Он тут же диктует Володичевой свой ответ. Это классика наглой грубости и… подобострастия, на всякий случай, С подобострастием, как и любой восточный человек, Сталин не пересаливает никогда. На всякий случай двойственный характер этого короткого письма пусть будет. Уже пора кое-что писать и для ближней, и для дальней истории. Хотя цену историкам Сталин уже знает. Ленин еще понадобится Сталину и как учитель, и как идеологический символ: если нет Бога, то нет и Сына Его, а на роль Духа Святого Сталин оставляет Маркса. Понадобится Сталину еще и ленинский труп. Пока он пишет, на первый взгляд, гибкий ответ:
"Т. Ленин! Недель пять тому назад я имел беседу с т. Надеждой Константиновной… сказал по телефону ей приблизительно следующее: "Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича" и прочее. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое… предпринятое "против вас". Впрочем, если вы считаете, что для сохранения "отношений" я должен "взять назад" сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя "вина" и чего, собственно, от меня хотят?
И. Сталин".
Концовка этой истории трагическая.
"Безо всяких видимых к тому причин, - это запишет постоянно наблюдавший Ленина профессор В. Крамер, - наступил двухчасовой припадок, выразившийся в полной потери речи и полном параличе правой конечности". Крамер, естественно, не ведал в момент записи, что его пациент за несколько часов до этого продиктовал самое последнее в своей жизни письмо.
Ленин замолчал навсегда.
Глава третья
Разные университеты. Первые шаги молодого политического писателя.
Марксистские кружки.
Схватка с "друзьями народа".
Фото на память о "Союзе борьбы"
Если по чести, то моя собственная история - не даты моей жизни, а лишь даты выхода в свет моих книг. Сейчас, когда я ощущаю холодный закат жизни, эти переиздания или новые публикации случаются так часто, что радость от них истончилась. А прежде выход каждой книжки, каждой брошюры, каждой статьи или заметки воспринимался мною как замечательный подарок, как редкая удача. Так оно, по сути дела, и было. Моя первая знаменитая книжка "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?" была издана на гектографе. И весь первый гектографированный тираж не превышал 250 экземпляров. А сколько возни было с этими экземплярами…
Не могу сказать, что с детства я мечтал стать писателем, но я никогда не мечтал стать архиереем или капитаном волжского парохода. Я стал писателем, работающим над темой революции и социального переустройства мира. Другое дело, что я единственный, наверное, писатель, который осуществил и воплотил в жизнь собственные химеры. Но подобное может сказать и филистер с высшим образованием, и простой обыватель. Я глубоко верю, что истинный путь человечества лежит в русле моих размышлений и социальных прогнозов, и если даже общество вернется к исходному рубежу, то рано или поздно оно встанет с колен и пройдет тот же путь. Говорят, что насильно нельзя сделать человека счастливым. Это вроде бы так. И все же так ли это?
Наверное, читатели потребуют от меня сразу признания, что еще в юности я увидел глубокую нищету и бесправие, в которых жил русский народ, и тогда же решил стать революционером и посвятить все свои силы служению Отечеству. Мысль эта нехитрая, потому что образованное общество, то, кое позже стали называть интеллигенцией, в мое время было воспитано таким образом, что мысль о бесправном народе и его тяжелой доле воспринималась любым членом этого общества с детства, с ранней юности. Россия перенакопила сострадания. Страна лишь недавно стряхнула с себя самое настоящее рабство - манифест о его формальной отмене вышел только в 1861 году, - и все еще дышало смрадным запахом угнетения. Но тем не менее уже царила эпоха общественного либерализма. Собственно, не Александр II, убитый Гриневицким, дал России формальные свободы, а русская литература. Она научила имущие классы думать о крепостном как о страдающем человеке. "И крестьянки любить умеют!" - это прозвучало как открытие. Но и дворянин через литературу открылся не только как шкурник, но и как человек страдающий. Дубровский и Гринев - это тоже целый поворот в сознании.
И у нас, в моем отчем доме в Симбирске, стихи Некрасова, романы Тургенева и Чернышевского с их народным содержанием были основополагающим чтением. Дурным тоном среди людей нашего круга считалось говорить с восторгом о самодержавии, соучаствовать в делах власти. Сотрудничество с властью допускалось лишь в таких областях, как просвещение, медицина, земское устройство и тому подобные сферы деятельности.
Не пора ли задуматься, почему так часто в XIX веке в России выступали против царей, на них охотились, как на дичь, их даже убивали? А часто ли такое происходило во Франции, Германии, Италии или в Англии в то же время? Проблемы жизни общества в тех странах уже были решены иным путем. Бомбистами руководили, по сути, не партии и кружки революционеров, а производительные силы, промышленные капиталы, которые не могли развиваться в тех условиях. Самодержавие не только невероятно впрямую давило и оскорбляло средневековыми правилами и церемониями своих подданных, но и угнетало промышленный капитал. Удивительная игра с непомерными налогами для частных предприятий и льготами для казенных. Во что бы то ни стало сразу, немедленно сорвать, не задумываясь о завтрашнем дне.
Наша семья не была исключением: мысль о посильном служении Отечеству и народу внедрялась родителями в нас, детей, сызмальства - об отце здесь не говорю, ибо его пример по созданию сельских школ в губернии хрестоматиен - и была абсолютно органичной для всех. Но все же в детстве, наверное, никто из нас не думал о судьбе революционера. Мы были только детьми своего круга. Прорвался к этой мысли вполне самостоятельно лишь Саша, но он был человеком в высшей степени неординарных, я бы даже сказал, гениальных способностей. Правда, мама полагала, что в этом определенную роль сыграл его ранний отъезд из дома - останься он с ней и под ее влиянием, она бы его уберегла. Но она - мать. Мы, все остальные дети, почти вынуждены были пойти по его пути. Но тут же заметим: на любом поприще, для любой карьеры казнь брата, обвиненного в государственном преступлении, была бы препятствием. Я это понимал всегда, даже когда вполне осмысленно поступал в Казанский университет на юридический факультет.
Факультет был выбран не случайно, хотя поступали на него в основном те, кто стремился к государственной карьере. Может быть, мне больше бы подошел философский факультет с его мировоззренческой широтой и общими вопросами, которые стали меня интересовать, но такие факультеты имелись лишь в Петербургском и Московском университетах, а уже было ясно, что мама не хотела бы отпускать меня далеко от себя. В конце концов Маркс тоже, выбирая в юности, выбрал юридический. Но многие, наверное, замечали, как нездоровые люди стремятся стать врачами, причем любострастники - почему-то даже венерологами, а люди нервные, склонные к перевозбуждениям, - психиатрами. Во мне же билось вполне естественное стремление узнать как можно больше о законах, по которым жила империя, осмыслить правила человеческого общежития, но одновременно я понимал, что я уже "меченный" обществом. Оно всегда будет на меня смотреть подозрительно, а значит, мне нужно быть во всеоружии, чтобы отстаивать свои права и права моей семьи. Тут же замечу, что профессия эта мне почти не пригодилась и не стала любимой. Казанский университет, к слову, тоже был выбран не только потому, что здесь жили две замужние сестры моей матери - Анна Александровна Веретенникова и Любовь Александровна Пономарева, но и потому, что Казанский университет заканчивал мой отец, а значит, имелся еще один аргумент, чтобы брату казненного государственного преступника в приеме было неприлично отказать. По стопам, дескать, не брата, но отца. Разве отвечает брат за брата и разве отцом обоих братьев не был выдающийся деятель просвещения, закончивший именно этот университет? Всей семьей мы переехали в Казань, когда мне пришло время продолжать образование, потому что это было сравнительно близко от Симбирска, где у нас тоже оставались корешки, в частности могила отца на кладбище в центре города.
Сомнения в том, что в это время меня зачислят в Петербургский или Московский императорские университеты, несмотря на большую золотую медаль, в семье были основательные. Университеты эти были заведениями столичными, со своей волей и тайной неволей. Государство - сильный и хитрый зверь, держащий в своих лапах граждан, и приемов у него, чтобы поиграть с беззащитным, много. Сравнение государства с машиной я придумал позднее и широко пользовался им во время написания книги "Государство и революция". Но тем не менее возвращаюсь к прерванной мысли: государству значительно труднее вторгаться в тонкую и деликатную область сознания, а особенно в тот вид деятельности, который называется писательством. Здесь, творя свои возвышенные и отчаянные химеры, я - царь. Но к этому, то есть к своему писательству, я буду возвращаться еще не раз.
Юрист не получился, получился писатель, журналист, революционер. С нашим российским государством правовым способом бороться было невозможно. Мы, как придумают мне потом "крылатую фразу", пошли другим путем.
Любая идеология, собирающаяся долго жить, стремится отделить вину и проступки одного поколения от вины и проступков другого, более молодого. И любая идеология всегда заигрывает с молодежью. Уже в молодости я способен был это просчитать и не очень волновался за судьбу своего аттестата зрелости, который должен был получить той же весной, когда палач казнил Сашу. В крайнем случае за какое-нибудь "прилежание" не получу положенной мне золотой медали.
Мое природное, но хорошо упрятанное честолюбие снесло бы и это. Но само общество при любом, даже самом коварном и реакционном режиме, всегда определенная сила, особенно если общество называет себя просвещенным. Даже в провинции интеллигенция, образованное общество хочет, видите ли, поступать так же широко и театрально, как и в столице. Мы сами с усами, и вольно да хорошо мышам, когда кот спит.
Мое гимназическое начальство в день окончания мною гимназии не осмелилось не выдать мне вместе с аттестатом зрелости золотую медаль. Оно при этом как бы сделало из этого факта акт своего собственного немыслимого свободолюбия и либерализма. Интеллигенция всегда любила демонстрировать свою якобы самостоятельность и принципиальность. Ах, а если бы только власти, всегда отличающиеся снисходительностью к мелочам, тогда чуть прикрикнули, чуть топнули ножкой, никакой, конечно, большой золотой медали мне бы и не видать. Золотая медаль эта впоследствии была заложена Надеждой Константиновной, а деньги пошли на жизнь.
Кстати, с царскими медалями нашей семье катастрофически не везло. Саша свою университетскую академическую золотую медаль продал, чтобы найти деньги на взрывчатку и оборудование химической лаборатории для изготовления бомбы. Пикантность получения моей собственной золотой медали заключалась еще и в том, что свидетельство об окончании симбирской гимназии вручал мне Федор Керенский, директор гимназии и старинный друг моего отца. Последнее тоже, как, впрочем, и во все времена, было не совсем маловажным. Федор Керенский был, между прочим, приемным отцом незабываемого председателя Временного правительства Александра Федоровича Керенского. Того самого, который скрылся потом из Петрограда в дамском платье. Вот тебе и новый поворот для романа "Отцы и дети".
Отметим, что Керенский-старший тоже не был лишен политической изворотливости. В официальной характеристике, которую надо было представлять в университетскую канцелярию, директор гимназии почему-то подчеркнул, что в основе воспитания будущего студента Владимира Ульянова лежала религия. О, здесь тоже особая статья, и, надеюсь, к этому я еще вернусь. Директор гимназии уверял, что "не было ни одного случая, когда Ульянов словом или делом вызвал бы непохвальное о себе мнение". О, милый старый хитрец-чиновник, он еще утверждает, что его бывший ученик и золотой медалист страдает "нелюдимостью" и "излишней замкнутостью". Последнее, по его мысли, расшифровывалось чрезвычайно просто: не будет вступать в предосудительные знакомства, непригоден для революционной деятельности.
Университетское начальство сглотнуло эту немудреную наживку. Но ни о какой революционной деятельности я тогда еще не помышлял.
В конце августа 1887 года в Казани была снята квартира. Их потом, этих квартир и жилищ, в моей жизни будет много. Нет смысла в этих записках поминать их все. Писать надо о том, что не может сохраниться, о фактах из первых рук, а полиция в Российской империи работала превосходно, и в недрах сыскных архивов сохранились все мои адреса, начиная с переезда в Казань. Попутно замечу, что существует мнение, будто частые перемены квартир семьей были связаны с довольно строптивым нравом моей матери и неуживчивостью с хозяевами или соседями. Мама была человеком самостоятельным, со своим внутренним миром и не хотела ни участвовать в обывательских пересудах, ни жить мещанской жизнью. Она невольно старалась отгородить свою жизнь и жизнь своих детей.
Мне нравился этот город, в котором так любопытно перемешалась наша азиатчина со стилем новой, послепетровской жизни. Это был большой университетский город. Зараза социализма сюда уже попала и разрасталась; в городе тайно жили революционные кружки. Дома я говорил, что иду к товарищам играть в шахматы. Здесь, среди казанских марксистов и народников, я заметил, как мало я сам знал. Дело, оказывается, не только в ощущениях и предвосхищениях, но и в конкретных знаниях. В молодости неловко быть хуже других, и мне пришлось крепко засесть за книги. Читал любимого мною Карлейля - певца и историка Великой Французской революции, Сеченова, Михайловского, Лаврова. Симпатии постепенно перемещались в сторону марксизма. Многое здесь вызывало раздумья, но именно в этом учении все логично вытекало одно из другого. Мысль о том, что человечество может жить по-иному, волновала. Самое сложное - написать о медленной внутренней работе, о том, как формируется крепость мировоззрения. Здесь бессмысленно приводить и отдельные эпизоды внутренней работы, и список прочитанных книг. Рано или поздно собственное мировоззрение вызревает или не вызревает вовсе.
А в Волге, как и в Самаре, пересекающей город, была все та же сладкая волжская вода.
Собственно, в Казани меня нашла революционная деятельность. Если бы сейчас я выступал не как мемуарист, а как политический деятель, я бы должен был написать целый трактат о политических силах в России того периода. И в первую очередь о деятелях предыдущего десятилетия - о народничестве.
Надеюсь, моему читателю это явление известно. Центральным звеном системы взглядов народничества была теория некапиталистического пути развития России, идея перехода к социализму через сохранение, использование и преобразование коллективистских начал сельской общины. Народники рассматривали городских рабочих как часть крестьянства. Удобно и по-домашнему.
В своем первом крупном политическом сочинении, счастливо ставшем политическим бестселлером, "Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов?" я позже напишу о народниках: "Вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни; отсюда вера в возможность крестьянской социалистической революции - вот что одушевляло их, поднимало десятки и сотни людей на героическую борьбу с правительством".
А героическая борьба действительно была. На крайнем ее полюсе стояла организация "Народная воля", исполнительный комитет которой - а в него входили Желябов, Перовская, Фигнер (если новая, советская власть этого еще не сделала, то надо обязательно в центральных городах России назвать улицы именами этих героев!) - постановил своей ближайшей целью изменение политического строя в стране. И путь этого изменения лежал, по их мнению, только через цареубийство. Кое-что в этом было справедливо: просто так, без драки и насилия, власть не отдают. Ни в старые времена, ни в новые.
Вот это был замах! За два года - 1880 и 1881 - Исполнительный комитет подготовил 8 покушений на Александра II. 1 марта 1881 года Александр II был убит. А через несколько месяцев Александр III издал манифест о незыблемости самодержавия. Вот это ответ!
Каракозовский выстрел - в 1866-м; волна народнического движения, волнения рабочих на Семенниковском заводе в Петербурге - в 74-м; политическая демонстрация в Петербурге же на похоронах студента Чернышева, демонстрация "землевольцев" и рабочих на Казанской площади - в 76-м; речь Петра Алексеева - в 77-м; выстрел Веры Засулич в Трепова - в 78-м; взрыв в Зимнем дворце, произведенный Халтуриным, - в 80-м. Общество накалено и жаждет перемен, а правительство говорит о незыблемости!
Потом и практика, и теория доказали ошибочность террора, но заслуга народовольцев, разгромленных правительством в 81-м, состоит в том, что это были прямые выступления против царизма и переход к политической борьбе. Мы все говорили о колоссе на глиняных ногах, но кто-то должен был в этом убедиться. Кто-то первым должен был в этот колосс ткнуть пальцем.
В конце декабря 1885 года в Петербурге возникла "террористическая фракция партии "Народная воля" - это и была группа Саши. В ее программе, кроме утверждения террористической борьбы, уже и признание капитализма в России свершившимся фактом, а рабочего класса - "ядром социалистической партии". Вот они - народовольцы и их наследники! Надо признаться, что я всю жизнь был под обаянием их решительности и нравственной чистоты. Здесь я замечу, как часто наше внутреннее, сокровенное, наши симпатии и привязанности, в конце концов наши детские представления берут верх над рациональным, теоретически выверенным, бунтуя против нашей логики и опыта…
Обучение в Казанском университете было, естественно, платным. К этому времени, но еще до несчастья с Сашей, мама уже подала прошение попечителю Казанского учебного округа, в котором изложила свои обстоятельства после смерти нашего отца: "Нужно жить, уплачивать деньги за погребение мужа, воспитывать детей, содержать в Петербурге дочь на педагогических курсах и старшего сына, который, окончив курс в Симбирской гимназии, получил золотую медаль и теперь находится в Петербургском университете, на 3-м курсе естественных наук, занимается успешно и удостоен золотой медали за представленное им сочинение". И вот после этого прошения была маме назначена довольно большая пенсия - все-таки отец 30 лет прослужил по ведомству министерства народного просвещения.
Она получала эту пенсию до 1916 года.
Казалось, если не роскошествовать, а мы-то уж никак не роскошествовали, то жить было можно. Но из 100 рублей пенсии по 40 рублей мама пересылала в Петербург Саше и Анне, кажется, 2 рубля стоила пересылка, а на остальные 18 рублей надо было кормиться всем нам пятерым, уплачивать за освещение, за обучение Оли в гимназии, за дрова. Пришлось даже на время сдать половину симбирского дома жильцам.