Печально завершается Тора:
"И не будет более в Израиле пророка, подобного Моисею, которого Господь знал бы лицом к лицу".
Но посох Моисея – он вот! Перед каждым евреем. Встань и иди. И никогда не заблудишься. И никогда усталость не обессилит тебя, и никакой враг тебя не одолеет.
Подумаешь, 613 заповедей! Если вдуматься, не такое уж это ярмо. Да ведь мы каждый день исполняем их сотнями, даже не задумываясь: не крадем, не убиваем, не предаемся блуду с родственниками, животными. Не ел... не брал... не участвовал... и т. д.
Конечно, есть несколько заповедей, которые я уж точно никогда не исполню. Например: "Когда будешь жать жатву на поле своем и забудешь сноп на поле своем, не возвращайся за ним – пусть будет пришельцу, сироте и вдове".
Даже праведный рабби Цадок не мог выполнить ее, хотя считал столь же важной, как все остальные, и горевал. Ведь нарочно забыть сноп, сделать вид, что у тебя склероз, нельзя: получится как бы взятка Всевышнему, а не исполнение буквы Закона. В конце концов рабби Цадок забыл-таки на поле своем пару снопов! Его радость была столь велика, что он устроил пирушку отметить такое событие.
А я где могу забыть сноп? Очки, бумажник, зонтик... все, что хотите. Но только не сноп. А поле? Где мое поле? Шашечница – вот мое поле. Кстати, многим ли известно, что "старик Державин" подарил лицеисту Александру Пушкину шашечницу? Знал Гаврила Романович, чем одарить юношу.
Во времена Александра Сергеевича вышла (тиражом в 100 экземпляров) первая русская книга по шашкам под названием "Руководство к основательному познаниiю шашечной игры, или Искусство обыгрывать всехъ въ простыя шашки". С интересным эпиграфом: "Hоnnу soit qui mal у pense" (что в переводе с французского: "Да будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно"). Это девиз ордена Подвязки – высшей английской награды, учрежденной в 1350 году королем Эдуардом III: синяя бархатная повязка, которую носят на левом колене, и голубая лента через плечо, к которой прикреплен украшенный бриллиантами золотой щит со св. Георгием. Кавалеров ордена только двадцать четыре, не считая короля – гроссмейстера и трех официалов: прелата, канцлера, секретаря.
Имя автора шашечной книжки не указано. Но уж точно не Пушкин. Он, может быть, в это время обдумывал любимейшие мною "Повести покойного Ивана Петровича Белкина", изданные тоже у Смирдина и тоже анонимно. Эпиграф – из "Недоросля", а первоначально было взято присловье святогорского игумена Ионы: "А вот то будет, что и нас не будет". Жаль, что Пушкин его вымарал.
Однажды в архиве мне попались дневники одного поручика, и в них любопытнейшая запись, как он навестил раненного на дуэли офицера и принес ему для чтения только что отпечатанные "Повести Белкина". Неделю спустя поручик записал отзыв: "Ну что, брат, тебе сказать про Белкина? На безрыбье и рак рыба".
Мне почему-то понравилось по-командирски прямое мнение. А я ставлю маленькую книжицу выше "Фауста" и совершенно согласен с покойным Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, от которого слышал (и не я один) изумившее меня мнение: ""Повести Белкина" – это слава Богу за все!"
Любимица моя из пяти повестей первая – "Выстрел". С первой же фразы: "Мы стояли в местечке. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш или карты".
В основе "Выстрела" – случай с самим Пушкиным, стрелявшимся из-за картежной ссоры с офицером Зубовым. Александр Сергеевич встал под выстрел, завтракая черешнями. Зубов стрелял первым – промах; Пушкин вовсе не стрелял. Какое счастье, что он никого не застрелил, не убил. Но я почему-то представлял себе вишни, а не черешни. Да это одно и то же.
И еще про вишни.
Адольф Эйхман своими руками никого не застрелил, не зарезал. Только один свидетель – Абрам Гордон – своими ушами слышал, как Эйхман приказал убить мальчика, укравшего со стола вишни.
А если бы мальчик не украл вишни? А если бы не вспомнил Абрам? Да просто до суда не дожил. Я видел его в кинохронике: вдруг замолкает, хватается за края трибуны и падает лицом вниз. Его выносят на носилках. А Эйхман протирает очки кусочком замши.
Смысл жизни еврея – свидетельствовать. Помнить. Не забывать. Не прощать злодеев. Такая специальная национальность. Спецнациональность. Специя. Соль. Вот для чего мы человечеству. Вот для чего я, Балабан – крупичка соли.
Какое счастье, что для мацы не нужна соль! Бог знал, что делал. Но даже Он так и не решил, что делать с евреями. Вот и мне от них никуда не деться. Обрезание назад не пришьешь. Не тот пазл получится.
Вот ты заладил как попугай: помнить, свидетельствовать, не забывать. А ты сам когда-нибудь свидетельствовал по-настоящему, в суде, и чтобы от твоих показаний (только от них!) зависело бы решение суда: оправдать или казнить?
Ты же видел, как в Нюрнберге свидетель теряет сознание и падает. Ты видел, как помертвел партизан Аврум Суцкевер, когда по требованию советского обвинителя ему не разрешили свидетельствовать на идише. Потребовали, чтоб говорил по-русски.
Представь: вот поймали обер-лейтенанта Мюллера. Судят. А свидетелей нет. Ни одного. Только Эстерка.
– Свидетельница, где вы в тот момент находились? Покажите на схеме.
И что моя доченька Эстерка, больная диабетом, должна ответить? "Я лежала во рву, еще спросила: "Дяденька, я правильно лежу?""
Не-е-ет!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
А обер-лейтенанта Мюллера разыскали все-таки. После долгих переписок, переговоров, сношений между Государственным департаментом США и Министерством юстиции Германии.
Наконец суд над дряхлым карателем в немецком городке Плэтцхене, откуда Мюллер был призван на службу.
Подсудимый не отрицает, что рапорт о расстреле евреев поселка Насыпное подписан им. Но он не отдавал приказа. Он только составил рапорт в штаб 14-го полицейского полка. Текст рапорта подтверждает его невиновность: перечислены автоматные и пулеметные пули, но ни одной пули из его личного оружия – маузера № 7717730, калибр 9 мм.
Судья:
– Разве личным оружием офицеров СС был не парабеллум?
– Я не эсэс, я – полицейский.
– Хорошо. Но все-таки, кто отдал приказ, если не вы?
– Не помню. Наверное, командир роты. Звание, фамилия? Не помню. Прошло столько лет.
– А номер маузера помните.
– Можно глоток воды, ваша честь, в это время я должен принять лекарство.
– Хорошо. Сейчас ваш адвокат задаст несколько вопросов свидетелю, и сегодняшнее заседание окончено.
– Свидетель Шапиро, вы настаиваете, что именно обер-лейтенант Мюллер командовал расстрелом?
– Да.
– И вы опознали его спустя столько лет? У вас отличная память. Вы точно помните его внешность, какие-то особые приметы?
– Шрам уголком на щеке.
– На какой щеке? Правой, левой?
– Кажется, правой.
– Вы ошибаетесь. Но это в сущности ничего не меняет. У многих солдат имеются шрамы на лице.
Браво, господин адвокат! Но если даже свидетель обвинения вспомнит нужную щеку, добивайте его вопросом: "Угол бывает прямым, тупым, острым. Какой именно был шрам у обер-лейтенанта Мюллера?" Но вы замечательный защитник, обойдетесь без чужой подсказки.
– А где стоял подсудимый: лицом к населенному пункту или к лесу?
– Лицом к траншее.
– Вот схема. Пожалуйста, точно укажите то место. Спасибо. А вы где в тот момент находились?
Молчание. Судья повторяет вопрос защиты:
– Свидетель, где вы в тот момент находились?
Абрам Шапиро хватается за барьер трибуны, чтоб не упасть. Лицо бледнеет. Сереет. Землистое. Щеки запали. Глаза провалились в глазницы. Ледяной пот.
Свидетелю плохо. Нужна неотложная помощь. В зале, конечно, есть врач – для подсудимого. Еще есть советский врач. Он быстро подходит к свидетелю, что-то спрашивает. Тот делает еле заметное движение головой.
А обер-лейтенант Мюллер, хотя тоже старик, держится молодцом: лицо крепкое, подбородок волевой, взгляд твердый. Facies heroica – лицо героическое (оно же священный трепет). Любая война двулика: facies Hippocratica и facies heroica. А фамилии можно подставить любые.
Чем я старее, тем глупее, пошлее кажется мне... не война (война – самое подлое изобретение людей), а трибуналы, суды, показательные процессы. И самый главный – в Нюрнберге – тоже: со всеми судьями, адвокатами, экспертами, переводчиками, репортерами, кинохроникой, конвоирами, тюремщиками, кастеляншами (надо же менять белье и мыть в бане подсудимых, кормить три раза в день – для этого нужны повара, шоферы и др.), с издевательскими процедурами (вроде того что сначала надо удалить гнойный аппендикс или зуб, раздувший десну, а потом уже повесить; похожее было с Николае и Еленой Чаушеску: врач измерил им давление, потом их расстреляли), со священниками (а они обязаны отпустить грехи грешнику), специальным палачом с его специальным палаческим реквизитом, чтобы вздернуть злодеев, признанных за десять месяцев сложнейших юридических разбирательств, слушаний, доказательств, допросов, просмотра миллионов документов, приказов, стенограмм, фотографий, километров кинолент, инструкций и т. д. и т. д. – в и н о в н ы м и. Как будто это с самого начала было не ясно, как будто это стало великим открытием. Как будто миллионы людей весь этот ужас не своей шкуре не испытали, а д е с я т к и м и л л и о н о в так и не смогли т а к о е п е р е ж и т ь.
Но ведь с этой мразью вели переговоры главы европейских кабинетов, им оказывали государственные почести, над Кремлем во время их визита взвился флаг со свастикой, Сталин предложил тост за здоровье Гитлера. Мир восхищается бандой людоедов: Гитлер открывает Олимпийские игры, Гиммлер возглавляет Интерпол, Геббельс приветствует Берлинский кинофестиваль. А ведь мир не мог не знать, что автор "Майн кампф" (переведенной на русский Карлом Радеком для партийной верхушки) – преступник, его срочно (cito!) надо изловить и повесить на первом же суку.
Люди ничего не поняли. Даже евреи.
Абрам Шапиро-Заборчик понял, когда увидел ров и ряд голых трупов. И Юлик Цесарский понял в лагере для советских военнопленных в Шепетовке. И вот они встретились в городке Шаудер, в зале суда с кондиционером, но им не хватает воздуха.
Не гром гремит насчет скончанья мира,
Не буря барсом бродит по горам -
Кончается старик Абрам Шапиро -
По паспорту – конечно же – Абрам.
Борис Слуцкий имел в виду, конечно же, не нашего Шапиро. Но обер-лейтенант Мюллер имел в виду, конечно же, его. Нашего Шапиро-Заборчика.
Как я уже говорил, мацу у нас пек Копылович. Но мука – не его забота, а Берла Куличника, он отвечал за все хозяйство. И хотя Ихл-Михл говорил: "Пусть о нашем довольствии у мужика голова болит", но больше всего она как раз у Куличников болела. Им ли не знать: за каждый мешок, за каждую жменю зерна, картофелину, курку, яйцо расплата была человеком. За каждый оклунок муки – чья-то жизнь. Им ли не знать, сыновьям мельника.
Да, мацу пек Копылович. Пузатый, с грыжей, лохматый, носатый, как клоун, в широченных штанах на подтяжках, всегда зачем-то желтый коленкоровый метр на шее.
Раньше не приходило в голову... Мюллер – по-немецки мельник. Но Мюллеры перемалывали жизнь. А Куличники перемалывали смерть.
Хлеб за спасибо никто не даст.
Хорошая мельница была в Рафайловке – вальцовая, двухэтажная, молола зерно для немцев и окрестных крестьян: с пуда муки хозяин брал себе четыре килограмма и одно яйцо. Но партизаны грозились ее сжечь как пособницу оккупантов. Вот Ихл-Михл и наложил на мельника контрибуцию: шесть пудов в месяц – за охрану. Охотников охранять вызвалось много: сыт, в тепле, на полном довольствии. А что воевать придется за мельницу, никто не подумал.
Идл отобрал Гиндина – ему за громадную величину в хорошей армии пять порций полагалось бы, вот пусть его в Рафайловке подкормят; вторым в расчете стал шабес-гой Дрыгва-Корова, но "Коровой" его позже прозвали, когда доставил в лагерь "контрибуцию" на корове: "Це корова на завтрак".
Шесть пудов – это два оклунка, холщовых двойных мешков с широкими прочными лямками. Муку же от Рафайловки до лагеря тащить тридцать верст, не по шоссе, а по кривинкам, тропинкам, кочкарнику. Зимой на санках, остальной сезон – на горбу. Хорошо верблюду, у него два горба, а мы – одногорбые. Значит, две ходки идти. Доставка тоже входила в обязанность боевого охранения. Дыскин и Дрыгва между собой чередовались.
В декабре 42-го тащить мешок досталось Дрыгве. Вдруг на снегу – коровий след с кровавыми кляксами. Подумал: может, волки задрали корову? Такое дело надо разведать, у него же наган и граната за валенком. И нашел по следам ту корову – заблудилась в лесу, рог обломала, видно, неловко упала, споткнулась о поваленную лесину.
В общем, приспособил Дрыгва ту корову под вьючное передвижение и заявился в лагерь, как тракторист на тракторе: "Це корова на завтрак".
А корова оказалась полицаева. И тот полицай с другим полицаем ее искали, и тоже по крови из обломанного рога вы шли к нашему лагерю. Хорошо, что вовремя заметил с верхушки сосны дозорный, выстрелил красной ракетой, поднял тревогу. А те дурни не догадались белые повязки снять с черных шинелей. Обоих застрелили.
Конечно, пришлось бы по той же тревоге сниматься с места, ведь пропавших стали бы искать. Два полицая с винтовками – это тебе не корова. Но нам повезло: настоящий новогодний снег повалил и шел два дня, не переставая.
Еще про мацу...
Сын Копыловича тоже печет мацу. В Израиле. Обратите внимание на упаковки, которые в России на Песах раздают бесплатно: две пачки мацы на одного еврея. Там крупно написано: "Герц Копылович". Это сын нашего партизанского Копыловича из Чярнух.
А сын Герца даже не кончил школу. Сопляк! Вбил себе в голову, что Израиль ему слишком мал. Надо же! Целый миллион советских евреев влез в страну, как в трамвай, а ему показалось тесно. Уехал в Канаду, хотя и отец, и дед были против. Но когда евреи слушались своих родителей? Даже Талмуд примером, как надо чтить отца и мать, приводит не еврея, а какого-то гоя из городка на берегу Средиземного моря, где живет Эстерка, где родилась наша внученька Идочка. Лепит куличики из песка в песочнице и сажает цветы под окном на новенькой, игрушечной улице Адама – первого человека.
Одни говорят: Господь сотворил Адама из глины; другие: нет, из земли. А для меня Адам сотворен из земли, в которую зарыты евреи, из которой выбралась наша Эстерка. Она драгоценнее для меня, чем драгоценные камни. Но и о них самое время вспомнить.
В давние времена жил ювелир Дама Бен-Нетин. Случилось однажды, что из нагрудника первосвященника, украшенного двенадцатью дивными самоцветами, выпала и разбилась яшма, и не могли отыскать во всем Израиле подобную ей. Но кто-то сказал: она есть у Бен-Нетина.
Мудрецы пришли к нему в дом и спросили, сколько он хочет за камень. "Сто динаров", – назвал ювелир свою цену и пошел в кладовую, но увидел, что на сундуке с драгоценностями спит отец. Сын не стал тревожить родителя, вернулся к покупателям и сказал, что не может продать яшму. Те предложили двести золотых монет, четыреста, тысячу! Но он не продал камень.
Мудрецы ушли, а вскоре проснулся отец. Тогда Дама Бен-Нетин догнал мудрецов и отдал им яшму. Те отсчитали тысячу золотых, но ювелир взял только сто: "Я не продаю своего уважения к отцу и не хочу извлекать из этого выгоду".
Поучительная история.
Но мне известна еще поразительнее. Про моего друга Бориса Израилевича Шапиро. На самом деле отец назвал его Барух – "Благословенный". Но в загсе отказались записать еврейское имя. С 1943 года на территории РСФСР разрешались только русские имена, либо нейтральные, без национальной окраски. Понятное дело, имя Барух никак нельзя отнести к нейтральным.
Израиль Шапиро умер в 1976 году. Просил, чтобы его кремировали в Москве, а прах предали земле Израиля. Все равно что попросить решить задачу с квадратурой круга. Борис – замечательный физик и математик, но будь он хоть сам Пифагор! А задача, заданная отцом, оказалась принципиально невыполнимой, ибо иудаизм запрещает кремацию евреев.
Борис прошел все пути: похоронные бюро, адвокатов, раввинаты, главного раввина Израиля, Министерство иностранных дел, слушания в кнессете, аудиенцию у премьер-министра Голды Меир. Нет, нет, нет! Израиль – это вам не Востряковское кладбище, чтоб хоронить московских евреев. А главный аргумент, твердыня: тело сожжено по сознательной воле покойного; таким образом, он нарушил Завет и тем более не может быть погребен в соответствии с еврейской традицией.
А Боря приводил раввинам свои доводы. Недаром же он Шапиро. А эта фамилия происходит, как я слышал, от "сапир" не то "шафир" – жучок-камнеед. Блоки для Первого Храма тесали не молотом и скарпелью – железо не должно было прикасаться к камням Первого Храма. Каменотесов заменил сапир-шафир, жучок-камнеед. Одним словом, раввины возводили против Баруха Шапиро каменные надолбы аргументов, а он сокрушал их один за другим.
Возражение первое. Израиль Шапиро был в плену у красного фараона.
Возражение второе. Израиль Шапиро происходит из благочестивой семьи, он мечтал переехать в Израиль, но не успел. Намерение предшествует поступку и в случае смерти должно рассматриваться как начатое, но не завершенное дело, как если бы мой отец умер в пути.
Возражение третье. Израиль Шапиро был набожным человеком и всей своей жизнью подтвердил глубокую веру в Бога и свою праведность. Он был убежден: Тот, Кто может поднять человека из праха, может поднять его и из пепла.
Верховный суд справедливости счел такой аргумент "необходимым и достаточным".
Прах Израиля Шапиро – в земле Израиля, на его могиле растет кипарис. Будьте благословенны, сыновья, подобные Дама Бен-Нетину и Баруху Шапиро.
И вы, непослушные дети, тоже будьте благословенны.
А я не исполнил отцовскую волю.
Папа, прости, что гроб не несли на руках через весь город, как ты хотел. Но твоя смерть вернула меня в еврейство, в дом Авраама, Исаака, Иакова, который я оставил мальчиком и куда вернулся стариком.
Я вспомнил идиш бабушки, дедушки, мамы, по субботам хожу в синагогу. Папа, я думал: вот, провожаю тебя в последний путь, а оказалось: это ты вывел меня на дорогу. Нет последних путей. Бесконечна дорога живущих.
Вспомнил!
Мельницу в Рафайловке охраняли не двое, а трое, караул по всем правилам: два часа ты на посту, затем тебя сменяют, но ты не спишь – ты еще два часа внимательно бодрствуешь, а потом уже два часа отдыхаешь. И снова на пост.
Старшим Идл назначил Гиндина, вторым номером – Дрыгву, а третьим, по требованию женщин, Абрама Шапиро, прозвище Абраша-Заборчик.
Не может быть, чтоб я про него забыл.
Когда после Песаха 43-го умер реб Наумчик, Сара-Малка не голосила. Ее всю перекосил инсульт. Язык застрял во рту, как яйцо. Но когда Абраша-Заборчик первый раз обложил матюгами Сару-Малку, она так голосила!