- Внимание, внимание! Передаем сообщение ТАСС. Запущен космический корабль. Корабль пилотирует известный космонавт-рецидивист Дурак. Настроение у Дурака хорошее. Все его приборы работают отлично. На Землю Дурак возвращаться вообще не собирается. На радостях он сдуру поет свою любимую песню "Вернись, дешевка, будешь кушать шпроты".
Я заговорил с ним как-то о лагерях. По его подсчетам, в Свердловской области их около ста, причем большинство строгого и особого режима, то есть для рецидивистов.
- Как же получается, - спросил я, - что рецидивистов значительно больше, чем людей с первой судимостью?
- Очень просто, - ответил Дурак. - Человек, попавший в эту систему, уже никогда из нее не выходит. Даже те, кто случайно попал в тюрьму - ну, скажем, шофер какой-нибудь сбил человека или еще чего, - он уже не нормальный человек. Выйдет - и обязательно снова попадет. Он уже здешний, никуда не денется.
Дурак перечислил лагерь за лагерем, давая каждому несложную характеристику.
- Если повезут тебя на "командировки" поблизости - это ничего. Правда, народ там все ссученный. Но работа не такая уж тяжелая. В северных лагерях - все лесоповал. Дорога туда нехорошая - по реке на баржах, в трюмах. Как запрут в трюме - так и везут две-три недели, света Божьего не увидишь. Ну блатуют - там, конечно, - не все выходят живыми из трюмов. Там надо быть с духом. Иначе, гляди, зарежут.
- А ты не боишься блатных? - задал я наивный вопрос.
Дурак искренне удивился:
- Я? Да я блатных палкой гоняю. - Он перешел на рык. - Чтобы меня кто тронул? Да эта сука места себе не найдет на земле.
* * *
Распределение на этап шло ночью. Тусклую камеру до отказа напихали уголовниками. Здесь, в пересылке, собралось отребье со всех концов европейской России и Урала - их гнали на восток, в Сибирь. Пристально оглядывали они друг друга, определяя волчьим нюхом, кого можно обобрать, а кого следует бояться. В углу кто-то варил чифир - кружка воды на пачку чая. Свежему человеку этот напиток показался бы просто противным пойлом. Но если пить чифир постоянно, да на голодный желудок, да еще закурить при этом, слегка пьянеешь и совершенно притупляется чувство голода. Кто в лагерях по десятку и более лет, вообще не могут без чая, а достать его в тюрьме трудно. И из-за чая возникают между зэками жестокие драки.
Чифир кипятили, разогревая кружку подожженной тряпкой, закрученной в жгут. Камера полна была ядовитым дымом. Открылась кормушка в двери, и женщина-надзиратель, матерясь по-лагерному, пригрозила изолятором, если не прекратят. Не помогло. Кормушка закрылась. Несколько счастливых обладателей чифира попеременно отпивали по два глотка, передавая друг другу драгоценный напиток. Камера с завистью смотрела, но подойти никто не решался. Еще бы!
В этапке чифир могут себе позволить только избранные. Среди них выделялся один, по виду армянин. Аккуратная бородка придавала ему почти интеллигентный вид; дорогой, теплый свитер, меховая шапка и новые ботинки бросались в глаза на фоне грязно-серого, одетого в лохмотья сброда. Армянин не казался похожим на уголовника, и я удивился: как это он сюда попал. Я еще не знал, что хорошо одеты на этапах только те, которые терроризируют остальных, раздевают их и обыгрывают в карты.
Около часа ночи стали вызывать по фамилиям в соседнюю камеру. Назови статью, срок, раскрой мешок, - но обыскивали поверхностно: все равно в ночной спешке найти бритву, деньги и наркотики у такой публики почти невозможно. Дали три буханки черного и пакет протухшей кильки.
- Паек на три дня, - объявил офицер. - До Красноярска.
Это было для меня неожиданностью. По закону должны направлять в лагеря той области, в которой судили. А до Красноярска - почти три тысячи километров. Впрочем, какой уж там закон, когда и сам срок дали ни за что. Нас выгрузили из воронков во дворе железнодорожной станции за высоким деревянным забором, и тут я впервые за полгода вдохнул чистый воздух и увидел над головой настоящие звезды! Они светили из других миров и были далеки и заманчивы, как свобода, к которой предстоял нелегкий и длинный путь. Начальник конвоя построил нас по пятеркам:
- Прекратить разговоры!
Колонну зэков окружили солдаты с автоматами наперевес. Тишина прерывалась только хрипом овчарок, которые рвались с цепей, задыхаясь в ошейниках.
- По дороге к вагону не делать резких движений, не прыгать вверх и не выходить из строя более, чем на полметра, - как будто хлестал кнутом начальник. - В нарушителей конвой стреляет без предупреждения.
По высоким ступеням я взобрался в Столыпин - специальный вагон для перевозки заключенных. Он похож на обычный купейный вагон, только вместо дверей - решетки от пола до потолка. Окон, конечно, тоже нет. И помещается в каждом "купе" не четверо, как в пассажирском вагоне, а 25–30 человек.
Сверху донизу решетки были залеплены притиснутыми звероподобными рожами стриженых зэков. Они, как псы, скалили зубы и что-то орали каждому входящему. В вагоне стоял оглушительный рев. Я попал вместе с армянином в тройник - купе меньше обычного, с тремя полками одна над другой. Но затолкнули нас восемь человек, так что двое улеглись на верхних полках, а шестеро - на одной нижней. Тут перессорились бы и нормальные люди, а у этой публики драки вспыхивали постоянно. Всех запихали, против каждого отсека встал вооруженный охранник, и поезд тронулся.
Конвой состоял из узбеков, казахов, таджиков - словом, из тех, кому не жалко стрелять в русских. (В южных республиках конвой состоит из русских - они убивают нацменов вполне равнодушно.) Крики и ругань не утихали в вагоне ни на секунду. Дым разъедал глаза - курили почти все, в основном махорку. Вагон вообще не проветривался. Армянин на второй полке стонал, корчась от болей в желудке. От кильки страшно хотелось пить, а воды не давали. Это давняя традиция - давать на этап кильку или селедку, а потом не давать воды. Возле армянина суетился парень лет двадцати пяти. С виду он был отчаянный, хотя и росту маленького, и тщедушный. Сквозь решетку он шипел охраннику:
- С-с-сука, стоишь тут, падла, поставить бы тебя раком.
- Отойди от решетки, - рычал охранник, молодой узбек. - Отойди, а то сейчас выволоку, наручники надену.
- На, - не унимался парень, протягивая руки, - надевай.
Но охраннику, видно, не хотелось связываться, он пока ограничивался угрозами и матерщиной.
- Принеси воду, падла, - не унимался парень. - Принеси, видишь, человек мучается, - он указал на армянина.
- Заткнись, курва, - сказал узбек. - Наручники надену.
Парень достал из тайников своего рюкзака какие-то таблетки, пачку сигарет и еще что-то и положил армянину на полку. Звал он его Серегой. А Серегу знал весь вагон. Когда Серега переговаривался с кем-то из своих друзей за два отсека от нас, даже полосатики, особо опасные рецидивисты, в отсеке рядом немного стихали. А уж эти-то плевали на всех: чтобы суд вынес определение "особо опасный рецидивист", необходимо, чтобы за преступником числилось не менее трех тяжких преступлений, таких, как убийство, изнасилование, вооруженный грабеж. Срока они получали большие. И лагерный опыт за ними стоял 15–20 лет. Эти-то знали, когда нужно помолчать. Серега закурил и сразу закашлялся.
- Совсем не могу курить, - с сильным армянским акцентом проговорил он. - Хочешь? - он протянул мне сигарету.
- Легкие, что ли, у тебя не в порядке? - спросил я.
- Да, - ответил Серега, хватаясь за грудь. - Туберкулез. В открытой форме.
Серега сполз вниз и стал просить охранника вывести его в туалет. Тот делал вид, что не слышит. Еще бы! В вагоне ехало несколько сот человек, если каждого выводить, так только этим и придется охранникам заниматься.
Внезапно Серега стукнул ладонью по решетке с такой силой, что на миг показалось: она сейчас расколется.
- Открой, падла, а то выйду - глаз вырву, - сказал Серега. - Мне все равно не жить на свете.
Урки орали, требуя, чтоб охранники вывели его в туалет. Конвойный схватился за пистолет и посмотрел на Серегу свирепо, но вместо страха увидел свой приговор. Да, этот зэк, кажется, слов на ветер не бросал, и охранник это понял. Серегу вывели. После него стали выводить остальных. А потом даже принесли бачок с водой. Охранники торопили - пей быстрее. Кружка была одна, и Серега, как самый уважаемый, пил первый, а после него - остальные. Задумаешься на миг: у него же открытая форма туберкулеза - однако только на миг, потому что на все уже наплевать. Да и вообще, кто попал в тюрьму, не знает, выйдет живым или нет, так уж до тонкостей ли тут - за кем пить?
Рев в вагоне не умолкал. В одном из отсеков дрались - били молча и, видимо, с чудовищной жестокостью, так как в женском отсеке бабы завопили, чтоб охранники разняли дерущихся. Тем была неохота, но все же отсек открыли и одного из дерущихся перевели в другой конец вагона. Зэк на ходу зажимал ладонями разорванный по углам губ рот. Кровь хлестала у него между пальцами. Потом поднялся страшный вой в женском отсеке - бабы били молоденькую зэчку за то, что та отдавалась охранникам в уборной за сигареты. Где-то снова вспыхнула драка, еще более свирепая. Полосатики в соседнем купе ревели: "Бей его, суку, порви ему жопу на 27 частей!" Потом поезд остановился. Вагон стих. Часть уснула. Остальным разговоры уже надоели.
Внезапно я поймал испытующий Серегин взгляд.
- Ты какой национальности? - спросил он.
- Еврей.
- Еврей? - переспросил он удивленно, точно собирался добавить что-то вроде: "Ну что ж, бывает" или "Ничего не поделаешь". Но вместо этого он сказал:
- Ты знаешь, у меня жена еврейка.
Он дружил с еврейской девочкой с детства. Она ему отдалась и, когда его первый раз посадили на шесть лет, верно ждала его все годы. Серегу за буйство в лагерь не отправляли, а держали в тюрьме - то в одиночке, то в общей камере с такими же зверюгами, как он.
- Вышел я, а она уже почти вся поседела. Ну, взял как-то я пистолет, а она схватила меня за руку - не пускает. Разозлился я, хотел ее застрелить. Она испугалась, стала просить, чтобы я ее не убивал. Под кровать залезла. И ее выволок, да чего-то жалко мне ее убивать стало. Я ей сосок на груди отстрелил. Она в обморок. Ну, я стал сосать у нее кровь.
- Зачем… кровь? - спросил я.
Серега равнодушно пожал плечами.
- А потом она все ездила за мной по тюрьмам. Седая вся. И чего ей надо? Плюнуть бы ей давно, ведь все равно ничего не выйдет. Уже 16 лет - все тюрьмы и больницы, тюрьмы и больницы. Туберкулез, скоро помру. Разве досидеть? В лагерь боятся меня выпускать. Людей, говорят, пугаешь.
Уж если опасаются, что он рецидивистов пугает… Но, честное слово, вид у него был вполне приличный.
Снаружи вагона послышалась возня.
- Этап привезли, - сказал Серега.
Охранники открыли дверь в тамбуре. Раздался истошный, полный отчаяния женский крик:
- Витенька! Ой, Витенька! Ой, ненаглядный! Да что ж это такое! Да что ж это, Витенька!
- Малолеток привезли, - сказал Серега.
Женщина с визга перешла на хрип:
- Витенька! Веди себя хорошо, мальчик мой! Слушайся начальство. О-о-ой, что ж это будет-то, Витенька!
Когда паренька провели в крайний отсек перед решетками, даже полосатики притихли. Он был совсем ребенок - ну, лет тринадцать, не больше. Что же это он мог совершить? А шел гордо, запрокинув голову, руки назад, как настоящий преступник. Женщина снаружи не унималась. Поезд тронулся, и ее крики остались позади. Полосатики о чем-то говорили вполголоса, посмеиваясь. Наконец один из них ленивым блатным голосом заговорил:
- Витенька, а Витенька?
- Чего, - отозвался детский задорный голос из камеры малолеток.
- Витенька, ты знаешь, кто здесь едет? - продолжал полосатик таким тоном, будто собирался сообщить, что он - Красная Шапочка и принес пирожки.
- Нет, не знаю, - по-прежнему задорно отвечал Витенька.
- Здесь сидят полосатики, - сказал зэк, подражая интонации воспитательницы детского сада.
Витенька ничего не ответил.
- Витенька, - елейно продолжал полосатик, - а хотел ты ты попасть к нам в камеру?
- Хотел бы, - ответил Витенька.
Звериный хриплый рев вырвался из двух с половиной десятков глоток.
- У-у-у, - надрывались они, хлопая в ладоши и сладостно матерясь. - Эх, хоть на пяток бы минут его сюда! О-о-о, Витенька! Ух, сейчас бы… А-а-а!
- Вот, тридцать пять мне, - сказал Серега, - а 16 уже отсидел. Еще 10 впереди. Свободы совсем не видел. Уморят меня здесь, не выйду живым.
- За что тебя последний раз судили? - спросил я.
- За убийство. Хотели вышку дать, это у меня не первое. Да судьям взятку сунули. Пятнадцать лет дали. А ты за что?
- За политику, - ответил я.
- Да? - Серега удивился. - А почему тебя с уголовниками везут?
- По 190-й содержат сейчас с уголовниками, - ответил я.
- Да-да, - подтвердил его приятель. - У нас в лагере сидел один. И религиозников сейчас тоже в уголовные лагеря сажают.
- Ну и дела, - сказал Серега. - Я в лагерях-то почти не бывал, все по тюрьмам. Уж и не знаю, что на свете творится. Давно их отделили, а потом вообще политических не встречал.
На очередной остановке вывели этап и в отсеках стало немного просторнее. Зэки устали за двое суток от крика, драк и вагонной качки и постепенно стали умолкать. Но в одной из камер какой-то зэк не унимался.
- Каспар, - обратился он к охраннику-узбеку с таким узбекским акцентом, что невозможно было отличить, кто узбек - конвойный или зэк.
- Я не Каспар, - грозно отвечал охранник. - Наручники надену.
- Каспар, - упрямо повторял зэк, - покажи жопу.
- Наручники надену, - огрызался охранник.
- На жопу, что ли? - спросил зэк.
Другие зэки присоединились к забаве и стали наперебой, передразнивая узбекский акцент, уговаривать конвойного снять штаны и показать жопу. Конвойный орал и хватался за пистолет, но ничего не помогало.
- Какой красивый жоп у тебе, Каспар, - говорил зэк. - Дай воткнуть разочек, люблю тебе, хороший.
Но и это надоело, вагон совсем было затих и вдруг… В Столыпин зашел милиционер. Не конвойный, нет, а просто милиционер, в голубой форме, который следит за порядком в городе. Тут поднялось что-то невообразимое. От рева и криков, казалось, рассыпется весь состав. Зэки барабанили в решетку и матерились наперебой. Давно они не видели милиционера - с последнего ареста, для многих несколько лет назад. Вспомнилось им и о свободе, и об аресте, и о погонях - словом, было от чего прийти в яростное возбуждение. Особенно расшумелись полосатики. Серегу они раздражали.
- Постучи им, - сказал он своему приятелю, - скажи, чтоб заткнулись.
Тот послушно заколотил в стенку, и шум у соседей стих.
- Что там за падла колотит в стену? - голос из камеры полосатиков не предвещал ничего хорошего.
- Потише немного! - крикнул Серегин кореш.
- Эй, ты, - ответил полосатик. - Ты думаешь, мерин, что говоришь? Я тебя, курву, зарежу в этапке.
- Кончай орать, - вмешался Серега. - Спать не даете.
- Серега, это ты, что ли? - отозвался зэк, обещавший зарезать его дружка. Голос стал ласковым, точно он обращался к самому до рому человеку на свете.
- Я, - лениво ответил Серега.
- Так мы ж негромко, Сережа, - все с той же любовью продолжал полосатик. - Но если тебе мешает, так мы можем потише.
Гомон наконец прекратился. Серега уснул, отвернувшись к стенке. Остальные в нашем отсеке тоже задремали, приткнувшись кто где. Серегин приятель достал из мешка затасканную тетрадку и стал листать. Сидел он рядом со мной, и я мог видеть все, что было на измятых листах. А были там выписки из книг, стихи, фотографии и открытки, а то и снимки голых женщин, невесть как попавшие в лагерь. Польщенный моим вниманием, зэк похвастал:
- У меня была лучшая тетрадь в лагере. Мне за нее две плиты чая давали - не отдал.
Я подтвердил, что тетрадь и вправду замечательная. Мы разговорились. Парень ехал из тюрьмы, где сидел с ворами. Это кое-что значило.
Раньше, до 53 года, уголовники разделяли друг друга по особым категориям - по мастям, как они выражались. Высшей мастью считались воры в законе - то есть те, которые придерживались особой воровской этики. Вор в законе обязан был быть абсолютно честным по отношению к своим собратьям по профессии, помогать им в любых ситуациях, даже если это угрожало смертью, и беспощадно убивать тех, кто нарушил воровской закон: донес, нечестно разделил добычу и т. д. Воровской промысел считался единственно достойным видом добычи денег. Грабеж, насилие не допускались - воры считали, что несправедливо отнимать у человека жизнь или здоровье из-за денег; вот обмануть или украсть - другое дело. Погорюет, успокоится - заработает другие. Грабителей, насильников, хулиганов они считали людьми второго сорта и за малейшую провинность или неподчинение в лагерях жестоко били или убивали. Конечно, немногие соблюдали воровской закон до мелочей. Нарушив свой неписаный устав, спасаясь от расплаты, они бежали к администрации лагеря с просьбой защитить их от воров - так образовалась многочисленная категория "сук" - ссученных воров. В одних лагерях власть над зэками держали воры, в других - суки.
И воры, и суки жили, обирая остальное лагерное население и заставляя других работать на себя. По воровскому закону вор не имел права работать, занимать какие-либо должности, вроде бригадира, например, как, впрочем, не имел права вообще заниматься чем-либо иным, кроме воровства. Но при всем том воры знали меру и эксплуатировали лагерный люд - мужиков, как они говорили, в определенных границах. У сук же никаких ограничений не было, и не было предела их жестокости по отношению к мужику. На этапах, когда суки встречались с ворами, происходила жестокая резня - администрация умышленно не отбирала ножи ни у тех, ни у других, претворяя в жизнь сталинское пророчество: "Преступность сама изживет себя".