Сплошная мистика. Как в усеченной пословице (такие ты, Вениамин Яковлевич, станешь собирать, если доживешь до п о с л е войны): "Чудеса в решете: дыр много, а выйти некуда". Вот именно, сплошные дыры.
Окурок о каблук – и в карман, пригодится. Спасибо за чай, курево.
– Командир, это мне что, допрос?
Ихл-Михл молчит. Толстые губы перегоняют папиросу из угла в угол. Но желваки набычил. Неужели ты можешь приказать мне, еврею, отвечать "съедающему народ мой, как едят хлеб"?
Встаю, смотрю на черные начищенные сапоги эсэсовца, столь дорогие антисемитам всего мира.
Куличник прикуривает новую папиросу от окурка. Целую минуту решает в уме. Приказывает:
– Сядь на место и отвечай.
Понятно. Хотя ничего не понятно. Самая непонятная головоломка за всю жизнь. Но отвечаю ясно и четко.
– Ваш рост?
– 178.
– Вес?
– До войны 68 кило.
– Вам надо усиленное питание, вы истощены.
– У меня маленький желудок.
– Ах, так? Операция?
– Да. Заворот кишок.
– Что есть "завороток"?
– Ileus.
– О, ileus! – он вертит указательными пальцами, как дети с завязанными глазами: вертят-вертят и соединяют кончики указательных пальцев. – Латынь. "Непроходимость кишечника". То же самое "volvulus" – перекручиванье кишечной петли с нарушением кровообращения и проходимости кишки. Симптом Щеткина – Блюмберга.
Немец берет чайную ложку, как скальпель.
– Делаем косой разрез в правой подвздошной части... Я – хирург. Окончил Дерптский университет, как ваш великий Пирогов. Это очень прискорбно: заворот кишок. Стопроцентный летальный исход, если срочно не сделать операцию. А после оперативного вмешательства смертность 20 – 25 процентов. У меня не было ни одного летального случая.
Он с гордостью смотрит на нас.
Да, чтобы добиться таких показателей, надо стать классным хирургом, а чтобы перекрутить свои собственные кишки, надо быть таким шлемазлом, как я: сожрать на спор четыре банки сгущенки.
Не помню: сам я до этого додумался или Куперник из Праги.
1 сентября 1937 года в Москву съехались лучшие молодые шашисты Европы: I турнир на приз КИМа – Коммунистического интернационала молодежи. Многие пробирались нелегально, по липовым документам.
У меня были хорошие шансы. После трех дней – два очка и отложенная партия с чехом Куперником, с моим преимуществом. И вот дурацкий спор, кто съест больше всех сгущенки. Откуда она вообще взялась в буфете клуба "Спартак"? Не помню.
Ночью мне стало плохо. Вызвали "скорую", и меня увезли в приемный покой Склифосовского. Повезло, что мимо проходил Сергей Сергеевич Юдин. С размаха остановился, взял за подбородок и кому-то:
– Вот типичное facies Hippocratica[Гиппократово лицо, "маска Гиппократа" (лат.).]: лицо землистое, взгляд тупой, запавшие глаза, заостренный нос, скулы обтянуты, си не вато-бледная кожа, крупные капли холодного пота.
И меня на стол, как свинью.
Юдин после операции навестил меня в палате.
– Балабан, полоскал твои кишки, как прачка. Какой дряни ты нажрался?
– Сгущенки.
– Сколько же надо съесть?
– Четыре банки.
– А я глазам не поверил: как будто корову оперирую. Пришлось всю сигмовидную кишку тебе вырезать и полтора метра тонкого кишечника. Ничего, меньше будешь есть. Я когда полковым врачом служил, у командира полка сын-гимназист съел два фунта грецких орехов. К экзаменам готовился. Но ты еще глупее. Как самочувствие? Подними рубаху.
Никогда не видел таких пальцев даже у скрипачей. Четыре неведомых существа разбежались по животу: мнут, забираются под ребро, под вздох, то столпятся в щепоть, а мизинец отставлен отдельно, как командир, и выслушивает донесения.
– Ординатор, этого героя готовьте к выписке. Амбулаторно долечится. "Несмотря на то, что доктора лечили его, он все-таки выздоровел". Это про Пьера Безухова. Читал "Войну и мир"?
– Нет.
– Напрасно, дружок. Может, поменьше глупостей натворил бы.
Когда через неделю меня выписывали, завотделением положил на тумбочку увесистый пакет: "Тебе от профессора Юдина".
Пока ехал в троллейбусе, распотрошил пакет. Оказалось: девятый том Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого. "Война и мир", т. 1, Москва, ОГИЗ, 1937.
А у дедушки "Война и мир" была на идише – "Велт унд криг".
А сколько книг было у нас в лесу! Про Тору не говорю. "Евгений Онегин", "Овод", Шолом-Алейхем, Жюль Верн. У Цесарского – "Двадцатилетний опыт" И. П. Павлова, он мечтает стать нейрофизиологом. Но вместо этого оказался в гестапо. Неужели фашист не врет, и Юлия Иосифовича отпустят?
– Сейчас я покажу вам фотографии. Прошу быть очень сосредоточенным.
Тоже пять фоток 6x9, только с зазубренными краями. Мой – первый. Но нет ощущения, что здесь он выше остальных.
Немец обкусывает перламутровый ноготь мизинца. Я стыдливо прячу под стол свои ногти.
– Что у вас здесь... – средним пальцем, как резиновым молоточком, штандартенфюрер (или кто он там) постукивает по своему лбу, потом по фотографии, – осталось от этого человека?
А что в моей еврейской голове могло остаться? Копф – точно голова. Второе не точно: штайн… кайн… айн… Не разобрал. Одно знаю – тот хотел убить меня. Вы же для того и пришли – истребить всех евреев.
В принципе нерешаемая задача. Как с квадратурой круга. Немцы, у вас же были великие математики, но вы поверили фюреру, а не им. А мы, евреи, не поверили нашим пророкам. Мы не верили, что вы решитесь на такое безумие – истреблять евреев, как крыс. Даже в 1944-м не верили!
После войны я прочитаю, как в маленький чистенький румынский городок Сигет добрался чудом спасшийся из Биркенау кладбищенский сторож. Стучал в двери, кричал: "Я вижу огонь! Они жгут людей в печах, как дрова!" Но ему никто не поверил: что взять с сумасшедшего? И те умники дождались, что их, как баранов, пригнали в Освенцим, и погнали в преисподнюю, и они увидели багровый дым крематория и огонь, а евреи Освенцима им плевали в глаза, расцарапывали им лица: "Сволочи! Неужели вы не знали? Вы не могли не знать! Почему же вы не поверили?"
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Люди, почему вы не поверили горевшим в огне?
Наша соседка, жена зубного техника Шмаля, тоже так думала: "Ну, немцы... Они что, не люди? Культурная нация. У них даже в окопах кроватки с простынками. На завтрак шоколад. Откупимся. Или Абраша обменяет меня на немецких пленных".
Абрама Шмаля сожгли в Биркенау. А Сарру, жену его, зарубил топором полицай.
У меня хватило ума поверить. Поэтому я убил того, кто пришел убить меня. Я так и ответил гестаповцу. Что в моей голове осталось? То самое и осталось.
На следующий день водовоз Фарион на фургоне привез женщинам долгожданную микву. Сам Ихл-Михл вышел из новой штабной землянки его встречать. Что-то спросил. Фарион кивнул. Командир ему целую пачку махорки. Ого!
– А микву куда сгрузить?
– Сперва покажи, что в микве.
Миква – это для наших женщин, вроде большой бочки для омовения.
Реб Наумчик замучил командира. Все уже знают: кто про что, а ребе – про микву. А ему житья не дает Малка. Он слушается жену, как маму. Попробуй не послушаться, если ее фамилия Лихтенштейн и в ее роду двенадцать поколений раввинов.
– Один раз жена попросила тебя сделать ей уважение: попросить у Куличника микву для женщин. И что? Пулемет достать – это вы можете. Для Доры Большой крепдешин – хоть целый отрез из Лодзи! Я же прошу маленькую миквачку, чтобы еврейке было куда окунуться.
Это я долго рассказываю, а прошла-то всего минута: из Фарионовой кибитки, как в фокусе Кио, медленно выбрался с какой-то стеклянной осторожностью наш партизанский хирург Юлий Иосифович Цесарский. Живой. За ним Берл и Идл, тоже оба живые.
И я заплакал. Я же не выполнил приказ – не поверил гестапо. А Ихл-Михл поверил. Берл с Идлом поверили. Отдали себя в заложники, пока фашист с золотым значком не вернется в Ровно. Ту еще разыграли партию. А я оказался в "сортире". Вот тебе и знаменитый шашист!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ясно, что ничего не ясно.
Да, чуть не забыл... Еще темно-синяя записная книжка, обложка гибкая. Ежедневник на 1942 год. Отпечатано в Дрездене. В конце: гимн Германии ("Deutschland, Deutschland über alles"), календарь праздников, долгота дня, нацистские ордена, значки, эмблемы. На титульном листе, в верхнем углу фиолетовыми чернилами, старательно, как по чистописанию, прописная "А".
Книжечка была в нагрудном кармане комбинезона того парашютиста.
Почему я не сдал ее Куличнику? Чего испугался? Ведь чего-то тогда испугался... Или просто оставил на память? Чтоб самому в ней записывать? Чем? Вспомни, чем дети писали в нашем партизанском хедере: угольками на бересте, мелом из обожженного известняка на закопченной фанере. На всех две ручки, один химический карандаш, огрызки карандашей, простых и цветных. Да и что мне записывать? Вшей, крыс, поносы, сколько собрал орехов и грибов для Иды, сколько раз сбегал к Доре Большой? На какой день придется самый длинный для всех евреев день Йом Кипур, когда нельзя есть и пить, когда Всевышний запишет все твои, Вениамин Балабан, грехи за истекший год? Так я без записной книжки знаю: в 42-м году Судный день пришелся на 21 сентября. А Господь обходится без чернил и бумаги.
В общем, не помню. Но что-то заставило скрыть. И никому никогда не показывать. И не ломал я голову, кого же все-таки в тот день я убил. Первый раз за всю жизнь. И, надеюсь, единственный. Знаю одно: кто бы он ни был, он бы меня точно убил. Мне просто повезло. Не только в тот день. Во все дни войны. Во все годы. Я не разбился. Но одну жизнь точно разбил вдребезги. И ее осколки ни в каких архивах не отыскать. Вот такой пазл.
Пазл-мазл.
Ихл-Михл.
Шашки-башашки.
Стоп! Да никакой тот Тамбов не Тамбов! Ну тот подполковник или кто он по званию. Вспомни: на рукаве гимнастерки широкий уголок, след от двух орденов. В 42-м!
Снова запрашивай архивы. Чем черт не шутит.
Через полгода пришел ответ. Да какой! Пляши, Балабан! Ей-богу, сплясал бы, но с палкой хожу. Без нее ни шаг. Бамбуковая клюка, самая лучшая. Как будто юный тимуровец или скаут, она бережно ведет меня под руку. Подарок Цесарского мне на 80-летие. "Что тебе привезти из Лондона?" А ведь он даже старше меня на год или два, но гоняет по всему свету. Я не придумал ничего умнее, чем попросить клюку. Вот он и привез самую лучшую во всем Лондоне. Бамбуковая, восемнадцать коленец; три верхних гнуты как раз по моей руке. Легкая, прочная, цвет великолепный, и маленькая овальная табличка, я сперва не разглядел ее, ладонью чувствовал, а не видел, потом в лупу рассмотрел: "Dream of Jakobs" – "Сон Иакова". Может, название фирмы. А может, напоминание прихрамывающему, что записано в Торе: "И хромал он на бедро свое". Он, то есть Иаков, от которого ведут начало двенадцать колен Израиля. Почему хромал? Потому что ночью явился ему Некто, и они боролись до зари, и тот Некто вывихнул Иакову бедро.
Знал – не знал наш основоположник Иаков, с кем он боролся, я так и не понял. А у меня с кем случилась рукопашная? С посланцем кого, чего? Как ни кинь – хорошего ничего, все одно: быть бы Вениамину Балабану убитым. Если б он сам не убил. Вот только кого, неизвестно. И не знаю, кто знает ответ на этот вопрос.
Башашкин знал.
"Башашкин Василий Васильевич, 1908 г. р. Место рождения: Тавда Екатеринбургской губ.
Старший майор НКВД (ничего себе звание! по общевойсковому – комдив, два ромба, генерал-лейтенант, а у СС – группенфюрер). Награды..."
Опухоль простаты мне удаляли в госпитале инвалидов войн. В нашей палате лежал с тем же самым фронтовик, замечательный мужик, еще старше меня, военврач 2 ранга (две шпалы в петлице). Когда прихватило его, он сам добрался до госпиталя и в приемный покой: я с острой болью, мне срочно в урологию. Дежурный врач начинает заполнять длинную бумагу с вопросами: как зовут, где прописан, когда родился, где воевал, какие ранения? А из страдальца уже душа почти вон.
– Доктор, я сам уролог, хирург, чего вы меня пытаете. Мне на операцию! Срочно!..
А тот не слышит. "Боевые награды имеете?" Тут Григорий Бенционович не выдержал:
– До хуя!
Вот и у Башашкина оказалось столько же. Одних орденов Боевого Красного Знамени четыре. Конечно, такое бывает. Но чтоб в шестнадцать лет получить Красного Знамени за выполнение особого задания, про такое не слышал.
Я и про задание выяснил.
3 августа 1924 года группа советских диверсантов (58 человек) по заданию ОГПУ совершила налет на польский городок Столбцы: уничтожила жандармский пост, захватила тюрьму (уничтожив охрану) и освободила арестованных руководителей ЦК компартии Западной Белоруссии, после чего атаковала казармы пехотного полка, разгромила эскадрон улан и с боем пробилась через границу на нашу сторону; потери – один тяжелораненый.
За участие в этой операции юный диверсант Василий Башашкин получил первую боевую награду.
Наверное, имел ранения. Не заговоренный же он. Веня, ты совсем спятил! Вот же по-русски написано: "Последнее ранение – в голову, 2 мая 1945 г., Берлин. Из ПГ-127 выписан 14 июля 1945 г. В расположение в/ч не прибыл".
Три строчки кем-то замазаны. Цензором? Спецхраном? Каким-нибудь особым отделом?
Еще одна тайна войны. Чей-то осколок. Вот уж этот точно значится... значился в кадрах Генштаба РККА – Советской Армии.
А кто же был тот парашютист? Ты-то ведь знал, Башашкин. И куда ты сам подевался? Убили, выкрали, подорвался, сбежал?
Немке, уймись! Доска закончилась, ты ходишь шашкой по пустому столу. С кем ты играешь? Зачем пытаешься приладить что-то к чему-то? Даже в бесконечном мироздании всегда отыщется такое, что и Всевышний не знает, куда приложить.
А вы все равно дураки, евреи! Никогда не прощу, что вы признали невиновным Демьянюка, выпустили на свободу того, кто ел мой народ, как хлеб. Вы поверили фальшивке КГБ и не поверили еврейской памяти, боли.
Демьянюк еще жив. А все свидетели уже мертвы. Безусловно, живые вправе требовать адвоката. Но кто защитит мертвых? Кто защитит еврейскую память?
Знаете, умники, какое я придумал соломоново решение?
Демьянюк же не отрицает, что был эсэсовцем (удостоверение СС за номером 1393), его просто откомандировали в концлагерь Собибор для несения службы охранником. Он просто охранял евреев, которых убивали. Так отпустите больного старика, не мучайте, проявите гуманность. Но с одним условием: Демьянюк должен до последнего дня своего, начиная с сегодняшнего, не снимая носить форму СС с черной фуражкой с черепом и костями и черные, до блеска начищенные сапоги (мечта всех антисемитов). И в гроб его пусть положат так, по всей форме, и пусть так, по всей форме, SS-Демьянюк предстанет перед Всевышним.
Все сказал? Выпустил пар? Закуси валидолом.
Руки трясутся. Таблетка валидола закатилась под книжный шкаф. Резко не наклоняйся. Сперва встань на колени. Говорят, нашему послу Бовину в Израиле поставили коленные чашечки из титана, вечные. А у меня пока свои, костяные. Мне не нужны вечные. Лишь бы согнулись, чтоб я мог стать на карачки. А ты медленно, тихо. Adagio, а не scherzo. Как пошутил Гвидо Адлер: "Еврейское скерцо есть на деле чуть больше, чем адажио".
Боже, неужели я был мальчиком. Учился на скрипке, на пианино, маэстро Ненни нашел у меня вокальные данные...
Достал все-таки, дотянулся до валидола. А рядом с ножкой шкафа что белеется?
Не может быть! Правая рука паяца. Целиком откололась, не кусочками. Неужели весь пазл сошелся?
Бедный паяц, ты теперь цел. Потерпи: смажу плечо и отбитую руку мгновенным клеем. Ты снова весь. Только сердце твое разбито. Как и мое.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Жаркое, желтое, жгучее жидовское солнце!
Веня, ты хотел бы, чтоб всегда было солнце? Нет, меня устраивает, как теперь. Смена дня и ночи. И обязательно звезды.
Еврейские праздники – звездочки, которые зажигает мама.
Когда есть мама.
Я уже говорил про Мамкиных. Старший, Гришутка, умер, отравился поганым грибом. Хотя был весь настороженный, как мина. Настоящий звереныш. Все съедобное знал в лесу, на болоте. Сперва сам попробует, потом кормит Ванюшку и Петьку. Им, когда у нас появились, лет было примерно четыре и пять. Кстати, к новому 44-му году братья все на идише понимали и сами трещали не хуже сорок. Их перестали щипать. А может, Эстерка не давала в обиду.
Один раз я видел, как братьев... еще жив был Гришутка... догнали, прямо в лагере, за скорняжной Хайма Бровастого – она была подальше, чтоб вони поменьше. Людям своей хватало.
У Гришутки уже кровянка из носа. Я все видел, потому что в тот день был дозорным, "марсовым", как по-флотски назвал этот пост Идл Куличник: заберешься на самое высокое дерево с помощью набитых ступенек и всяких веревок, устроишься поудобнее на драном тулупе и оглядывай партизанские дали в половинку двенадцатикратного цейсовского бинокля: высматривай врага, а может, зверя подстрелишь – винтовка тут. Чуть что – тревога! Пускай ракеты из ракетницы.
Так что хорошо видел, как наши окружили Мамкиных и приготовились бить. Не по-детски. У кого камень, у кого на кулак намотан ремень. А Эстерка догнала... С дерева даже слышно, как ее сердечко колотится. Лицо полотняное, глазищи как ямы. Даже меня, взрослого, мороз продрал. Не могу передать, что в них было. Но все кулаки разжались, никто Мамкиных в тот раз не тронул.
Как-то я вспомнил тот случай одному человеку. Их с мамой эвакуировали за Урал, в таежную глухомань, где и чужие русские были в диковину.
– Один еврей на всю школу, представляете? Каждый день били, да еще издевались: "Наши батьки воюют, а евреи керосином торгуют". Почему керосином? Я-то знал, что это неправда, но что я мог поделать? И все-таки раз не вытерпел, запустил в одного гада чернильницей. Мне пригрозили устроить "темную" после уроков. И вот звонок. Учительница ушла. Дверь захлопнулась, как мышеловка. Свет загасили. Как у меня сердце не разорвалось от страха?! Но никто меня не ударил. Представляете?
Кроме Эстерки, у Мамкиных еще дружок в лагере завелся: Дорин петух. Гребень свой поморозил, но все равно кукарекал. Самый нарядный в отряде. Перо огненное, кораллово-золотистое, как наваристый свекольный борщ; глаз – янтарно-фиолетовый.
А потом появились Бибихины. Последнее пополнение в наличный состав детьми.
Лютовал под Броварами полицай Биба. Много еврейских семей выследил и своими руками замучил. Много добра получил от немецкой власти: деньгами, скотиной, коврами, сервизами, мебелью. Все из еврейских хоромов. У многих из наших был к нему кровавый счет.
Долго мы охотились за ним. Он дважды уходил, да не просто, а четверых партизан ранил.
Последний раз, казалось, точно выследили, имели надежное донесение: гостюет у них сватья из Фастова с пацанами. Биба наладился самогонку гнать. А это такое дело, что без пробы не обойдешься.