Миша рассказал, что преследовали его за то, что он помогал некоему Солнышкину, политзаключенному, сидевшему в этом же лагере по статье 190–1. Его увезли, оказывается, за полгода до моего прибытия.
- Его звали Семен Иванович Солнышкин, - добавил Миша. - Я тебе попозже о нем расскажу. А сейчас надо сундуки таскать. Вон маляр знак делает, скопилось сундуков много.
* * *
Было одно место в рабочей зоне - жестянка, куда мы заходили посидеть немного, отойти от изнурительного стука молотков в цехе и поговорить - ведь в тюрьме, кроме разговоров, нечего делать. Там собирались блатные со всей зоны - они, как и в старые времена, не работали. Правда, давалось им это с большим трудом. Старый зэк, которого звали Леха, гнул там железо и варил для блатных чай. Был он страшно худ и немощен, даже для своих 50 с лишним лет. Кроме лагеря, Леха не знал ничего, ибо просидел, почти не выходя на свободу, всю свою сознательную жизнь. Известен он был тем, что занимался крысами. Для такого хобби лагерь - идеальное место: крысы там величиной почти с кошку, ходили они вразвалку, не спеша, даже когда в них бросали камнями. По рассказам, пару лет назад от них житья не было - обнаглели настолько, что запрыгивали к спящим в постели. Но Леха их с жилой зоны вывел - недаром был специалист. Больше всего он любил выращивать крыс-крысоедов. Он отлавливал с десяток наиболее крупных и сажал в клетку, не давая еды. Крысы начинали пожирать друг друга. Оставшихся двух-трех он выпускал, а те, выйдя на свободу, принимались пожирать своих сородичей. А Леха тем временем готовил вторую партию.
Зайдя в жестянку, я первым делом увидел клетку с крысами. Одна из них, меньшая по размеру, забралась под потолок и прижалась в угол. Леха раскалил длинный гвоздь и начал тыкать им в крысу. Та злобно фыркала, конвульсивно билась, но из угла ни за что не выходила. Зрители с ленивым любопытством наблюдали за сценой. В это время в жестянку вошел зэк по кличке Варяг. Леха просиял.
- Не хочешь ли, Варяг, чифирку попить? - угодливо залепетал он. - Я живо сейчас кипяток заделаю.
Варяг небрежно кинул ему на верстак полплиты чая и уселся на сундук. На вид ему было лет сорок, роста среднего, худощав, маленькие мутные глаза смотрели на свет Божий тоскливо и презрительно. Варяг был на особом, там зарезал несколько человек и был отправлен в тюрьму, где просидел семь лет, из них три в одиночке. Потом, при пересмотре дела, суд снял с него почему-то определение "особо опасный рецидивист", и его отправили на строгий режим. Варяг всем внушал мистический ужас. Он никогда не подымал голоса, не кричал, чтобы нагнать страху. Если кто-либо возражал ему или мешал, он просто подходил и спокойно приказывал делать что надо. И уж какие отчаянные сорвиголовы были в лагере, не боялись ни черта, ни дьявола, а когда Варяг разговаривал с ними чуть потверже, у всех была одна и та же реакция: глаза стекленели от страха и нервного напряжения, человек начинал заикаться и униженно оправдываться. Варяг, не мигая, смотрел на свою жертву тусклыми, тоскливыми глазами, глазами смерти, пока не убеждался, что человек превращается в трусливое ничтожество, и потом уходил.
- Вот новую партию крыс поймал, - пояснял Леха Варягу. - Гляди, верхняя-то не выходит. Я ее гвоздем раскаленным шпыняю, а она не вылазит.
Варяг кинул мимолетный взгляд на клетку с крысами и неожиданно обратился ко мне:
- Что, земляк, в дурдом попал?
Я пожал плечами.
- Не сладко тебе тут, среди крыс, придется, - сказал Варяг. - Тут все, как эти крысы. Вот в камере эта лагерная нечисть так же себя ведет. Кто послабее духом, сразу в угол забивается. Его, конечно, заживо едят. Обычный лагерный сброд, вроде все тут оторви-да-брось, а в камеру попадают - и сразу видно, кто есть кто.
Он взял протянутую Лехой кружку с чифиром и отпил два глотка.
- Вот Леха, - добавил он, - тоже крыса. Кого послабее - сожрет, а если кто сильнее - в угол от него забивается. Старая крыса, и крысиные повадки все знает.
- Да, - угодливо сказал Леха, пытаясь перевести разговор на другую тему, - я с крысами знаю, как обращаться. А вот скажи, Варяг, кто с жилой зоны крыс выгнал?
Варяг махнул рукой, как будто прогонял муху, и тогда Леха обратился ко мне.
Ничего не помогало против крыс. И ядом их морили, и крыс-крысоедов я готовил стаями - ничего не помогало. Исчезнут было, а потом снова появятся. Так знаешь, что я сделал? Я поймал крысу и начал ее трепать в клетке. Раскалил до красна прут и стал ее прижигать. Отжег ей хвост, лапу, глаз. Она брыкалась, металась - мы думали, разломает железные прутья. А потом, когда она совсем сил лишилась и едва живая была, я выбросил ее в снег. Она отошла немного и поползла под барак. А через день под полом поднялся такой шум и писк, что барак заходил ходуном. И все крысы с жилой зоны сбежали. Долго их не появлялось и здесь, в рабочей зоне, а потом снова повыползали. А в жилой зоне их и до сих пор нет.
- Мне крысы помогали время скоротать в тюрьме, - сказал Варяг, брезгливо прищуриваясь. - Я только с ними и развлекался в одиночке. На полке иногда оставались крошки хлеба, так вот была потеха смотреть, как они за ними лезут. Подходят к стенке и делают пирамиду: одна на другую залезает, и так до самой полки. И тут-то я кидал в них сапог - и они все сыпались на пол. И расходились. Не разбегались, суки, а расходились, А все ж живое существо, как ни говори. Все веселее, чем стены. Вот, - снова обратился ко мне Варяг, - я только что с БУРа вышел. Попал там к "крысам" Паша - ты его не застал, педераст тут был такой. Да он еще выйдет в зону, ты его увидишь. Ну, педераст, так что ж, если он никому жить не мешает, зачем его со свету сживать? Затравили совсем. Проглотил ложку, заточенную под нож, домино, гвозди. Лишь бы хоть ненадолго вырваться из БУРа, пусть даже в больницу.
Внезапно в жестянку вошли менты. Зэки зашевелились, делая вид, что чем-то занимаются, но менты не обратили на них внимания. Они пришли за Варягом - он уже это знал, видимо, ибо при их появлении поднялся, закутался в бушлат и с выражением угрожающего и брезгливого равнодушия пошел на выход. Я поспешил в цех.
* * *
По дощатому, скользкому от стоптанного снега тротуару, проложенному возле барака, прохаживались зэки. Было воскресенье. К обычной лагерной скуке прибавлялась тоска и нервное напряжение выходного дня. Зэки ходили, обводя тусклым неподвижным взглядом годами знакомый кусочек пейзажа - вперед-назад, вперед-назад, как маятники. Я взобрался на небольшое возвышение, откуда были видны верхушки деревьев над лагерным забором и вдали - холмы, покрытые лесом. Снег крупными хлопьями крутился над бесконечной тайгой, бесшумно опускаясь на землю. Ни души вокруг, как будто все живое сбежало отсюда, спасаясь от страшного, заколдованного места. Ко мне подошел зэк по имени Степка и попросил сигаретку. Его недавно перевели с особого на строгий, Степка сидел в лагерях без выхода 27 лет - ему все время добавляли срок за убийства. Ему еще оставалось восемь лет. Он был маленького роста, худощав, но ходил всегда опрятный, подтянутый. Как у всех убийц, взгляд у него был тяжелый, свинцовый, с каким-то мертвенным блеском.
- Что, земляк, сказал он, - вдаль смотришь? Зеленого прокурора ждешь?
Зеленый прокурор - это весна, время, когда некоторые решаются на побег. Они говорят, что их освобождает зеленый прокурор.
- Тебе-то нечего горевать, - сказал он, - три года - это совсем смех. И не срок вовсе, так, посмотреть, как в лагере живут.
- Для каждого свой срок велик, - ответил я известной лагерной истиной.
- Это верно, - согласился Степка. - А я вот, почитай что не был на свободе. Только, когда был в бегах. Самое большее год был в бегах - так все время на колесах, все время погоня без перерыва, а уж как увидел, что крышка, - вот была задача, чтоб арестовали где-нибудь в городе или на вокзале. А то ведь нашего брата, если ловят где вдали от людей, сразу стреляют. И потом пишут: при попытке к бегству.
Да, я слышал, как это бывает. В ивдельских лагерях за бежавшими охотились на вертолетах, расстреливали и труп бросали возле лагерных ворот на денек - в назидание другим. В Краслаге этого не делали, но уж в живых, конечно, редко оставляли.
- А что видел? - продолжал Степка. - Ничего. Я, знаешь, до сих пор телевизора не видел.
- Как так? - удивился я.
- А так, - сказал Степка. - Где его увидишь? В тюрьме? В лагере?
Степка ушел. По дороге в барак я столкнулся с Мишей.
- Ты со Степкой не очень-то разговаривай, - тихо сказал Миша. - Он сейчас в опале.
Миша рассказал, что Степка в первые дни, как пришел, начал терроризировать весь лагерь, и все шло у него хорошо, как и должно быть у такого матерого бандита, пока он не натолкнулся на Варяга. Варяг обыграл его в карты; Степка попросил отложить на день оплату, так как денег у него по случаю не оказалось. Варяг на глазах у всех стал избивать его. Зэки пришли в ужас: при подобных драках неизбежна резня в лагерном масштабе. Сбегаются банды того и другого, вспоминают старые обиды, и тут уж в стороне никто остаться не может, ибо, врываясь в барак, вырезают всех подряд - на всякий случай, чтобы быть спокойным. Но уж Степка был не тот, что в молодые годы, да к тому же Варяг был ему не по зубам. Степка побежал искать защиту у администрации - поступок, самый постыдный, который может совершить уважающий себя зэк. По его жалобе и забрали снова Варяга там, в жестянке.
- Степка все время уговаривает хозяина отправить его на другую зону, - сказал Миша. - Ведь он знает, что Варяг выйдет через полгода из БУРа. Представляешь, пробыл Варяг в БУРе полгода, пару неделек походил и снова БУР на полгода. Выйдет - причешет Степку. Впрочем, ну их всех к дьяволу, пойдем, я тебе кое-что покажу.
У Миши в секции дым стоял коромыслом: в углу веселилась блатная компания. Зэки пили чифир и курили махорку.
- У меня тут тетрадка есть, - сказал Миша, - я в нее выписывал из книг, что понравится. Погоди, я сейчас найду.
Он стал рыться в тумбочке. В углу кто-то идиотски бодрым голосом веселил компанию своими похождениями на воле.
- Ну, сказал я ей, что я хирург…
- Ха-ха-ха! - раскатилась компания.
- Хирург!.. - в восторге орал какой-то старый зэк, раззевая беззубый рот. - С ножом под мостом операции делаем. Хиру-у-ург, ха-ха-ха!
- Ну законно, - продолжал зэк. - Завел я ее в нашу малину, в сарай. А там жиган сидел со своей биксой. Ну, он сразу дверь на лом закрыл. Девка, конечно, испугалась. Я ей говорю: ложись, стерва. Легла. Я на нее. А она не подмахивает. Я слезаю, беру молоток и трах ей по зубам. Выбил зубы. А жиган орет: порви ей все, суке, чтоб знала. Ну, закрыла она рот платком. Я залез на нее, а она ревет, да подмахивает. Фашист, говорит. Ты - фашист.
- У-у-у, - раскатилась братва от смеха. - Фа-а-а-ашист, ха-ха-ха! А ты ее в это время… ха-ха-ха, фаши-и-и-ст!
- Вот послушай стих, - сказал Миша, который уже давно не обращал внимания на лагерный треп -
В голосах нескошенного луга
Слышу я знакомый сердцу зов.
Ты зовешь меня, моя подруга,
Погрустить у сонных берегов.
- Солнышкин любил Есенина, - сказал Миша. - Я знаю наизусть много стихов, так я ему читал. Ну он сам-то человек образованный. Замучили его совсем. Сначала лагерь, потом в ссылку сослали. Когда подошел конец ссылке, вызвали его в райком и стали спрашивать, не изменил ли он своих взглядов. Сеня говорить отказался. Тогда секретарь парторганизации спросил его, как он смотрит на героическую борьбу Анжелы Дейвис, которая объявила голодовку и пьет только соки. Солнышкин вскипел и сказал, что он ни разу в жизни соков не пил и рад бы до конца дней своих держать голодовку, как Анжела Дейвис. "А вот если бы, - сказал он, - вас с этой Анжелой усадить за лагерный стол да заставить есть лагерную вонючую уху, в которой плавают сваренные черви, а после бы вы с непривычки блевали от отвращения, - вот тогда бы я с вами обсудил те вопросы, которые вас интересуют". Они нашли какого-то забитого зэка на ссылке, и тот показал на суде, будто Солнышкин что-то говорил против советской власти. Так, формальность была одна. Три года по 190–1. Потом, видимо, решили его совсем на свободу не выпускать. Повезли в Томскую тюремную больницу, где врачи должны были дать заключение, что он психически ненормальный. Врачи такое заключение дать отказались. Тогда на них из КГБ надавили, его снова повезли в больницу, и тут уж они такое заключение дали. Его увезли - и больше я о нем не слышал.
Мише оставалось сидеть еще два года. Был он настоящим бедолагой, каких миллионы в России. К уголовному миру никакого отношения не имел. Просто бросился разнимать приятеля, который сцепился в гостинице с кем-то, имеющим хорошие партийные связи. Срок никакой Мише не грозил, но на суде, увидев, что приятеля пытаются нагло обвинить в том, чего он не совершал, Миша возмутился и сказал, что судьи по-сталински хотят крови. За это ему дали пять лет усиленного режима. Будучи в лагере, он раскрутился на ерунде. Начальник лагеря сорвал с него шапку и гаркнул: "Снимать надо шапку, когда начальство мимо проходит!" И в самом деле, согласно правилам перед начальством положено шапку снимать. Но Миша вырвал у хозяина шапку из рук и плюнул ему в лицо. И не избежать бы ему большого срока, но на счастье в лагере поднялся бунт. Резали тех, кто сотрудничал с администрацией, убили несколько надзирателей, потом стали добивать друг друга. Начальника лагеря, конечно, обвинили в плохой постановке воспитательной работы, а Мише добавили всего год и отправили на строгий режим.
- Вот жизнь, - сказал он. - Война, разруха. Шестнадцати лет увезли меня силой из деревни в ремесленное, в город - с тех пор я мамы не видел. Семь лет во флоте. Шесть - в лагерях. Ха-ха-ха! Только смеяться можно над такой житухой.
- Так что, Миша, ты бы не узнал сейчас мать? - спросил я.
- Нет, - сказал Миша, - но я с ней переписываюсь. Совсем старенькая она. Прислала мне фотографию - ничего я не узнаю в ней. А от меня она и фотографии получить не может - в лагере запрещено фотографироваться. - Он хлопнул себя по колену. - Ничего, как-нибудь узнаем друг друга.
Миша достал какие-то письма.
- Это от моей знакомой, - сказал он. - Она очень образованная. Много пишет о Ленинграде. Ты был когда-нибудь там? Я не был. Она пишет - была в Питере. Меня кум вызывает и говорит: "Почему она тебе пишет, что была в Питере? Ведь город давно называется Ленинград?" А я ему говорю: "Подруга-то у меня старенькая, новые названия не знает, все по старинке живет".
Какой-то зэк протиснулся между коек и уселся напротив. Вида он был необычного: весь заросший, как обезьяна, глаза мутные и налитые кровью, сразу видно - после бессонных ночей в изоляторе. Был он продрогший, зябко кутался в грязный бушлат, несмотря на то, что сидел у самой печки, которую натопили на славу. А в глазах окаменела ненависть.
- О Саня, - вскрикнул Миша, - а я тебя сразу и не узнал. Здорово тебя там приморили?! Да ты сними бушлат-то, у печки так быстрее согреешься. Я тебе сейчас чаек заварю. Осталось на заварку.
Я с трудом узнал в этой образине Саньку, которого посадили за невыход на физзарядку.
- Тяжело сейчас сидеть, - сказал он. - Шнырь в изоляторе совсем обнаглел. Печки не топит: неохота ему дрова рубить да таскать. Так он в печку свечку ставит да дверцу открывает, а когда зэки ему говорят, чтоб топил, он говорит: "Глядите, круглые сутки топлю, вон пламя даже отсвечивает. Что я могу поделать, если печки плохие, не нагреваются?"
Саня отпил немного горячего чифира и весь сразу обмяк от разлившегося по телу тепла и легкого тумана в голове, чувство, знакомое только старым лагерникам, давно пьющим чифир.
- Заруба обнаглел совсем, - продолжал Саня о шныре, - подогрев берет, а в БУР или в изолятор или вообще не передает, или передает крохи. Говорит, менты обнаружили и отобрали. Если бы менты обнаружили, ему бы там не работать. Все себе берет, паскуда.
- Варяг тоже им недоволен, - сказал Миша. - Я слышал, что он так обнаглел, что и Варягу не передает.
- Ну, Варягу, положим, он передает, - сказал Саня, - но тоже крохи. А если кто на него орет, то нахаркает в суп, когда подает, а ведь не все после этого есть могут. Да и кормят-то, сам знаешь, раз в день через день. В таком холоде есть надо, а то совсем концы отдашь.
- Неужели же управы на него нет? - спросил я.
- А что с ним сделаешь? За него на всю катушку администрация срок намотает, это тебе не простой зэк.
- Ну как там Варяг? - спросил Миша.
- Приехал прокурор проверять условия содержания. Ну Варяг ему и говорит: "У нас, дескать, стены покрыты льдом. Или через пару месяцев мы все здесь подохнем, или нас увезут в больничку с туберкулезом". А прокурор говорит: "А что, вы тут курорт ищете?" Варяг ему и говорит: "Сосал бы ты…" Прокурор как заорет: "Сгноить вас здесь надо, мало вам". Ну Варяг говорит; "Ты там за решеткой храбрый. Ты войди сюда в камеру и скажи здесь. Войди, чего бояться, тебя же менты охраняют".
- А в бараки прокурор не заходил, - сказал Миша. - У нас вон тоже в дальних углах лед. Это возле печки-то жарко, а в том конце - холодище. Я, когда в лагерь пришел, спал обычно в конце, а сейчас, после карцера, не могу. Мерзну.
Санька снял бушлат и с наслаждением развалился на кровати.
- Вот ведь народ, ничему не учится, - философски сказал он. - Что думает Заруба? На что надеется? Сколько уже таких, как он, зарезали на свободе? Ведь не уйти ему, не уйти от расплаты. Он уже семь лет шнырем работает, и нет ни одного, побывавшего в БУРе, чтобы не имел на него зла. Там шелупень всякая - не страшно, да и то не знаешь, кто тебе при случае нож всадит. Но с Варягом-то шутки точно плохи. Куриные мозги, да и только.