молися каменам! и я за друга молю вас, камены!" (А. А. Дельвиг. На смерть Державина, 1816).
Пройдет немного времени - и лицеистам начнут подыгрывать поэты старшего - чуть более старшего - поколения. Именно "монарший" подтекст и отчасти намек на пушкинское самозванство будет сокрыт в завистливой шутке Константина Батюшкова: "О, как стал писать этот мерзавец!" Сквозь батюшковское словцо цросвечивает общеизвестный отзыв Суворова о Наполеоне: "О, как шагает этот юный Бонапарт!" - и вряд ли это случайно.
ГОД 1816. Январь. 27.
Высочайшим указом Сенату директором Лицея назначен Егор Энгельгардт.
"Его высшая и конечная цель - блистать, и именно поэзией… Пушкину никогда не удастся дать своим стихам прочную основу, так как он боится всяких серьезных занятий, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце".
(Из черновых заметок Е. А. Энгельгардта "Нечто о воспитанниках старших отделений Лицея"; по-немецки.)
Шутка - не больше, чем шутка. Игра - не больше, чем игра. Но и не меньше. Рано или поздно она начинает сказываться на вещах вполне серьезных.
Уже в первые годы после Лицея Пушкин станет в неподцензурных стихах писать о монархе если не как равный о равном, то как свободный о свободном, - "Открытым сердцем говоря / Насчет глупца, вельможи злого, / Насчет холопа записного, / Насчет небесного царя, / А иногда насчет земного" ("N.N.", 1819). При этом он будет обращаться к царю не на своем, литературном, а на его, государственном языке, на языке первых - либеральных - указов александровского царствования. Ключевое слово оды "Вольность", равно как посланий к Чаадаеву, - "самовластье"; в общественный обиход оно было введено именно Александром, и теперь возвращалось царю как напоминание о невыполненных обещаниях. Позже в пушкинском речевом обиходе появится горьковатое присловье - "Быть так", и в нем проступит формула монарших вердиктов: "Быть по сему". Царь запечатывал этою формулой вполне конкретные политические решения, а Поэт предпочтет как бы утверждать ею "положительное решение" по вопросу о человеческом бытии в целом. Человек рожден, чтобы страдать, мыслить, проливать слезы раскаяния, встречать радость за миг до разлуки с нею? Что ж. Пусть это и будет залогом тайного счастья, имя которому покой и воля; пусть это и будет неизъяснимой формулой смысла жизни; пусть это - будет. Быть так.
ГРАФ ИСТОРИИ
Быть по сему.
Именно ради этих слов в начале февраля 1816 года Николай Михайлович Карамзин, сопровождаемый шурином поэтом Петром Вяземским и литературным дядей лицеиста Пушкина веселым дилетантом Василием Львовичем, прибыл в Царское Село - и поселился в непосредственной близости от Лицея. Годы, прошедшие после подачи "Записки", были для придворного историографа трагичными. Он потерял в 1813 году сына; эвакуация из Москвы обернулась утратой части весьма важных источников, необходимых для затеянного им труда; но сам труд продвигался успешно. Было написано восемь томов - пришла пора думать о начале издания. (Не в последнюю очередь потому, что впереди, у порога 9-го тома, Карамзина поджидала эпоха Иоанна Грозного - заведомо спорная и "неподцензурная"; решение о печатании "Истории" следовало получить до.)
Где издавать? На чьи деньги издавать? И, главное, от чьего имени издавать? Ответ на последний вопрос предопределял ответы на первые два:
от имени государства;
на деньги правительства;
в столичной типографии.
И вполне понятно, почему.
Афоризм, которым поначалу собирался он открыть Предисловие к первому тому - что Библия для христиан, то история для Народов, - указывал на ту невероятно высокую, с религиозной точки зрения почти кощунственную, роль, какую историограф отводил себе и своему грандиозному труду. Это не только роль русского Тацита, но и роль русского Моисея; еще точнее - евангелиста от Истории, имеющего моральную власть остановить надвигающийся Апокалипсис и предложить некий выход из конца времен в бесконечность государственного блага. Эта роль куда значительнее роли светского старца, российского аббата, пророка, "предсказывающего назад"; в ней что-то есть от миссии мирского чудотворца.