А тем временем 9-й корпус все еще митинговал. Но спор уж слишком затянулся. Когда запыхавшиеся от бега, грязные, забрызганные кровью уцелевшие солдаты батальона один за другим ввалились в наши окопы, стало ясно, что дальнейшие дебаты излишни. Наступление полностью провалилось. Германцы без всякого сопротивления с нашей стороны заняли свои прежние позиции и рубежи, завоеванные нами ценой больших потерь. В строю батальона осталось всего двести женщин.
Я пришла в сознание в госпитале в тылу. В результате тяжелой контузии от разрыва снаряда у меня нарушился слух, и, хотя я понимала то, что говорили, сама ничего сказать не могла. Меня отправили в Петроград, и там на вокзале мне устроила встречу группа высокопоставленных лиц, включая многих дам – патронесс моего батальона и нескольких армейских офицеров из высших чинов. Керенский прислал своего адъютанта. Генерал Васильковский, сменивший Половцева на посту командующего Петроградским военным округом, также был среди встречавших. Меня осыпали цветами и поцелуями. Но на все приветствия я не могла ответить ни единым звуком и только неподвижно лежала на носилках.
Меня отвезли в госпиталь, где поместили в просторной светлой палате. Вскоре пожаловал и сам Керенский. Он поцеловал меня в лоб и подарил красивый букет цветов. Затем сказал несколько слов, извиняясь за те волнения, которые он доставил мне во время спора по поводу введения системы комитетов в батальоне, и похвалил за храбрость. Он заявил, что я показала замечательный пример мужчинам на всем фронте. И, наконец, пригласил зайти к нему, как только поправлюсь.
На следующий день меня навестил председатель Государственной думы Родзянко. Он был в очень подавленном настроении и пессимистично оценивал ситуацию в стране.
– Россия гибнет, – сказал он, – и нет никакого спасения для нее в будущем. Керенский слишком полагается на свою личную власть и совершенно не видит, что творится вокруг него. Генерал Корнилов просил Керенского дать ему полномочия восстановить дисциплину в армии, но тот отказал, заявив, что сам сможет этого добиться.
Пока я лежала в госпитале, с фронта приехал делегат и привез мне благодарственное письмо от комитета солдатских депутатов моего корпуса. Выяснилось, что два дня спустя после моего ранения комитет, в состав которого обычно входили наиболее здравомыслящие солдаты, собрался и целый вечер обдумывал, как лучше всего наградить меня за участие в наступлении. Была принята резолюция, в которой выражались похвала и благодарность за то, что я проявила храбрость и возглавила атаку, завершившуюся захватом в плен двух тысяч германцев. Благодарственное письмо, фактически воспроизводившее текст резолюции, было подписано членами комитета корпуса. Впоследствии эти солдаты, вероятно, все отдали бы за то, чтобы взять обратно свои подписи, ибо глубоко сожалели, что от имени всего корпуса, уже тогда проникнутого большевистским духом, воздали честь мне, непримиримому врагу германцев.
Я узнала, что поручик Филиппов возглавил батальон, собрав оставшихся в живых из тех частей и подразделений, к которым они прибились во время и после нашего отступления. Однако он не остался с батальоном, а перевелся в какой-то авиационный отряд на юге, после того как переформировал остатки моей части. Мне сообщили также, что командир корпуса рекомендовал наградить меня Георгиевским крестом.
Прошла еще неделя, прежде чем я вновь обрела способность говорить и двигаться, хотя последствия контузии давали о себе знать еще несколько недель. Одна моя приятельница сообщила, что ожидается приезд генерала Корнилова в Петроград и что у него с Керенским весьма натянутые отношения из-за различий в подходе к вопросу о восстановлении дисциплины в армии. Я позвонила в Зимний, прося о встрече. Адъютант военного министра доложил о моей просьбе Керенскому. Министр сказал, что может принять меня немедленно и пришлет за мной автомобиль.
Керенский тепло принял меня, поздравил с выздоровлением и спросил, как я думаю, почему солдаты сначала не пошли в атаку. Я подробно рассказала ему о неудавшемся наступлении, в котором принимала участие, о том, как солдаты часами и даже сутками обсуждали на митингах вопрос, идти в наступление или нет. Я излагала только факты, приведенные выше. Керенский был потрясен. В заключение я сказала:
– Вы теперь видите сами, что солдатские комитеты занимаются только говорильней, бесконечной говорильней. А армия, которая только болтает, уже не способна воевать. Чтобы спасти фронт, нужно упразднить комитеты и ввести строгую дисциплину. Мне кажется, генерал Корнилов способен выполнить эту задачу. Я верю в него. Еще не все потеряно. Русскую армию можно возродить, но только железной рукой. А у Корнилова именно такая рука. Так почему бы не дать ему право употребить власть?
Керенский в целом согласился со мной.
– Но, – сказал он, – Корнилов хочет восстановить старый режим. Он может воспользоваться данной ему властью и вновь посадить царя на трон.
Я прямо заявила, что не могу в это поверить. Керенский возразил, заметив, что у него есть достаточные основания полагать, что Корнилов хочет реставрировать монархию.
– Если я вас не убедил, – продолжал Керенский, – поезжайте в Генеральный штаб, поговорите с Корниловым, разузнайте, каковы его намерения, и доложите мне обо всем.
Я тут же сообразила, что Керенский просил меня выступить в качестве его секретного агента, и заинтересовалась предложением. В голове все время вертелся вопрос: "А что, если Керенский прав и Корнилов действительно хочет вернуть царя?"
Страна находилась в тяжелом положении, но я со страхом думала о том, что может возвратиться царизм. И если Корнилов за старый режим, значит, он враг народа и Керенский был прав, когда не решался облечь генерала верховной властью. Поэтому я приняла предложение Керенского.
Встревоженная мыслью о важности поручения, я решила пойти к Родзянко, которого считала своим лучшим другом, и посоветоваться с ним. Когда я поведала ему о разговоре с Керенским, он сказал:
– Это все старые штучки Керенского – подозревать каждого в приверженности старому режиму. Я не думаю, что Корнилов за восстановление монархии. Он честный, искренний человек. Но раз у вас есть сомнения, поезжайте. А давайте-ка поедем к нему вместе. Но не для того, чтобы шпионить, а чтобы сказать ему все прямо.
Мы сели в поезд, направлявшийся к месту расположения Генерального штаба, и по приезде были сразу приняты Корниловым. Я откровенно рассказала ему о том, какой разговор состоялся у меня с Керенским два дня назад. Корнилов побагровел, вскочил и, быстро расхаживая по кабинету, стал гневно выкрикивать:
– Негодяй! Выскочка! Клянусь честью старого солдата, что я не желаю восстановления царизма. Я люблю русского мужика, как и любого другого гражданина моей страны. Мы вместе воевали и прекрасно понимаем друг друга. Если бы мне только дали полномочия, я быстро восстановил бы дисциплину в армии, наказав при необходимости несколько полков. Я смог бы организовать наступление за несколько недель, разгромить германцев и уже в этом году заключить с ними мир. А он ведет страну к гибели, подлец!
Корнилов выпаливал слова, словно наносил удары кинжалом. Было очевидно, что они идут из глубины души. Его волнение было неподдельным. Он продолжал в ярости мерить шагами комнату, рассуждая о неизбежности крушения фронта, если не будут безотлагательно приняты необходимые меры.
– Идиот! Он же не понимает, что его дни сочтены. В армии быстро распространяется большевизм, и уже недалек тот день, когда он сметет и его. Сегодня он позволяет Ленину беспрепятственно вести пропаганду в армии, а завтра Ленин получит его голову и все рухнет.
Мы вышли от Корнилова, и я должна была решить, докладывать все это Керенскому или нет. Признаюсь, что испытала некоторое чувство стыда, когда подумала о том, как выполнила его поручение. Поэтому я попросила Родзянко рассказать Керенскому об отношении Корнилова к вопросу о восстановлении монархии, а сама села в поезд, идущий в Москву, где меня пригласили провести смотр женского батальона, организованного по тому же образцу, что и мой. Уже много таких батальонов формировалось по всей России.
Когда я приехала в казармы и увидела полторы тысячи девушек московского батальона, то чуть не упала в обморок от их внешнего вида. Почти все они были накрашены и одеты не по форме – кто во что горазд, носили туфли и модные чулочки и вели себя фривольно. Вокруг вертелось много солдат, и их обращение с девушками было возмутительным.
– Это что у вас здесь такое, – закричала я в отчаянии, – дом терпимости? Вы же позорите армию! Я бы немедленно распустила ваш батальон, и, поверьте, постараюсь, чтобы вас не отправляли на фронт!
Разразилась буря протестов.
– Ах вот как! Это что ж такое – назад к старому режиму? – завопило сразу несколько возмущенных голосов.
– О чем это она? О дисциплине? Опять муштра? Да как она смеет так с нами разговаривать? – кричали другие.
Вмиг я оказалась в тесном окружении толпы озлобленных солдат, угрожавших мне расправой. Сопровождавший меня офицер, по-видимому, знал настрой этой толпы и понял, какую опасность я на себя навлекла. Он быстро позвонил генералу Верховскому, командующему Московским военным округом, который был чрезвычайно популярен в войсках.
Тем временем мой провожатый делал все, что в его силах, успокаивая негодовавшую толпу, которая вскоре разрослась до тысячи человек. Кольцо окружения сжималось все больше и больше, и я уже готовилась прочитать последнюю молитву. Один грубиян пнул меня ногой, и я упала. Другой каблуком сапога надавил мне на спину. Еще минута, и я стала бы жертвой самосуда. Но Господь миловал: Верховский прибыл вовремя. Решительные действия генерала заставили толпу расступиться. Он что-то сказал солдатам, и его слова произвели магическое действие. Я была спасена.
Из Москвы я отправилась на фронт, и, когда мои девушки увидели меня, радость была всеобщей.
– Наш начальник вернулся! – пели они хором и танцевали вокруг меня.
В мое отсутствие им приходилось туго, но, к сожалению, я с ними не долго оставалась. Уже в день моего прибытия вечером пришла телеграмма от генерала Корнилова с требованием немедленно явиться в штаб армии. Я без промедления выехала и встретилась там с главнокомандующим и Родзянко. Мы все втроем отправились в Петроград, к Керенскому. Это было накануне большого Государственного совещания в Москве, которое открылось 28 июля.
Во время поездки Корнилов рассказывал о своем детстве. Он родился в Монголии в семье русского отца и матери-монголки. Условия жизни в Центральной Азии пятьдесят лет назад были такими, что приходилось свыкаться с любыми тяготами. Именно там Корнилов воспитал в себе презрение к опасности и развил страсть к приключениям. Отец дал ему хорошее образование, поскольку был состоятельным человеком. Сам он, кажется, занимался торговлей скотом в приграничных районах, но, благодаря своим незаурядным способностям и невероятному упорству, достиг высокого положения. Не столько по книгам, сколько в результате общения с самыми разными людьми он научился говорить на десятке местных языков и наречий. Короче говоря, Корнилов не был аристократом ни по происхождению, ни по воспитанию. Знание людей и военного искусства он приобрел исходя из собственного жизненного опыта. Он умел находить общий язык и с крестьянином, и с рабочим. Будучи сам отчаянно храбрым, Корнилов любил русского солдата-крестьянина за его презрение к смерти.
По прибытии в Петроград мы все трое отправились в Зимний дворец. Корнилов вошел в кабинет Керенского первым, оставив нас в приемной. Ждать пришлось довольно долго. Корнилов оставался с Керенским при закрытых дверях целых два часа, и до нашего слуха доносились отголоски той бури, которая разразилась в кабинете Керенского. Когда главнокомандующий наконец вышел, его лицо пылало.
Затем пригласили нас с Родзянко. Керенский был явно возбужден. Он упрекнул меня в том, что я выполнила его поручение не так, как он просил, и все сделала не так, как требовалось.
– Господин министр, – ответила я, – возможно, что виновата перед вами. Но я действовала по совести и поступала так, как велел мне мой долг перед страной.
Затем Родзянко обратился к Керенскому с такими словами:
– Бочкарева рассказывает, что на фронте стремительно падает ваша популярность среди офицеров и солдат: среди офицеров – по причине развала дисциплины в армии, среди солдат – потому, что они стремятся домой. Посмотрите, что происходит с армией. Она разваливается. Если уж солдаты смогли допустить, чтобы у них на глазах погибла группа женщин и офицеров, значит, положение критическое. Нужно что-то делать, и немедленно. Дайте Корнилову неограниченные полномочия в армии, и он спасет фронт. А вы останетесь во главе правительства, чтобы спасти нас от большевизма…
Я поддержала просьбу Родзянко.
– Мы быстро катимся в пропасть, – убеждала я Керенского, – и скоро будет слишком поздно что-либо делать. Корнилов – честный человек: в этом нет сомнения. Дозвольте ему спасти армию теперь же, чтобы никто потом не смог сказать, что Керенский погубил страну!
– Ни за что! – выкрикнул Керенский, треснув кулаком по столу. – Я сам знаю, как поступать!
– Вы губите Россию! – воскликнул Родзянко, возмущенный самонадеянностью Керенского. – Кровь Отечества будет на вашей совести!
Керенский сначала густо покраснел, потом вдруг лицо его стало мертвенно-бледным. Его вид меня испугал. Казалось, он того гляди грохнется на пол и умрет.
– Убирайтесь! – взвизгнул он вне себя от гнева и указал на дверь. – Вон отсюда!
Родзянко и я направились к выходу. У дверей Родзянко на минуту задержался, повернул голову и сказал министру что-то язвительное.
Корнилов ждал нас в приемной. Мы поехали к Родзянко обедать. Там Корнилов посвятил нас в содержание своей беседы с Керенским. Он доложил министру, что солдаты толпами бегут с фронта, а те, кто остается, совершенно небоеспособны, так как каждую ночь посещают германские окопы и наутро возвращаются оттуда пьяными. Братание распространилось по всему фронту. А один раз целый австрийский полк с запасом спиртного ввалился в наши окопы, и там началась дикая попойка. Корнилов повторил то, что ему было известно из официальных донесений о действиях моего батальона, и заявил, что к нему от офицеров ежедневно поступают многочисленные запросы об инструкциях. Но какие инструкции он может дать? Он сам хотел бы получить их от Керенского.
Здесь министр спросил Корнилова, что, по его мнению, следует предпринять в сложившейся ситуации. Корнилов ответил, что считает необходимым снова ввести в армии смертную казнь, ликвидировать комитеты и дать главнокомандующему всю полноту власти, чтобы он мог в случае необходимости расформировывать отдельные части, казнить агитаторов и бунтовщиков. Только так можно спасти фронт от полного развала, а страну от неминуемой гибели.
Керенский заявил Корнилову, что его предложения неприемлемы. Единственное, что можно сделать, – это распорядиться, чтобы офицеры передавали на рассмотрение полковых, корпусных и армейских комитетов все конфликты, возникающие в частях. Корнилов возразил, что перед комитетами уже неоднократно ставились подобные вопросы. Они расследовали эти дела, осуждали виновников и получали от них клятвенные заверения не совершать впредь подобных проступков, после чего солдаты, как неразумные дети, тут же продолжали пить и брататься с противником. Только строгая дисциплина, убеждал Корнилов, сделает русскую армию силой, с которой будут считаться.
Но Керенский был неумолим. Он не пожелал одобрить предложенный Корниловым план. Разговор зашел в тупик, и Корнилов вспылил.
– Вы ведете страну к полной гибели, – с гневом сказал он Керенскому. – Вам известно, что союзники уже смотрят на нас с презрением. Если фронт рухнет, они сочтут нас предателями. Вы заблуждаетесь, думая, что солдаты все еще верят вам. Почти все они сейчас за большевиков. Еще немного – и вас свергнут, и тогда ваше имя войдет в историю как имя человека, погубившего Россию. Вы всю свою жизнь боролись с царизмом. А сейчас стали даже хуже царя. Сидите вот здесь, в Зимнем, и ревностно держитесь за власть, боясь, как бы кто не перехватил ее у вас. Хотя я и был приближен к царю, у вас теперь нет никаких оснований сомневаться во мне и подозревать в приверженности монархическим идеям. Какой я монархист? Я люблю свою страну и свой народ. Мое единственное желание – создать сильное демократическое государство при помощи Учредительного собрания во главе с законно избранным руководителем. Я хочу, чтобы Россия стала могущественной и процветающей страной. Разрешите мне свободу действий в армии, и наше Отечество будет спасено!
Керенский резко отверг просьбу Корнилова.
– Вам придется уйти в отставку! – громко объявил он. – И я назначу на ваше место Алексеева. А если вы мне не подчинитесь, я буду с вами бороться!
– Негодяй! – выкрикнул Корнилов, покидая кабинет.
За обедом Корнилов сказал Родзянко, что, если Керенский выполнит свою угрозу, он бросит против него Дикую дивизию, состоящую исключительно из верных ему людей. Родзянко отговаривал его от такого шага, умоляя не выступать против правительства, ибо это приведет к расколу и гражданской войне. После долгих уговоров председателю Государственной думы удалось убедить Корнилова остаться на посту главнокомандующего ради сохранения гражданского мира в стране.
Во время обеда я также узнала, что генералу Алексееву не раз предлагали занять пост Верховного главнокомандующего, но он соглашался только при условии, что ему будет предоставлена свобода действий в армии. Керенский проявлял все большую самоуверенность и раздражительность, неохотно встречался с людьми и не прислушивался ни к каким советам.
Я рассталась с Родзянко и Корниловым. Последний расцеловал меня на прощание и обещал дружескую поддержку в моих усилиях по сохранению дисциплины в армии. Я возвратилась на фронт, а они оба поехали в Москву для участия в генеральном совещании.
Мое сердце было охвачено печалью. Прошло пять месяцев, всего лишь пять месяцев, как мы обрели свободу. Но какой же наступил кошмар! Мы находились в состоянии войны, однако лишь заигрывали с противником. Мы были свободны, но в стране нарастала разруха и усиливался беспорядок во всем. Пять месяцев назад все лучшие люди России были счастливы и объединены одной целью. Теперь они разошлись во взглядах и враждовали друг с другом. И народ тоже раскололся. Когда произошла революция, ее приветствовали все – солдаты, горожане, крестьяне, рабочие, торговцы. Все радовались. Все надеялись на счастливое будущее. Теперь возникло множество партий, которые внесли раскол и посеяли вражду в народе. Каждая из них претендовала на знание истины, каждая сулила райскую жизнь, но то, что одной представлялось благом, другая считала злом. Они болтали, спорили, боролись друг с другом, все больше запутывая народ и разъединяя сердца. Как долго могла продержаться разобщенная страна перед лицом столь грозного врага, как Германия? Я молилась за спасение России.