Много было хорошего в Париже, и в отношениях с Н. К., в одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно. А я ее полюбила почти с первого знакомства. По отношению к товарищам в ней есть какая-то особая чарующая мягкость и надежность. В Париже я очень любила приходить к ней, сидеть у нее в комнате. Бывало, сядешь около ее стола - сначала говоришь о делах, а потом засиживаешься, и утомляешь ее. Тебя я в то время боялась пуще огня. Хочется увидеть тебя, но лучше, кажется, умерла бы на месте, чем войти к тебе, а когда ты почему-либо заходил в комнату Н. К., я сразу терялась и глупела. Всегда удивлялась и завидовала смелости других, которые прямо заходили к тебе, говорили с тобой. Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо так оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в этот момент ничего не замечал…"
Переживем это прекрасное письмо и возвратимся к такой выразительной реплике Сталина в разговоре с Н. К. Крупской.
Отдельные непроверенные данные говорят, что сказано было круче: "Мы найдем Владимиру Ильичу новую вдову". Или это было сказано по поводу некоторых активных выступлений Крупской после смерти Ленина? Но тот знаменательный декабрьский разговор подействовал на Надежду Константиновну не живительным образом. Мария Ильинична, сестра Владимира Ильича, в своих, до нашего времени не публиковавшихся, воспоминаниях писала: "Разговор этот чрезвычайно взволновал Крупскую, нервы которой были натянуты до предела, она была не похожа на себя, рыдала".
Но как ни велики в тот момент были обида и женское ревнивое чувство, Надежда Константиновна об этом разговоре Ленину ничего не сказала. И все же я полагаю, что в сердцах какие-то слова в адрес Сталина были тем не менее произнесены, может быть, что-то другое, конкретное, может быть, бытовое. Например, о заплаканных часто глазах Аллилуевой, жены генсека.
О Сталине довольно много ходило пересудов между кремлевскими квартирантами. Так, например, Троцкий описывает, попутно комментируя, сцены, связанные со старшим сыном Сталина.
"Ретроспективный взгляд на детство Иосифа Джугашвили способно бросить детство Якова Джугашвили, протекавшее в Кремле на глазах моей семьи. Двенадцатилетний Яша походил на отца, каким его представляют ранние снимки, не восходящие, впрочем, раньше 23 лет; только у сына в лице было, пожалуй, больше мягкости, унаследованной от матери, первой жены Сталина. Мальчик Яша подвергался частым и суровым наказаниям со стороны отца. Как большинство мальчиков тех бурных лет, Яша курил. Отец, сам не выпускавший трубки изо рта, преследовал этот грех с неистовством захолустного семейного деспота. Может быть, воспроизводя педагогические приемы Виссариона Джугашвили? Яша вынужден был иногда ночевать на площадке лестницы, так как отец не впускал его в дом. С горящими глазами, с серым отливом на щеках, с сильным запаха табака на губах, Яша искал нередко убежище в нашей кремлевской квартире. "Мой папа сумасшедший", - говорил он с резким грузинским акцентом".
Может быть, в разговоре, спровоцировавшем сталинскую грубость, действительно звучало что-то подобное. Тем не менее все это лишь попытки понять, почему Ленин, как бы закончивший в своем "Завещании" политические характеристики вождей, вдруг снова возвращается к личности Сталина.
В новой ленинской диктовке бьется что-то неожиданное. Уже в адресном отсыле этой расшифрованной и перепечатанной на машинке стенограммы к другой дате - "Добавление к письму от 24 декабря 1922 года" - Ленин бьет в точку. На этот раз он диктует Лидии Фотиевой, которая, конечно, прочла записи в Дневнике о категорической секретности именно этих материалов.
"Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общении между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это такая мелочь, которая может получить решающее значение".
Не будем сосредоточиваться на предательстве ленинского секретаря Лидии Фотиевой. Именно через нее, как утверждают исследователи, мгновенно утекает к Сталину все, о чем пишет и говорит Ленин. Он требует особым образом хранить его документы, запечатывать их в конверты сургучными печатями, но все это не помогает. От домашнего вора не убережешься.
Меня всегда поражало собрание мемориальных досок на фасаде знаменитого московского Дома на набережной. Если когда-нибудь будете в этом районе, обязательно вчитайтесь в их тексты и вдумайтесь в судьбы этих людей. Как же они предавали друг друга, эти соратники! Среди досок есть мемориальная доска ленинского секретаря Лидии Фотиевой, умершей в 94 года. Я даже помню ее рассказы и воспоминания, звучавшие по радио. Среди них только никогда не было этих щекотливых деталей из ее биографии. После нее осталось одно неизъятое письмишко, которое характеризует сложившуюся вокруг больного Ленина атмосферу. Не успели остыть секретная диктовка письма к съезду и затвердеть сургуч на печатях, как управляющий клан, то есть люди, которым Ленин и давал характеристики, против которых было направлено острие его критики, уже знали о содержании. От вождя к вождю. Круг заинтересованных лиц расширялся. О положении маленькой Фотиевой, о ее репутации никто не подумал. И тогда она сама решила позаботиться о себе. Так легко быть раздавленной между жерновами! Она хорошо знала, по какой цепочке могут пройти слухи, и она пишет письмо Каменеву:
"Товарищу Сталину в субботу 23 декабря было передано письмо В. И. к съезду… Между тем уже после передачи выяснилось, что воля В. И. была в том, чтобы письмо хранилось строго секретно в архиве и могло быть распечатано только В. И. или Крупской… Я прошу товарищей, которым стало известно это письмо… смотреть на него как на запись мнения В. И., которое никто не должен знать".
Лихая была девушка эта помощница Ленина.
Все работы, написанные Лениным в тревожное время между приступами болезни, которая производила структурные изменения у него в мозгу, - вспомним, однако, до последнего этапа он не терял профессионального интеллекта, - все эти работы изучались в советских институтах. Плохо изучались, а если бы хорошо, возможно, не понадобилась бы перестройка, и растерянный Горбачев знал бы, что делать с огромной державой, а просто невежественный Ельцин не стал бы инициатором ее развала по Беловежскому соглашению, спровоцировавшему претензии Чечни на полную независимость.
Эти ленинские работы говорят о тех проблемах, которые уже виделись Ленину, но встанут как общенародные значительно позже. Они написаны в латентный, скрытый период наших экономических, политических трудностей, рождающих межнациональные трения. Так опасная болезнь тлеет внутри крови, а потом вспыхивает тяжелой сыпью.
Политика - это расширение ЦК в надежде, что этот высший политический орган никогда не превратится в семью, в партийную олигархию, диктующую свои личные и корыстные условия остальному обществу.
Экономика - это новый Госплан, начиненный не только бюрократической волей, но и большим числом настоящих (а не по происхождению или по красноармейской дружбе), дотошных и в высшей степени грамотных специалистов.
"Я замечал у некоторых из наших товарищей, способных влиять на направление государственных дел решающим образом, преувеличение администраторской стороны, которая, конечно, необходима в своем месте и в своем времени, но которую не надо смешивать со стороной научной, с охватыванием широкой действительности, способностью привлекать людей и т. д."
"Преувеличение администраторской стороны" - вот оно, наряду с выраженной ранее тревогой по поводу "необъятной власти", сосредоточенной в руках Сталина, которой тот не сможет "достаточно осторожно" пользоваться, и чрезмерного увлечения администраторством Троцкого и Пятакова, - вот предупреждение об опасности для страны системы, впоследствии названной командно-административной.
Вслед за заметками о придании законодательных функций Госплану, буквально в тот же день, Ленин опять возвращается к вопросу об увеличении числа членов ЦК партии, имея целью "проверку и улучшение нашего аппарата, который никуда не годится". Для этого следует воспользоваться услугами высококвалифицированных специалистов, и задача поставки таких специалистов должна быть задачей Рабоче-крестьянской инспекции - последнее слово ключевое. Вот сюда-то, в РКИ, и должна быть распределена новая часть членов ЦК. На этой ограниченной площадке ЦК - Госплан - Рабкрин и должно происходить взаимодействие власти и жизни. Это как бы новейший, с саморегулирующейся системой, орган управления, первый ход в создании оригинальнейшей бюрократии, если под последней понимать выдвижение идеи, исполнение и проверку.
Здесь же любопытный фрагмент о ревизоре. В нем, казалось бы, нет ничего особенного, он риторичен и даже скучен своей повторяемостью, но есть одно вещее словосочетание. Догадайтесь, какое:
"Мне кажется, что РКИ (в результате своего развития и в результате наших недоумений по поводу его развития) дал в итоге то, что мы сейчас наблюдаем, а именно - переходное состояние от особого наркомата к особой функции членов ЦК; от учреждения, ревизующего все и вся, к совокупности численно небольших, но первоклассных ревизоров, которые должны быть хорошо оплачены (это особо необходимо в наш век платности и при тех условиях, когда ревизоры прямо состоят на службе тех учреждений, которые их лучше оплачивают)".
Читатель совершенно прав, выделяя то же самое, что выделил и Ленин - "в наш век платности". Здесь можно только подивиться точности экономического и психологического анализа, который творит этот больной, но высшего уровня кабинетный ученый.
Среди ленинских пророчеств тех декабрьских дней 1922 года есть и еще одно, названное довольно наукообразно: "К вопросу о национальностях или об "автономизации". Эта одна из тех классических работ, которая изучалась в свое время в советских вузах, но оказалась, по сути, непрочитанной ни этой аудиторией, ни советским руководством. Если думать иначе, тогда будет трудно объяснить и стремительный отход бывших национальных республик от России, и трагедию в Грузии в 1989 году, и войну в Чечне. Впрочем, высшее советское руководство всегда отличалось особым невежеством.
Ко времени написания статьи уже остро поднимались вопросы "сожительства" республик в будущем СССР. Но был и непосредственный повод, заставивший Ленина активизировать свою мысль. Это участие и ответственность Сталина как генсека в конфликте между группами большевиков, возникшем при вхождении Грузии в состав Союза. Не были проявлены ни гибкость, ни такт, ни должная осмотрительность. Действовавший в центре конфликта Орджоникидзе в качестве аргументации предъявил собственный кулак, то есть попросту ударил одного из своих оппонентов. Ленин увидел в этом факте нечто большее, нежели несдержанность и хулиганскую выходку. Он собирал материалы по так называемому "грузинскому делу" в атмосфере уже возникшей борьбы против Сталина. Специалист по национальному вопросу, каким числился Сталин, именно в этом вопросе разбирался довольно слабо, а с точки зрения Ленина, и неверно. Но Ленин был болен, снаряд послан в казенную часть, но запал не произошел. В какой-то момент Ленин попросил Троцкого стать представителем их обоих на разбирательстве в ЦК. Однако Троцкий, может быть, не желая активизировать себя на новый виток борьбы с опасным противником и раскрываться, ушел от ленинского предложения, сославшись на нездоровье.
Заметки "К вопросу о национальностях…" написаны вдогонку событиям, как некая невысказанная речь, компенсирующая прежде не сделанное. Здесь опять тревога за этот самый тяжелый, как молох, аппарат, который будет командовать, соединять, учить, сливать друг с другом и наказывать инородцев. И здесь же речь о так ненавистном ему великодержавном шовинизме.
Ах, как в молодости меня возмущали у Ленина эти фразы!
…"свобода выхода из союза", которой мы оправдываем себя, окажется пустой бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типично русский бюрократ".
Но как внимательно надо читать Ленина, не выхватывая из его текста отдельные слова и выражения, а докапываясь до сущностного смысла. Великоросс-шовинист - это просто типичный русский бюрократ, а не истинно русский человек. В национальных отношениях нужно отличать национализм нации угнетающей и национализм нации угнетенной. Как все это верно, если только не мерить обилием кавказцев на московских рынках! Дело истинного равенства, по Ленину, - это не только соблюдение формального равенства наций, но и такое неравенство, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически.
Как новой власти завоевать доверие со стороны инородцев? Что нужно для этого? Далеко не только формальное равенство. Нужно возместить своим обращением или своими уступками по отношению к инородцам то недоверие, ту подозрительность, те обиды, которые в историческом прошлом нанесены ему правительством "великодержавной" нации.
Как же он так сумел все предвидеть? И относительно самого союза республик и предусмотрел момент, когда республики все же отплывают друг от друга. Тогда станет необходимостью общность дипломатических и военных усилий СНГ!. (Сейчас что-нибудь забормотали бы о едином геопространстве.)
Насколько он был прав и в отношении национального для малых народов языка! Язык - это самое больное. Ввести строжайшие правила употребления национального языка в инонациональных республиках, входящих в новый союз. У Ленина не было никаких сомнений, что под предлогом единства железнодорожной службы, под предлогом единства фискального и т. п. при современном бюрократическом аппарате начнется масса наглых злоупотреблений чисто русского плебейского свойства.
Примерно две трети объема последних ленинских работ увидели свет при его жизни. В определенный период Сталину и его партнерам было выгодно и необходимо поддерживать в народе и партии ощущение вполне дееспособного Ленина, который, может быть, лишь слегка приболел. А вот для того чтобы опубликовать уже рассмотренные здесь, и особенно "Письмо к съезду", потребовалась смерть Сталина. Ленин наивно предполагал, что его имя и его воля станут пропуском на съездовскую трибуну. Ну и что из того, что Крупская в запечатанном конверте передала в ЦК само письмо и непопавшие еще в печать другие ленинские записки? Аппарат уже был наготове. С невероятной ловкостью и коварством Сталин вместе со своими союзниками Зиновьевым и Каменевым сманеврировали этим документом.
Если есть воля вождя - ее выполним, прочтем, что там надиктовал этот полупарализованный кремлевский мечтатель. Ни в коем случае не в общем зале заседаний. Прочтем этот текст по делегациям, разобьем всех на кучки. Масса народа иногда бывает непредсказуема в своих застарелых симпатиях. А какая там у нас самая большая кучка? Петроградская партийная организация. А кто у нас там лидер? Если ты лидер, то сам и подбирай свою команду из верных непосредственно тебе людей. А лидер в Петрограде - Зиновьев.
Но я опять забегаю вперед. Из будущего прошлое видится не в образе прямой дороги, а как некий серпантин, в петлях которого герои часто душили друг друга. Пока Ленин диктует свои статьи, все-таки надеясь, что они - статьи текущего дня, а не последние. Темы этих статей переплетаются, переходят из одной в другую. И вдруг, казалось бы внезапно, возникла мысль о культуре. Все экономика да политика, и вдруг - культура! Он сам оторопел от темы и очень скромно назвал эти записки "Странички из дневника".
Начинаются они с убийственной статистики и убийственного вывода. Это сравнение количества грамотного населения в проклятом прошлом, то есть в 1897 году, и коммунистическом теперь, - в 1920-м. У мужчин на одну тысячу жителей в Европейской России грамотных соответственно 326 и 422, а у женщин - 136 и 255. Не густой прогресс. Есть цифры и по Северному Кавказу, и по Западной Сибири. Ленинский гнев страшен.
"В то время, как мы болтали о пролетарской культуре и о соотношении ее с буржуазной культурой, факты преподносят нам цифры, показывающие, что даже с буржуазной культурой дела обстоят у нас очень слабо".
А дальше идут отдельные наблюдения, до боли сегодняшние и современные. Неужели это сказано три четверти века назад, а не вчера одним из лидеров оппозиции? Неужели промахали годы, прошла война, было восстановлено и начало угасать в болоте нерешительности и бюрократий народное хозяйство, прошумела контрреволюция, принялись всерьез говорить о демократии и говорим, говорим, говорим. А тогда он сказал:
"…мы не делаем главного. Мы не заботимся или далеко не достаточно заботимся о том, чтобы поставить народного учителя на ту высоту, без которой и речи быть не может ни о какой культуре: ни о пролетарской, ни даже о буржуазной".
Дальше были другие мысли хорошего логика и очень умного человека - о настоящей, глубинной и точной смычке города и деревни: "…мы можем и должны употребить нашу власть на то, чтобы действительно сделать из городского рабочего проводника коммунистических идей в среду сельского пролетариата". Однако: "Никоим образом нельзя понимать это так, будто мы должны нести сразу чисто и узко-коммунистические идеи в деревню. До тех пор, пока у нас в деревне нет материальной основы для коммунизма, до тех пор это будет, можно сказать, вредно, это будет, можно сказать, гибельно для коммунизма". Это то, что тоже было погублено сначала политическим экстремизмом, а потом добито демагогией.
К слову сказать, если снова поднимется высокая народная волна, то она родится не среди городской молодежи поколения, выбравшего определенные и вовсе не полезные напитки, а в деревне, которой нынешним энергичным строем была оставлена единственная перспектива - вымереть.
Наверное, радостнее и труднее всего далась Ленину статья о кооперации. Он предполагал говорить о кооперации на Всероссийском съезде Советов и в первой половине декабря стал готовить тезисы. Выступить не дала болезнь, но эта мысль постоянно беспокоила.
Через Крупскую в январе ему подобрали целую гору книг по этому вопросу. По своему обыкновению он вгрызся в эту литературу и вдруг почувствовал, что он на абсолютно правильном пути. Он знал этот восторг интеллектуальной удачи и предвосхищения темы.