Этим временем мои товарищи успешно сдавали экзамены по кандидатскому минимуму, обзавелись руководителями, темами, в общем, успешно продвигались вперед. Я решил, что этот путь для меня закрыт прочно и навсегда. Не стоит себя больше травить. Так прошли ещё два года. Они прошли не впустую. Я многому научился и уже учил других. В повседневной работе накопил значительный теоретический задел, мог бы где-то в другом месте сдать кандидатский минимум, написать диссертацию. Но стоит ли? Если не принимают в аспирантуру, разве позволят выйти на защиту диссертации? И даже если защитишь по какому-то случайному недосмотру органов, разве утвердят в ВАК? Учеба в аспирантуре казалась мне какой-то гарантией благополучного преодоления иных возможных препятствий, и поэтому после мучительных и долгих колебаний решился в третий, уже последний раз, попытать счастья, тем более, что теперь уже у нас не было товарища Ивашникова. Опять написал заявление, стал готовиться к вступительным экзаменам с тем, чтобы сразу же после них, не откладывая надолго, сдать и кандидатский минимум.
В один прекрасный день секретарь начальника нашего отдела передала мне, что звонили из отдела кадров, просили, чтобы я зашел к заместителю директора по кадрам. Этот вызов мог означать всё, что угодно, так как за последний год я чувствовал, как что-то надвигается на меня, поэтому перед предстоящим разговором я внутренне собрался так, чтобы без паники встретить любое решение. Когда я пришёл к товарищу Паукову, который сменил на этом посту Ивашникова, он без всяких церемоний усадил меня на диван в своем кабинете, сам сел рядом и сказал:
- Хочу тебе сказать, Рефат Фазылович, одну очень неприятную вещь.
- Я догадываюсь, Георгий Михайлович, и готов ко всему.
Георгий Михайлович, человек моего возраста или чуть постарше, старался вести себя, особенно с людьми, от которых он не зависел, как-то по-панибратски, по-простецки, вызывая к открытости. Несколько грубоватая манера поведения не вызывала неприятных ощущений, наоборот, подкупало то, что с ним всегда можно было говорить прямым текстом, без всяких намёков и иносказаний.
- Вот что, Рефат Фазылович, возьми ты своё заявление о поступлении в аспирантуру обратно, всё равно ничего не получится.
- Почему вы так считаете? - на всякий случай спросил я.
- Ты сам знаешь, я не смогу тебя пропустить через мандатную комиссию. Зачем тебе мучиться, терять силы и время на сдачу экзаменов без всякого результата? Ты пойми, я говорю для твоего же блага, хотя и неприятно это говорить.
Это было не самое худшее, к чему я приготовился, но, видимо, не смог скрыть даже в этом случае своего подавленного состояния. Он это заметил и в ответ на мое молчание продолжил:
- Брось ты эти переживания, не всем же учёными быть, проживёшь и так. Ну, как, договорились?
- Спасибо, Георгий Михайлович, и на том. Лучше честный разговор, чем всякие там подножки, как было раньше. Ну, я пойду, если это всё.
- Это всё. Только условие: не говори о нашем разговоре никому - это мой тебе совет.
На том я и ушёл, и с этого момента у меня никогда больше не возникала мысль ни об аспирантуре, ни о защите диссертации. Что касается ученых степеней и званий, которые были присвоены, то это уже произошло без каких бы то ни было целенаправленных усилий с моей стороны. В 1958 году после таких громких достижений, как запуск первой ракеты средней дальности с ядерным боевым зарядом, запуск первой межконтинентальной баллистической ракеты, выведение на орбиту Земли первого спутника, партия и правительство решили, помимо других наград, которыми были поощрены многие работники нашего и смежных предприятий, присвоить группе специалистов учёные степени докторов и кандидатов наук без защиты ими диссертаций. Инициатором этого мероприятия, насколько мне известно, выступил Королёв, энергично поддержанный академиком М. В. Келдышем. В число таких специалистов попал и я. В это время я уже преподавал в Авиационном институте, читая лекции по Теории полета ракет. К этой работе меня привлёк Василий Павлович Мишин, первый заместитель С. П. Королёва, который возглавил вновь создаваемую кафедру по нашей специальности. Вскоре там получил ученое звание доцента. В течение ряда лет написал целую серию учебных пособий для студентов, аспирантов, несколько методических работ по выполнению курсовых и дипломных работ, был научным руководителем многих аспирантов и соискателей, тринадцать из которых защитили кандидатские диссертации, а двое - докторские. Кафедра выступила с инициативой о присуждении мне ученого звания профессора, Ученый Совет института поддержал эту инициативу, и после года работы в должности профессора Высшая Аттестационная Комиссия утвердила меня в этом звании. Но всё это было потом, когда несколько изменились "и времена, и нравы".
Тревожные времена
Теперь я должен возвратиться к концу сороковых - началу пятидесятых годов и рассказать о некоторых событиях, которые могли полностью изменить мою жизнь, а, может быть, и того хуже. После первых двух-трёх лет довольно спокойной работы я начал ощущать, как вокруг меня начала образовываться какая-то стена, отгораживающая меня от основных работ, ведущихся в нашем КБ. К этому времени почти всем работам стал присваиваться гриф "совершенно секретно", появились также работы, имеющие гриф "совершенно секретно, особой важности". Это особенно относилось к основным проектным данным разрабатываемых изделий и к их баллистическим характеристикам. Ведь в баллистической документации, как ни в какой другой, сосредотачиваются в собранном воедино виде все важнейшие сведения о ракете - такие, как массовые характеристики, данные по двигателям и компонентам топлива, габариты ракеты, все траекторные данные, включая минимальную и максимальную дальность полета, аэродинамические характеристики, характеристики рассеивания, масса так называемого полезного груза, координаты стартовых позиций и цели и ряд других. Поэтому почти всем работникам проектных подразделений были оформлены допуски к работам, имеющим гриф "совершенно секретно", а тем, которым приходилось пользоваться совокупностью характеристик ракет - допуски к работам "совершенно секретно особой важности". Я, пожалуй, оставался единственным обладателем допуска только к материалам с грифом "секретно". Между тем, будучи руководителем группы баллистиков, я обязан был выдавать своим сотрудникам задания, работать с документацией, контролировать выполнение работ, согласовывать выпускаемые материалы с материалами всех других расчётно-теоретических и проектных подразделений и т.д. Все эти функции я не был в состоянии выполнять, не имея полной информации и доступа ко всей документации. Создалась совершенно нелепая ситуация, когда руководитель обладал меньшими возможностями, чем сотрудники. Надо мной стоял Лавров, у которого были, кроме нашей группы, заботы с другими группами, да и мало что зависело от него в решении возникшей трудности. Однако работа шла довольно успешно благодаря тому, что нашли некоторые обходные пути. Все необходимые материалы в архиве брали мои подчинённые, и мы работали сообща. Следовательно, моей подписи нигде в архиве не оставалось, а работники секретной части делали вид, что никаких нарушений не происходит - с формальной точки зрения все правила соблюдались. Разумеется, всё происходящее для меня лично было очень неприятно, мне давали понять, что я являюсь "второсортным" человеком. Был и один унизительный момент, который сильно заставлял страдать самолюбие: я не имел право ставить подпись под разрабатываемыми с моим участием и под моим руководством материалами. Получалось так, что авторство принадлежало и моим сотрудникам, и моим начальникам - только не мне. Между тем основным автором текстов, техническим руководителем баллистических разделов проектов, материалов к лётным испытаниям был именно я. Помимо ущемлённого самолюбия и нарушения норм элементарной порядочности, меня беспокоили и некоторые моменты в перспективе. Дело было в том, что теоретические части таких материалов обычно включались в список трудов аспиранта или соискателя при предъявлении им диссертационной работы, эти материалы приравнивались к печатным работам, так как открытые публикации по ним запрещались. Я уже несколько лет в этом плане работал как бы вхолостую, ничего не производя. Поскольку аспирантура постоянно передо мной маячила как вожделенная морковка на палке перед носом ослика, я нервозно воспринимал происходящее. К Сергею Павловичу по этому поводу я ни разу не обращался, считая, что он в курсе всего, что делается, и, если ничего в моем положении не изменяется, значит, это не в его силах. Он ведь не единожды видел, подписывая тома проектов или других технических материалов, что моей подписи под ними нет. К подобным вещам он был чрезвычайно внимателен, поскольку отсутствие подписи как бы формально снимает ответственность с исполнителя, а потом поди разберись. А безответственность он очень не любил. Я очень хорошо запомнил, как однажды С. П. выпустил то ли распоряжение, то ли приказ о том, чтобы подписи на документах были разборчивы и соответствовали фамилии подписывающего, а не учинялись бы в виде неразборчивых каракулей. В это время С.П. уже не был начальником отдела, а был начальником КБ-1 (Конструкторского бюро №1), состоявшего уже из нескольких отделов. Начальником же проектного отдела, в составе которого была и моя группа, был Константин Давыдович Бушуев, который много позже, в 1973-75 годах, во время совместной работы с американцами над программой Аполлон-Союз был руководителем проекта с Советской стороны. К нему один или два раза я обращался за помощью в получении нужных материалов и с претензиями по поводу ненормального своего положения, сильно затрудняющего работу.
Бушуев был очень осторожным человеком во всём, обладающим к тому же великолепными дипломатическими способностями, несколько суховатым в общении, но достаточно мягким и терпимым. Он ответил, что разделяет полностью мои претензии, но от него мало что зависит. "Надо ждать, - сказал он, - и надеяться на благополучный исход". Я думаю, что даже работавшие в "шарашке" имели больший разрешённый доступ к материалам, чем я, а о праве подписи и говорить не о чём. Надо было всё делать, и делать хорошо, но терпеть подобные унижения и молчать. Любые резкие шаги в сложившейся ситуации могли привести к непредсказуемым последствиям. Самое минимальное - это увольнение с работы и выселение из ведомственного жилья без права работать по специальности. А как максимальное можно упечь куда угодно, предъявив самые нелепые обвинения, что и делалось постоянно над разными людьми, в разных местах, под разными предлогами. Ведь состряпать какой-нибудь подлог ничего не стоило - опыт и возможности для этого были почти беспредельные. Может быть, надо было самому бросить работу и уйти, не дожидаясь больших неприятностей, и где-нибудь пристроиться, лишь бы выжить? Однако этому, видимо, мешали два обстоятельства: первое - очень сильно был привязан к своей работе, без неё не представлял свою жизнь; и второе - характерная для меня нерешительность. Постоянная тревога и ожидание неизвестного изматывали.
Вскоре произошло событие, которое вселило в душу ещё большее смятение. Как-то, возвратясь, как часто это бывало, домой достаточно поздно, я застал жену в очень расстроенных чувствах. Она рассказала, что часов в семь вечера явились к нам домой два работника органов, предъявили удостоверения и спросили обо мне. Поскольку она ответила, что я прихожу гораздо позже, они изъявили желание подождать моего возвращения. Так и не дождавшись, они ушли часов в десять вечера и велели мне явиться к ним с утра по оставленному ими адресу. Всякому ясно, что такие визиты не наносятся ради вежливости. Стало понятно, что завтрашний день ничего хорошего нам не сулит. О чём можно думать, о чём можно говорить в ожидании завтрашней неопределённости, особенно, если известно, что эта неопределённость окрашена в ярко выраженный чёрный цвет? Если случится самое плохое, и после предстоящего свидания я не вернусь, жене надо немедленно устраиваться на работу, желательно в наше предприятие, чтобы за ней сохранилась квартира; дочку устроить в садик; сообщить в Сыр-Дарью о случившемся маме и сестре. Но возьмут ли её на работу к нам при репрессированном муже? Как наиболее вероятный вариант иметь в виду переезд в Сталино (Донецк) к матери жены, у которой там есть свой дом и кое-какие знакомства. Если завтра не вернусь, послезавтра позвонить на работу Лаврову, чтобы тот поставил в известность Сергея Павловича. Беречь дочку и себя, сохранить наш небольшой семейный фотоархив...
Больше всего меня волновало не то, что будет со мной и с женой, а судьба нашей дочери, которая могла в таком малом возрасте оказаться без отца. С утра кое-как позавтракали, положили в портфель пару белья, мыло с мочалкой, зубную щетку с порошком, полотенце, бритвенный набор, несколько конвертов с бумагой, ручку, карандаш, пару бутербродов и попрощались. Поцеловал спящую дочку, может быть, в последний раз, и вышел из дому. Нам обоим казалось, что мы уже больше не увидимся, во всяком случае - в ближайшее время, но маленькая надежда где-то в душе теплилась - человек ведь всегда надеется.
Было тихое солнечное приветливое утро. Ранние цветы в нашем дворе уже отцвели, летние ещё только начинали образовывать бутоны, воздух был легким и каким-то по-особому вкусным. Очень не хотелось в такой вот день оказаться где-то взаперти, не имея возможности быть там и с кем ты хочешь, делать то, что хочешь. "Неужели это конец нормальной жизни, - думалось мне, - что же ждет нас всех впереди?" Бросив последний взор на наше крыльцо, на ступеньках которого стояла с печальной улыбкой жена, я шагнул за калитку. Я совершенно не заметил, как механически прошел двадцать минут пути до электрички, сел в неё, проехал одну остановку и вышел в Мытищах. Быстро разыскал по оставленному адресу "нужное" учреждение и вошёл в какой-то полутёмный коридорчик. Пока я оглядывался, не зная, куда дальше идти, ко мне подошёл неизвестно откуда вдруг появившийся человек и спросил, кто я и кого мне надо. Мы прошли мимо каких-то дверей, повернули направо и вошли в угловую комнату. В комнате было два стола, поставленных у противоположных стен, при каждом по два стула и ещё три или четыре стула у третьей стены. Ещё я заметил высокий железный шкаф и тумбочку с графином воды и стаканом на ней. Единственное небольшое окно было сильно затенено ветками растущего недалеко дерева или кустарника, и поэтому комната напоминала полуподвальное помещение. "Подождите здесь", - сказал мой провожатый и оставил меня одного. Ждать пришлось довольно долго - около получаса или даже больше, когда, наконец, дверь отворилась и вошли двое в штатской одежде. Без всяких слов один из них сел за один стол, другой - за второй. Тот, который был справа от меня, пальцем показал на стул у своего стола, что должно было означать: "Садитесь сюда" - и, раскрыв небольшую папку желтого цвета, извлек из неё несколько листов бумаги с какими-то записями. Другой положил перед собой стопку чистых листов, взял ручку и приготовился писать. Не сказав ни единого слова ни о цели нашего разговора, ни о вчерашнем посещении моей квартиры, тот, что был, по-видимому, рангом повыше, начал: "Фамилия?", "Имя, отчество?", "Год рождения?", "Место рождения?" и т.д. Он ни разу не назвал меня ни "гражданином", ни тем более, "товарищем". После очередного вопроса я попытался было выяснить, в связи с чем мы ведем эту беседу, на что получил весьма недвусмысленный ответ: "Здесь спрашиваем мы, а вы только отвечаете". Дальше пошли более серьезные вопросы, заставившие рассказать обо всей жизни от самого рождения. Кто были родители, кто были их родители, где жили, чем занимались, когда и где умерли. Пришлось перечислить и всех родственников, включая двоюродных братьев и сестёр. Особое внимание обращалось их жизни во время оккупации Крыма немцами, о чём практически ничего не знал. Моя неосведомлённость воспринималась как утаивание известных мне вещей, и к этой теме возвращались многократно, ставя вопросы в разной плоскости, устраивая своеобразные ловушки, в которые я бы обязательно попался, если бы был неискренен. Очень поразили меня вопросы, касающиеся времени пребывания в Москве во время учебы в институте. Нелепость некоторых вопросов просто ставила меня в тупик. Например: "Чем вы докажете, что окончили МВТУ?" Когда я ответил, что у меня есть диплом, мне сказали, что диплом ничего не доказывает. Я предположил, что в институте в архиве должны были сохраниться все документы, касающиеся моих шести лет обучения. Наконец, прописка в общежитии в Лефортово. "Но этим человеком могли быть и не вы", - последовало возражение. Тогда я сослался на людей, которые все годы со мной учились, и сейчас с некоторыми из них мы работаем вместе. "Кто конкретно?" Я назвал два или три человека. "Среди них есть члены партии?" Их не оказалось. "А были среди сокурсников члены партии, которые вас знали?" Среди нас была только одна девушка - член партии - Тася Назарова, староста нашей группы, я и назвал её. "Дайте нам её адрес и место работы". Я, естественно, понятия не имел, где она теперь находится. Резюме было такое: "Вот видите, вы не можете привести ни одного доказательства". Во время этой "беседы" время от времени просили подробно описать того или иного человека или какое-либо конкретное место, учреждение, дом. Когда, казалось бы, уже больше не о чем разговаривать, все начинало повторяться с какими-то странностями. Теперь уже не спрашивали, а сами утверждали что-то и требовали моего подтверждения. Происходило, примерно, следующее. Листая свои бумаги и выискивая там что-то, допрашивающий вдруг говорил:
- Так, так..., значит, вы родились в 1923 году?
- Нет, я родился в 1920 году.
- Как же так? А у меня записан другой год с ваших слов.
- Да не мог я этого сказать, вы, вероятно, ошиблись.
Пошуршав своими бумагами и опять что-то высмотрев там, спрашивает:
- В той самой деревне, где вы родились, кто жил из ваших родственников?
- Я ведь вам рассказывал, что родился я не в деревне, а в городе Симферополе.
- А в каком районе Крыма находится ваша деревня?
- Я не знаю, о какой деревне вы говорите. Я никогда не жил ни в какой деревне.
- Вы что-то путаете. То вы говорите одно, то другое. Так дело не пойдет. Давайте, начистоту, иначе мы не разойдемся.
Я раздражаюсь, но сдерживаюсь, как только могу, и говорю:
- Вы посмотрите, пожалуйста, на то, что записывал ваш помощник с моих слов, и тогда убедитесь, что вы ошибаетесь.
Опять сверившись с чем-то, он продолжает дурацкий разговор:
- Когда вы получили последний раз письмо от своих родителей?
- Точно не помню, но что-то месяца полтора или два тому назад.
- Они вам писали из Намангана или Андижана?
- Они мне писали из Сыр-Дарьи. Насколько я знаю, они ни в Андижане, ни в Намангане вообще не бывали. Вы же знаете, что им никуда выезжать нельзя.
- Что-то у вас не ладится с географией. Сыр-Дарья - это река. Они что, живут в реке?
- Нет, Сыр-Дарья это не только река, но и небольшой городок, районный центр, и я уже вам говорил в начале нашего разговора, что мать и сестра живут там.
- А отец где живет, в Намангане или Андижане?
- Отец давно умер, и об этом я тоже вам говорил.