Наступила ночь, и мои солдатики легли спать. Многих в тот вечер, вероятно, мучил вопрос, послушаются меня дезертиры или вернутся ночью и нападут на казарму. И точно, не пробило и двенадцати, как группа хулиганов подошла к казарме. Они барабанили в окна и в тонкие дощатые стены, ругая нас всех, и особенно меня. Потом пытались прорваться то в одну, то в другую дверь, но были встречены штыками. Не добившись ничего грубостью и насмешками, они забросали казарму камнями, разбив несколько стекол в окнах.
Мы тем не менее старались сохранять спокойствие. Ведь если сам военный комендант признался в бессилии совладать с ними, то что могли сделать мы, женщины? К тому же мы направлялись на фронт воевать с германцами, а не устраивать сражения с этими отчаянными головорезами, втрое превосходящими по численности наш батальон.
Но чем большую выдержку мы проявляли, тем наглее становились эти люди. Некоторые из них, изловчившись, просовывали руки в разбитые окна, хватали девушек за волосы, и они кричали от боли. Никто не спал. Все были взбудоражены до предела. Тяжелые удары камней о дощатые стены казармы то и дело сотрясали весь дом. Требовалось огромное самообладание, чтобы вынести все это, но я приказала не доводить дело до стрельбы.
Однако время шло, а шум и кошачьи концерты по ночам не прекращались, и кровь во мне начала закипать. В конце концов терпение мое лопнуло. Поспешно накинув шинель, я выбежала из казармы. День только начинался, погожий день в начале июля. Банда головорезов, человек пятьдесят, на миг замерла.
– Вы подлецы и бандиты! Что же вы творите? – закричала я что было сил. – Разве вы здесь не для того, чтобы сделать передышку на пути в окопы? Так оставьте же нас в покое! Или вы совсем стыд потеряли? Может, среди этих девушек есть и ваши сестры. А ведь некоторые из вас, я вижу, уж и немолодые. Если вам что-то нужно, приходите ко мне, разберемся. Я всегда готова поговорить, поспорить и ответить на вопросы. Но оставьте девушек в покое, бесстыдники!
Мой словесный запал вызвал у них взрыв хохота и скабрезностей, что привело меня уже в бешенство.
– Или убирайтесь отсюда сейчас же, или убейте меня прямо здесь на месте! – заорала я, бросаясь вперед. – Слышите? Убейте меня!
Я вся дрожала от ярости. Подонков поразили, видимо, мой тон и мои слова. Они стали расходиться по одному. Несколько часов нам удалось поспать.
Наутро командующий 10-й армией генерал Валуев сделал смотр батальону. Он остался очень доволен и поблагодарил меня за образцовую дисциплину и подготовку части. Получив необходимый провиант, обе наши кухни приготовили обед. Батальону были приданы двенадцать лошадей, шесть ездовых, восемь поваров, два сапожника. Кроме этих шестнадцати мужчин, нас сопровождали два военных инструктора. Однако мужчины всегда располагались отдельно от женщин.
После обеда возле нашей казармы снова стали собираться дезертиры. Накануне я обещала поговорить с ними, и теперь они ловили меня на слове.
– Куда ты поведешь своих солдат? Воевать за буржуев? Зачем? Ты заявляешь, что сама крестьянка, тогда почему хочешь проливать народную кровь за богатеев-эксплуататоров? – забрасывали меня вопросами со всех сторон.
Я встала, сложив руки на груди, и окинула строгим взором толпу. Должна сознаться, что мурашки бегали у меня по спине, когда я переводила взгляд с одного молодчика на другого. Это были отчаявшиеся, опустившиеся и совершенно одичавшие люди. Поистине армейское отребье!
– Посмотрите на себя, – начала я, – и подумайте, что с вами стало! И это вы, те, которые еще совсем недавно бесстрашно шли вперед, как герои, под уничтожающим огнем неприятеля и жертвовали собой, как верные сыны родины, грудью защищая Россию. Это вы, которые неделями гнили в грязных, завшивленных окопах и отважно переползали через ничейную полосу. Задумайтесь над тем, кем вы были в недалеком прошлом и чем вы стали теперь. Вами гордились страна и весь мир. И это было лишь прошлой зимой. Я уверена, что среди вас есть те, кто служил в Пятом Сибирском корпусе, верно?
– Да, да. Есть.
– Тогда вы должны помнить меня… Или слышали обо мне. Я – Яшка…
– Да, слышали! Мы тебя знаем! – раздалось со всех сторон.
– Ну коли знаете, то должны знать и то, что я мокла в грязных окопах вместе с вами, спала на сырой земле, как вы и ваши собратья. Вместе с вами я, рискуя жизнью, смотрела смерти в глаза, голодала, делилась последней миской щей. Так почему же теперь вы настроены против меня? Почему издеваетесь надо мной? Чем и когда я заслужила ваше презрение и насмешки?
– Когда ты была рядовым солдатом, – ответило сразу несколько голосов, – ты была такой же, как мы. А теперь ты офицер и стараешься для буржуев.
– Да кто же сделал меня офицером, если не вы? И разве не ваши собратья, простые солдаты из Первой и Десятой армий, посылали специально делегатов, чтобы передать иконы и знамена и тем самым оказать мне офицерские почести? Но я сама из народа, я кровь от вашей крови, крестьянская женщина-труженица.
– Но мы устали от войны. Мы хотим мира, – начали они жаловаться, чувствуя, что им не в чем меня упрекнуть.
– Я тоже хочу мира. Но как добиться его? Ну объясните мне: как? – решительно наступала я, видя, что моя речь значительно смягчила настрой толпы.
– Ну как… Просто разойтись с фронта по домам. Вот так и получится мир.
– Оставить фронт?! – гневно воскликнула я. – Ну и что тогда будет? Скажите мне! Думаете, мир? Да ни за что! Германцы попросту сметут наш фронт и захватят нашу землю. Ведь это же война. А вы солдаты, и вы знаете, что такое война. Знаете и то, что в войне все приемы хороши. Бросить скопы! А почему бы сразу не отдать Россию кайзеру?! Это ведь то же самое, и вы это знаете не хуже меня. Никакого другого пути добиться мира нет, кроме решающего наступления и разгрома противника. Победите германцев, и тогда будет мир! Стреляйте их, убивайте, рубите саблями, но не братайтесь с врагами нашей любимой России.
– Но они сами с нами братаются. Немцы тоже устали от войны и не меньше нашего хотят мира, – послышались отдельные голоса из толпы.
– Они обманывают вас – здесь братаются, а своих солдат посылают против наших союзников.
– А какие же они нам союзники, если не хотят мира? – спросил кто-то.
– Союзники не хотят мира сейчас, потому что знают, как коварны германцы. И мы с вами это тоже знаем. Разве германцы не отравили смертельными газами тысячи наших братьев? Разве все мы не испытали на себе их подлые хитрости? Разве они не захватили часть нашей страны? Прогоним их, тогда и будет мир!
Наступила тишина. Никто не проронил ни слова. Это очень воодушевило меня, и я снова начала говорить, развивая пришедшую в голову идею.
– Да, давайте изгоним германцев из России. А как бы вы отнеслись к тому, если бы я повела вас на фронт, стала бы хорошо кормить, одела в новую форму, обула в новые сапоги? Пошли бы вы за мной в атаку на вероломного врага?
– Да, да! Пошли бы! Ты наш товарищ! Ты же не какой-нибудь буржуй-кровопийца! С тобой мы пойдем! – раздавались голоса со всех сторон.
– Но если вы пойдете со мной, – продолжала я, – то я буду требовать от вас строжайшей дисциплины. Армии без дисциплины не бывает. Я такая же крестьянка, как и вы, и возьму с вас слово чести, что будете держаться до конца. А если кто-нибудь попытается удрать, расстреляю на месте.
– Мы согласны! Пойдем за тобой! Ты наша! Ура Яшке! Ура Бочкаревой! – почти единодушно кричала толпа.
Это было волнующее зрелище. Еще час назад эти оборванцы вели себя как бессердечные негодяи, а теперь их сердца оттаяли. Только что они выглядели жестокими убийцами, а теперь на их лицах мелькнула искра человечности. Все могло показаться чудом. Но это было не чудо. Такова уж русская душа: то она сурова и непреклонна, то полна смирения и любви.
Я позвонила генералу Валуеву и попросила у него разрешения повести на фронт группу дезертиров, предварительно экипировав их. Генерал запретил. Он боялся, что они будут способствовать разложению оставшихся на фронте солдат. Я выразила готовность взять на себя ответственность за их поведение, но генерал смотрел на все иначе.
Пришлось мне вернуться ни с чем, но я не открыла людям всей правды. Я сказала им, что сейчас пока нет необходимого для них снаряжения и что, как только оно будет доставлено, их направят на участок фронта, занимаемый батальоном. А тем временем я предложила им как друзьям сопровождать нас из Молодечно.
В начале следующей недели мы выступили с полным оснащением. Каждая из девушек несла на себе боевое снаряжение, весившее около шестидесяти пяти фунтов. До штаба корпуса нам предстояло пройти тридцать верст. Дорога была хорошая, по обе ее стороны поля перемежались с лесами.
Я телеграфировала в штаб корпуса, чтобы нам организовали ужин, поскольку рассчитывала, что мы прибудем туда к вечеру. Но вскоре сгустились тучи, и дождь затруднил наше продвижение до такой степени, что девушки едва передвигали ноги. Каждый раз, когда мы проходили через какую-нибудь деревню, у меня возникало непреодолимое желание дать им отдохнуть, но я знала, что если я разрешу им расслабиться, то заставить идти дальше в тот же день уже не смогу. Поэтому пришлось двигаться все время вперед, невзирая на погоду и дорожную хлябь.
В одиннадцать вечера мы наконец добрались до штаба корпуса. Нас встретил начальник штаба генерал Костяев и предложил отужинать. Он сообщил также, что утром командир корпуса устроит нам смотр. Девушки мои, однако, настолько устали, что не стали ужинать. Они замертво повалились в амбаре, отведенном батальону, и прямо в одежде проспали всю ночь.
Штаб корпуса находился в деревне Редки. После завтрака мы стали готовиться к смотру.
Но тут оказалось, что несколько моих девушек не выдержали трудностей изнурительного перехода накануне. Двое их них – мой адъютант Скрыдлова, дочь адмирала, командующего Черноморским флотом, и Дубровская, дочь генерала, – были слишком больны, чтобы оставаться в строю. Их пришлось отправить в госпиталь. Я назначила своим адъютантом княжну Татуеву из знаменитого грузинского рода с Кавказа. Эта храбрая и преданная нашему делу девушка имела прекрасное образование и свободно говорила на трех иностранных языках.
В полдень я построила батальон для смотра. Зная, как тяжело пришлось девушкам за последние сутки, я на время оставила свою суровость, шутила и подбадривала своих солдатиков, пытаясь добиться того, чтобы они произвели на генерала хорошее впечатление. Девушки старались изо всех сил продемонстрировать хорошую форму и показать генералу, на что способен батальон. Вскоре приехал командир корпуса. Он обошел строй моих солдат, учинил им экзамен по всей форме, проверил их даже на сообразительность.
– Превосходно! – восторженно объявил он по окончании смотра, поздравляя меня и пожимая руку. – Я бы не поверил, что мужчины способны овладеть так мастерски всеми приемами за какие-то шесть недель, не говоря уже о женщинах. У нас здесь есть рекруты, которые обучаются уже три месяца, а с вашими дамами вряд ли кто из них может сравниться.
Затем он обратился с похвальным словом к личному составу, и мои солдатики были безмерно рады. Я была приглашена на обед в помещение штаба. Когда командир корпуса узнал, что в батальоне нет никаких комитетов, он чуть не расцеловал меня: так велика была его радость по этому поводу.
– С тех пор как в армии ввели комитеты, все совершенно изменилось, – сказал он. – Я люблю солдат, и они всегда любили меня. Но теперь от всего этого ничего не осталось. Одни неприятности. Каждый день от солдат поступают какие-то немыслимые требования. Армия утратила почти всю былую мощь. Это какая-то комедия, а не война.
Не успели мы приступить к обеду, как из Молодечно пришла телеграмма, уведомлявшая о прибытии туда Керенского. Не мешкая, генерал приказал приготовить свою машину, и мы помчались в Молодечно.
На обеде в штабе армии присутствовало двадцать человек. Керенский сидел во главе стола. Мой командир корпуса расположился справа от меня, а слева – какой-то генерал. За обедом разговор шел о положении на фронте и готовности войск к генеральному наступлению. Я в разговоре почти не участвовала. Когда обед был окончен и все поднялись из-за стола, Керенский подошел к командиру корпуса и совершенно неожиданно не терпящим возражений голосом потребовал:
– Вы должны позаботиться о том, чтобы в Батальоне смерти немедленно был создан комитет и чтобы она, – и он указал на меня, – перестала наказывать своих девушек!
Меня будто громом поразило. Все офицеры в комнате насторожились. Момент был крайне напряженный. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову.
Двумя резкими движениями я сорвала с плеч погоны и швырнула их в лицо военному министру.
– Не желаю служить под вашим руководством! – воскликнула я. – Сегодня вы говорите одно, завтра – другое. Вы ведь разрешили мне командовать батальоном без комитетов. И я не буду создавать никаких комитетов! Я уезжаю домой!
Я выпалила эти слова в побагровевшее от гнева лицо Керенского и, прежде чем кто-либо в комнате успел опомниться, выбежала из дома, села в автомобиль командира корпуса и приказала шоферу везти меня в Редки немедленно. Потом мне рассказывали, что после моего ухода поднялся страшный переполох. Керенский поначалу взбесился.
– Расстрелять ее! – приказал он в приступе гнева.
– Господин министр, – вступился за меня командующий 10-й армией генерал Валуев, – я знаю Бочкареву уже три года. Она впервые узнала, что такое война, когда служила солдатом в моем корпусе. Ей досталось гораздо больше, чем любому другому солдату на фронте: она страдала не только как солдат, но и как женщина. Всегда первой шла в атаку, всегда служила примером. Она простой солдат, и слово командира для нее святая обязанность. Раз ей обещали дать возможность командовать батальоном без комитета, она никогда не поймет, почему не сдержали это обещание.
Командир корпуса и другие офицеры также защищали меня. Наконец кто-то вспомнил, что Керенский сам отменил смертную казнь.
– Смертная казнь отменена, господин министр, – сказали ему. – Если расстреливать Бочкареву, то почему бы не расстрелять те полторы тысячи дезертиров, которые устраивают здесь черт знает что?
Потом Керенский оставил мысль о том, чтобы меня расстрелять, но до отъезда из Молодечно продолжал настаивать, чтобы меня отдали под суд и наказали. Однако суд так и не состоялся.
Командир корпуса страшно рассердился, когда узнал, что я воспользовалась его автомобилем. Ему пришлось у кого-то позаимствовать другой, чтобы добраться до своего штаба в Редках, и, хотя в душе он одобрял мою выходку, все же решил учинить мне разнос и напомнить о дисциплине. А я была чересчур взволнована и раздосадована, чтобы чем-то заниматься по возвращении из Молодечно, и потому в казарме бросилась на койку, пытаясь предугадать, что же теперь будет с моим батальоном. Я понимала, что совершила серьезный дисциплинарный проступок, и укоряла себя за это.
Под вечер меня вызвали к командиру корпуса, и он строго отчитал меня за поведение, несовместимое со званием командира батальона. Я выслушала его без возражений, соглашаясь с каждым его словом, и признала, что мое поведение было непростительным.
Подошел час ужина, и я направилась в столовую штаба. За столом все с трудом сдерживали веселье. Было уже известно, что произошло в Молодечно. Офицеры мне понимающе подмигивали и обменивались многозначительными улыбками. Я была виновницей скрытого торжества. Никто не осмеливался смеяться вслух, потому что генерал сидел во главе стола с мрачным видом, словно боялся ненароком улыбнуться и одобрить тем самым веселье штабных офицеров по поводу моей стычки с Керенским. Но в конце концов генерал не выдержал и присоединился к общему оживлению. Запрет на веселье был снят.
– Браво, Бочкарева! – воскликнул один из офицеров.
– Так ему и надо! – сказал другой.
– Мало ему комитетов в армии, так подавай еще в женском батальоне, – поддержал третий.
– Сам же отменил смертную казнь, а теперь хочет ее расстрелять, – засмеялся четвертый.
Офицеры были настроены открыто враждебно по отношению к Керенскому. Почему? Да потому, что Керенский совершенно не понимал характера русского солдата. В результате коротких поездок на фронт у Керенского, вероятно, создавалось впечатление, что наша армия – по-прежнему живой, могучий, разумный и управляемый организм. Офицеры же, днями и ночами находившиеся в окопах с солдатами, хорошо знали, что та самая толпа, которая только что восторженно приветствовала Керенского, через час окажет точно такой же прием большевистскому или анархистскому агитатору. А более всего подорвала их доверие к Керенскому введенная им в армии система комитетов.
После обеда я обратилась к генералу с просьбой выделить мне семь офицеров и двенадцать инструкторов для сопровождения батальона в окопы. Один из офицеров, молодой поручик Леонид Григорьевич Филиппов, был рекомендован мне на должность адъютанта – помощника по военным вопросам. Филиппова знали как храброго офицера: незадолго до того он бежал из немецкого лагеря для военнопленных. Я предупредила мужчин-инструкторов, что если кто-то из них не сможет смотреть на моих девушек только как на солдат, то пусть лучше не вступает в батальон, чтобы избежать неприятностей в будущем.
Батальон был придан 172-й дивизии, располагавшейся в шести верстах от деревни Редки, у села Белое. Резервные части, выстроенные для встречи, с воодушевлением приветствовали нас.
Стоял погожий солнечный день, какие случаются в разгар лета. Мы не долго задерживались в штабе дивизии. Пообедав, двинулись дальше, к месту дислокации 525-го Курьяг-Дарьинского полка, стоявшего в полутора верстах от Белого и в двух верстах от переднего края. Мы прибыли в штаб полка у селения Сенки уже после заката солнца, и там нас встретил ударный батальон, сформированный из добровольцев для ведения наступательных операций. Таких батальонов было создано немало по всей армии, и в них были собраны лучшие представители русского воинства.
В распоряжение женского батальона выделили два амбара, а для офицеров – один блиндаж. Другой блиндаж отвели нашим мужчинам-инструкторам и для размещения взвода снабжения. Однако, поскольку солдаты из соседних частей начали проявлять определенный интерес к моим девушкам, я решила переночевать вместе с ними в одном амбаре, а Татуеву поставила во главе группы во втором. Ночью наши амбары окружили солдаты и не давали нам спать. Но они вели себя не очень агрессивно. И не угрожали. Им было просто любопытно, очень любопытно.
– Да мы только хотим поглядеть на эту невидаль, – отвечали они на окрики протестующих часовых. – Бабы в штанах! – весело восклицали они. – Да к тому же еще и солдаты. Это надо же! Чудно как-то, поневоле станешь любопытным.
В конце концов мне пришлось выйти и поговорить с солдатами. Я села рядом с ними и спросила:
– Как вы думаете: нужно ли дать девушкам отдохнуть после дневного перехода?
– Да, конечно, – согласились они.
– Разве солдату не нужно хорошенько отдохнуть и восстановить силы перед наступлением?
– Точно, нужно.
– Тогда почему бы вам не умерить свое любопытство и не дать уставшим женщинам возможность набраться сил?
Солдаты согласились и разошлись.