Герои этой книги - Владимир Высоцкий и его современники: Окуджава, Тарковский, Шукшин, Бродский, Довлатов, Эфрос, Слуцкий, Искандер, Мориц, Евтушенко, Вознесенский. Владимир Соловьев - их младший современник - в своей новой книге создает мемуарно-аналитический портрет всего шестидесятничества как культурного, политического и исторического явления. Сам автор называет свой стиль "голографическим описанием": многоаспектность, взгляд с разных точек зрения, сочетание научного и художественного подхода помогают создать объемный, подлинный, неоднозначный портрет любимых нами легендарных людей.
Содержание:
-
Acknowledgements 1
-
Розовое гетто: касикофути. Групповой портрет в жанре "Ночного дозора" 1
-
Посвящение-1. Булату: Кудос женщине - Барьер времени - Сослагательная история 15
-
Посвящение-2. Искандеру, Войновичу, Чухонцеву, Икрамову: сердца четырех 23
-
Посвящение-3. А. & А. Тарковским: Сон бабочки 32
-
Посвящение-4. Анатолию Эфросу: Сороковины 39
-
Посвящение-5. Андрею Битову: Угрюмая Немезида 60
-
Посвящение-6. Борису Слуцкому: Нефертити 73
-
Гостевой отсек 78
-
Посвящение-7. Александру Володину: Капля спермы 81
-
Гостевой отсек 92
-
Посвящение-9. Владимиру Высоцкому: Mea culpa. Стыды 95
-
Посвящается Соловьеву - Владимиру, Володе, Вове (и Лене) 97
-
Апология сплетни - Манифесто Владимира Соловьева 105
-
Мое поколение - от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина 112
-
Примечания 123
Владимир Соловьев
Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых
Acknowledgements
Выжить - это избегнуть своей судьбы. Потому и выживаю, что живу заемной жизнью, чужой судьбой, чужими судьбами. А жил в мире, где все меня старше: младший современник Окуджавы, Эфроса и Слуцкого, Высоцкого и Шукшина, Искандера и Тарковского, Ахмадулиной, Мориц, Евтушенко и Вознесенского - любого из шестидесятников, с которыми мне повезло знаться, а с иными - близко и тесно. Даже в своем поколении я был моложе моих друзей Бродского и Довлатова. Да, младший современник всех, о ком пишу свои мемуарные метафизические романы, включая этот.
Потому и назван был изначально: "Младший современник". Однако поразмыслив - вместе с моим издательством "РИПОЛ классик", - решили переименовать по сольному принципу остальных книг этого авторского сериала и в тон предыдущей "Не только Евтушенко". Хотя, в отличие от книг про Довлатова, Бродского и Евтушенко, в этой нет центровика, и знаковое имя на обложку приходилось выбирать, исходя из иных соображений. Вот ход наших рассуждений.
Из героев новой книги самые популярные - Высоцкий, Окуджава, Тарковский, Шукшин и Анатолий Эфрос. На первом месте по общероссийскому рейтингу - сразу вслед за Юрием Гагариным - Высоцкий. Ему единственному посвящен целый разворот в тетрадке иллюстраций - помимо разножанрового и разноавторского текстового раздела "Быть Владимиром Высоцким": эссе и сказ Владимира Соловьева, мемуар Михаила Шемякина о Володе Высоцком и Марине Влади, английское стихотворение Юджина Соловьева. Короче, если кого и выносить в название на обложку и титул, так именно его. Так возникло название с интегрирующим подзаголовком, что это групповой портрет, поименованный по самой знаковой фигуре времени:
ВЫСОЦКИЙ И ДРУГИЕ
Памяти живых и мертвых
Теперь я старше тех, кто умер раньше меня. Я пережил их не только хронологически, но и по возрасту. Воспоминания жгут и сжигают мою душу своей таинственностью и неразгаданностью. "Памяти живых и мертвых" - мнимый оксюморон, потому что для моей мучительницыпамяти живые и мертвые без разницы: памяти прошлого. Живых людей превращу в литературных мертвецов, зато мертвецов окроплю живой водой и пущу гулять по свету. Пока пишу, живые помрут, зато оживут мертвые. Вот и меняю их местами. Увековечу тех и других. Смерть всегда на страже - недреманное око, условие существования. Дорогие мои покойники. Книга, пропитанная смертью. С миром, с прошлым, со смертью, с Богом - на "ты".
По замыслу автора, обе эти книги "Не только Евтушенко" и "Высоцкий и другие" - мемуарно-аналитический портрет не только одного поколения, но всего шестидесятничества как культурного, политического и исторического явления. Хотя шестидесятником себя не считаю и принадлежу к следующей генерации сороковиков - вместе с Бродским, Шемякиным, Довлатовым…
Я благодарен за помощь и поддержку в создании этой мемуарной линейки Аркадию Богатыреву, Сергею Виннику, Саше Гранту, Лене Довлатовой, Евгению Евтушенко, Георгию Елину, Владимиру Карцеву, Лене Клепиковой, Геннадию Кацову, Саре де Кей, Илье Левкову, Зое Межировой, Юрию Середе, Юджину (Евгению) Соловьеву, Лане Форд, Михаилу Фрейдлину, Соне Хабинской (Софии Непомнящей), Науму Целесину, Изе Шапиро, Наташе Шапиро, Наташе Шарымовой, Михаилу Шемякину, а также моим безымянным помощникам по сбору информации X, Y & Z.
Особая признательность издательству "РИПОЛ классик", которое автор считает родным домом, хотя ни разу там не был и вряд ли когда будет. Именно это издательство выпустило уже с полдюжины моих и Елены Клепиковой книг, сольных и в соавторстве, а теперь издает авторский сериал под рабочим названием "Фрагменты великой судьбы". Первые четыре книги, предыдущие о Довлатове и Бродском и эти, тесно связанные между собой, типа складня - "Не только Евтушенко" и "Высоцкий и другие" , которые выходят с промежутком в месяц, а вскоре последует еще одна, последняя в моем пятикнижии, - анонсирую заранее:
БЫТЬ ВЛАДИМИРОМ СОЛОВЬЕВЫМ
Мое поколение - от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина
Еще одно, последнее сказанье - И летопись окончена моя .
Розовое гетто: касикофути. Групповой портрет в жанре "Ночного дозора"
Что же такое наш "Аэропорт", каким он был, когда я туда перебрался из зачумленного и загэбэзированного Питера? Станция метро, давшая название нескольким писательским коопам, а заодно книжному складу, писательскому ателье и литфондовской поликлинике - писательский микрорайон. А Розовое гетто - кликуха по розовому кирпичу, из которого дома сложены, и доброй половине евреев, здесь проживающих. Что делать? Та же история во Франции, Англии, Италии, США - там прямь в глазах рябит от писателей-евреев. Может быть, Россия опередила другие страны, коли Розанов уже в 1913 году писал, как всегда, преувеличивая: "Вся литература (теперь) "захвачена" евреями. Им мало кошелька: они пришли "по душу русскую"…"
Я бы добавил - в чем-то они ее и выразили: Мандельштам, Пастернак, Бабель, Тынянов, Бродский. Меньшинство, конечно, но когда талант был в большинстве?
Река времени относит меня назад, Нью-Йорк маячит где-то вдали, как фантазийная небыль будущего. "Мог ли я себе представить…" - фраза излишняя. Déjà vu.
В каждом подъезде у нас лифтерша, которая - в этом никто не сомневается - следит не столько за лифтами, сколько за жильцами и гостями, и вдобавок к зарплате получает мзду от КГБ. Здесь скопление не одних евреев, но и диссидентов, хотя в глазах КГБ каждый писатель - потенциальный диссентер. Что не так. Завоевать место под советским солнцем: членский билет, литфондовская клиника, дома творчества по всей стране, от Комарова и Переделкина до Ялты и Коктебеля, - нет, от этого отказаться по доброй воле невозможно. В диссент отсюда уходят поневоле - если тебя не печатают или так нещадно цензурируют и редактируют, что ты не узнаёшь свой текст. Как в том анекдоте про фотоателье: "Пиджак вроде бы мой…" - глядя на собственный снимок. Или как сказал мне не так давно мой московский редактор: "Текст для автора - это святое". В те времена авторский текст был чем угодно, но только не святым:
Здесь над статьями совершают
Вдвойне убийственный обряд:
Как христиан, их здесь крестят,
И как евреев - обрезают.
Ссылка здесь ad absurdum: ну, Дмитрий Минаев, а кто таков? понятно, "обрезают", а почему "крестят"? А потому что перечеркивали красным карандашом крест-накрест!
Писателей в Розовом гетто становится все меньше по естественным причинам: перезжают, вовсе уезжают, умирают - одних уж нет, а те далече, как Саади некогда сказал, здесь и ссылка не нужна, - а когда-то - счастливчики! - въезжали из коммуналок в отдельные, взлелеянные, на собственные деньги купленные квартиры - и была суббота, отдых, услада, пауза перед смертью. Теперь здесь больше окололитературной швали, писательских вдов, разведенок, сыновей, внуков - в большинстве забалованные, расфранченные, недалекие и претенциозные: если на детях природа отдыхает, то на внуках и вовсе летаргирует. Кто это сказал? Да я и сказал в каком-то своем рассказе. То, что в Москве тогда звали "аэропортовщиной", часто заслуженно. Но "аэропортовщина" - это и идеология: по преимуществу либеральная, вынужденно соглашательская или вынужденно диссидентская.
"Аэропорт" - это клан, но одновременно и остров, потому что стоит ступить чуть поодаль, перейдя Красноармейскую улицу, как попадаешь в зеленовато-болотистую хлябь отечественного плебства, пьяни, дебильной удали, тотального обалдения и затухания всего человеческого - мир зоологический и экзотичный, интересный разве что для этнографа или антрополога. Если начнутся погромы, то здесь нашим черносотенцам есть где разгуляться. Наши дома высятся как мишени.
Хотя здесь не больше квадратного гектара, поэтому насыщенность еврейства, благополучия, интеллигентности и диссента выше нормы по советским стандартам.
И еще - страха.
Уровень страха здесь непостоянный, колеблемый, зависимый от зарубежного радио, которое слушают повсеместно и ежедневно - присосавшись к приемникам, как через улицу - к бутылке. Пьют новости прямо из горлá. Единственный незамутненный родник информации - прежде всего отечественной. Московские новости здесь узнают из Лондона, Кёльна и Вашингтона. Друг о дружке - и то из радиосообщений. Даже о самих себе. Кто мы, что мы, зачем, откуда, куда и что с нами происходит - "Голос Америки", "Немецкая волна", Би-би-си знают про нас лучше, чем мы сами. От них мы узнаём, что у соседа по лестничной площадке был обыск, а этажом ниже - выпустил там книжку, одному отказали в визе в Израиль, другому КГБ отключил телефон, не найдя иной наказательной меры (пока что). Нет худа без добра… или - здесь уж ссылка на Мильтона обязательна: "У каждого облака есть серебряный ободок" - экс-абонент Володя Войнович сочинил об этом развеселый рассказ под видом кляузы министру связи.
Вообще, граждане Розового гетто делятся на две категории: решившиеся на что-то (печатание за бугром, открытый диссент, подписание протестной или защитной коллективки, да хоть подача заявления на отвал) и не решающиеся ни на что, застывшие в вопросительной гамлетовой позе. Первые обычно смелы, размашисты, артикуляционны, легкомысленны, не без позерства; вторые - зажаты, подавлены, молчаливы. Их дрожание есть материализация страха. Помню одного такого квакера: такая вибрация, такой страх, что я переставал его узнавать и даже различать.
Человек-невидимка.
Не в осуждение: нельзя требовать от человека то, что превышает его возможности. К примеру, сам еврей, я не уверен, что набрался бы мужества прятать у себя евреев в Дании или Польше, когда там хозяйничали нацисты и когда это было смертельно опасно. Если бы только для меня - другое дело, но жена, сын - как быть? Мое право - рисковать собой, но не моей семьей.
Само собой, я описываю сейчас тогдашнюю вегетарианскую эпоху, но чреватую. И от гибели всерьез никто не застрахован. Что для одних минимум, для других - максимум.
У наших домов постоянно дежурят топтуны, а то и машины с затемненными окнами, причем неизвестно, за кем именно они следят. Каждый думает, что за ним.
Да еще этот межэтажный чердачный коленчатый коридорчик, узкий, с низким потолком, с нависшими трубами и связками проводов, с могильной сыростью, - им часто приходится пользоваться, когда не работает лифт, а тот выходит из строя регулярно. Говорят, его нарочно отключают, чтобы тренировать нас в страхе - касикофути, пучина ужаса, помните "Записки у изголовья"! - и объявление внизу отсылает в соседний подъезд, где лифт довозит тебя до этого сквозного, через все этажи, лаза, и ты идешь по нему, склонив голову и затаив дыхание, особенно перед заворотом, пока не добираешься до своего подъезда и бегом по лестнице к своей квартире: мой дом - моя крепость. Что в нашем случае не так. Ночью там особенно не по себе, как воспоминание о будущем, где тебя больше нет, и мы с Леной часто, особенно когда вступили в прямую конфронтацию с властями, предпочитали вместо этого кругаля по коленчатому ходу переть пешком на наш седьмой этаж: из страха.
Уровень страха резко подскочил, когда было найдено тело Кости Богатырева рядом с его квартирой. Стукнули его, когда он вышел из лифта, а добили уже в Склифософского, где он выздоравливал. Профессионалы оказались недостаточно профессиональны и допрофессионализировались в больнице.
Контрольный выстрел.
Я свой касикофути избыл еще в Питере, сочинив о нем "Трех евреев", но у меня он выражался импульсивно и опосредованно - в фобиях: я боялся сифилиса, безденежья, прослушки, обысков. Собственно, потому я и сбежал из Питера, как только появилась возможность: не от гэбухи, а от собственного страха, который, говорят мне здесь, в Нью-Йорке, бывшие москвичи, был у меня гипертрофирован. Здесь все, как я посмотрю, герои и машут кулаками после драки. Один тут сказал мне, что, когда его вызвали туда и велели прекратить рассказывать анекдоты, он с ходу ответил: "Я не рассказываю чужие анекдоты - я сочиняю свои". Так, возможно, и было, но я вот не родился героем и не стал им. Да и анекдоты травить никогда не умел.
Обыскомания - как и телефономания - явление в Розовом гетто обычное. То и дело в папках, портфелях, хозяйственных сумках, а то и целыми чемоданами тащат ближе к вечеру или рано утром из квартиры в квартиру самиздат и тамиздат, а заодно пишущие машинки и магнитофоны, которые КГБ тоже арестовывает как соучастников преступления - совершённого или только задуманного. Хранитель боится обыска даже больше, чем творец.
Чем у человека меньше грехов перед Советской властью, тем больше он ее боится и дрожит.
Страх перед КГБ обратно пропорционален вине - больше всего боятся невинные: как бы не заподозрили в несовершённом преступлении. Возможно, это рецидив либо следствие 37-го, когда брали именно невинных - представляю, какое зато раздолье настоящим врагам народа или шпионам, как легко им было затеряться среди без вины виноватых. Но это особый сюжет - куда более реалистичный, чем может показаться спригляду.
Дрожь наших вполне лояльных интеллигентов и даже - до известной степени - коллабос неосновательна либо патологична.
Зато до чего щедры в мужестве и отваге писатели-диссиденты, словно добирают за квакеров для общего равновеса. Вплоть до позерства и актерства.
Как-то, возмущенный тем, что КГБ отключил телефон у Копелева, я, преодолев стыд перед театральностью жеста, отправился в соседний дом к шапочно знакомому человеку, чтобы предложить к его услугам мой телефон - в любое время дня и ночи. Уже подымаясь на лифте, подумал: как, должно быть, страшно ему открывать дверь - а вдруг с обыском? или с ордером на арест? Это еще более усилило мою робость, когда я воткнул палец в кнопку звонка. Но вместо ожидаемого бдительного спроса "кто там?" дверь наотмашь распахнулась - чуть было не отлетел к противоположной стене. На пороге стоял седобородый гигант и метал в меня искры из глаз, и я было подумал, что он так от страха, но оказалось - пьян собственной смелостью. Или тот же страх, но шиворот-навыворот? Или опыт посадки и шараги в сталинское время? И в мозгу недостаточно извилин, чтобы бояться в бескровное вроде бы время? Да и в те - сталинские - времена для страха необходимо воображение. Это вовсе не значит, что воображение лжет, а правда - только то, что видишь невооруженным глазом.
Спросил как-то Войновича, что тот будет делать, если за ним придут - пойдет по доброй воле? "Ни за что! - сказал Войнович. - Пусть сами несут!" В самом деле, чтобы по их указке да еще своими ногами - значит принять их правила игры. Что-то мне это напомнило. Троцкий, когда его высылали, тоже отказался сам идти, силой волокли или даже несли, а он дрыгал ногами, как говорят его до сих пор ненавистники, готовые противопоставить ему даже Сталина. В художественной обработке - у Набокова в "Приглашении на казнь" - Цинциннат Ц. разрушает планы своих судей и палачей и сходит с плахи. А современные детективисты пишут о тайном сговоре между убийцей и жертвой как необходимом условии преступления.
Однажды, правда, Войнович пошел своими ногами, когда его вызвали в КГБ. Наша героическая интеллигенция не замедлила попрекнуть его этим, узнав о происшествии из его же очерка, опубликованного в "Континенте". Кстати, свидание кагэбэшники назначили ему у памятника Марксу, хотя сподручнее вроде бы двумястами метрами выше, у памятника Дзержинского.
Небольшого роста, но сбит, сколочен крепко, физически окончателен, устойчив, скрытен и решителен - корешок. Не знаю, какие критерии в моих суждениях преобладают - физиогномические, литературоведческие либо поступковедческие, - но странный сплав формируется в моем воображении из невзрачной и замкнутой в пространстве фигурки. Истерик, скандалист, расчетчик, превентивник, но и бескомпромиссник - свою страну он изучил и обмыслил до тонкостей: его не словить ни на добром слове, ни на прямой угрозе. Крепкий орешек, себе на уме - оттого и отсутствие во время присутствия, зато врасплох такого не застанешь. А внешняя его бесцветность оттого, наверное, что цвет приобретает, реагируя на внешние обстоятельства, - ему нужны препятствия, чтобы он проявился в полную мощь. Он застолбил свой решительный образ, предварительно запретив себе бояться - сначала в собственном сознании, а потом в сознании читателей. В том числе тех, кто работает в органах: самая многочисленная и пристальная армия читателей диссидентской литературы.
Интересно, наши диссиденты догадываются, на кого они главным образом вкалывают? Из кого состоит их местная аудитория? Кому в основном доступны их книги? Для кого их чтение - не преступление, а прямая обязанность?
КГБ как школа будущих историков современной русской литературы?
К тому же "Чонкину" они относятся серьезнее, чем я, а у меня главная претензия, что нельзя все-таки так вот запросто прикарманить гашековского Швейка, переименовав и переиначив на русский лад. Тем более у этой литературной предтечи уже были этнические перевоплощения: к примеру, эренбурговский Лазик Ройтшванец, возникший, правда, на более сложном скрещении - с хасидскими легендами Мартина Бубера.