После моего ареста Надежда Константиновна и моя сестра Анна взяли на себя обязанности связи со мной и снабжения меня всем необходимым, а главное - литературой. Меня поместили в дом предварительного заключения, в одиночную камеру. Это было сделано, чтобы сразу - а пробыл я в этом "предварительном" заключении более года - поставить меня в положение полной изоляции, лишить возможности "сговориться" с подельщиками. За это время следствие рассчитывало запутать нас и добиться сведений, выгодных власти. Во все времена у Фемиды одни и те же приемы, и они, полагаю, не изменятся к лучшему еще долго. Естественно, чуть позже мы все же сговорились, потому что пользовались всеми возможными способами сношения: перестукиваниями, языком пальцев на прогулках, передавали сведения через родных, которые нас навещали.
Некоторую растерянность я проявил только в самом начале, на самом первом допросе. Как юрист, я понимал, что прямых улик у следствия против меня пока нет, но вот этот злосчастный чемодан… Здесь я занервничал, еще не понимая, что, попав в руки судейских с моею биографией и связями, - будут ли эти улики найдены или не будут - я все равно просто так из лап имперского закона не вырвусь, поэтому придал этой, тогда казалось мне, единственной реальной улике, ложное и слишком большое значение.
Страшно беспокоила в первые дни неуверенность: кого из товарищей взяли?
В тюрьме, в одиночной камере, самое главное - немедленно, с первого же мгновения, взять себя в руки. И не знаю, о чем я подумал сначала: о том, как обустраивать свою интеллектуальную и физическую жизнь здесь, в неволе - говорю об этом потому, что здоровье для революционера и литератора это тоже инструмент его работы, - или как обороняться от следствия и защищать свою свободу. Но вот точно помню, что сразу же решил: именно здесь реализую свой давнишний план, напишу книгу "Развитие капитализма в России", по крайней мере попытаюсь собрать к ней материал. Никакой мирихлюндии, к делу! Мой старый спор с народниками и новый - с так называемыми легальными марксистами - еще не закончен. Именно в этой книге будут приведены решающие доказательства. Но какая это огромная и неподъемная работа! И тут же все будто бы отпустило, куда-то ушли преувеличенные страхи, излишние тревоги, лабиринт сложностей показался не таким уж непроходимым, камера с ее откровенной сантехникой и выступающими наружу трубами отопления - не такой мрачной. А если подтянуться, схватившись за решетку, то можно было увидеть крошечный кусочек свободы: двор тюрьмы, небо, крыши. Вот здесь и стало складываться большое письмо к Чеботаревой.
О, это искусство, такое знакомое русским людям, а не только русским революционерам: писать письма с двойным или тройным смыслом. Русское самодержавие из чтения частной переписки не только получало сведения о настроении общества, политические сведения. Эта переписка еще была чрезвычайно любопытна. Недаром одним из героев русской литературы стал почтмейстер Шпекин - не правда ли, в этой фамилии звучит что-то и от слова "шпион"? - действующее лицо гоголевского "Ревизора". Тоже был большой любитель читать письма. Мы все, русские, очень хорошо владеем извилистым талантом иносказания: писать письма, похожие на ребусы, - это наше призвание. А тут еще молодость с ее неиссякаемым желанием поострословить.
Собственно, письмо предназначалось товарищам, оставшимся на воле, и "наследнице" - Крупской. Адресат для передачи - А. К. Чеботарева - была женою близкого знакомого нашей ульяновской семьи И. Н. Чеботарева, поэтому знакомство было официально признано и не должно было мгновенно насторожить полицию, проверявшую все, "исходившее" от политических. В своем письме - это было первое письмо, посланное мною из тюрьмы, - я выстраивал довольно сложный план работы над книгой. (Я еще раз напоминаю моему публикатору, если эти воспоминания будут хотя бы вчерне закончены мною: Надежду Константиновну, если ей представится такая возможность, моих секретарей, если им позволено это будет сделать, наконец какого-нибудь тайного друга или писателя, которому в руки попадет черновая рукопись, умоляю проверить все цитаты, приводимые мною по памяти, дополнить те из них, которые я по недостатку времени и сил лишь вспоминаю, наконец, самим по-хозяйски вставить необходимые фразы).
У меня был план, который меня сильно занимал со времени моего ареста, и чем дальше, тем сильнее. Я давно интересовался одним экономическим вопросом (о сбыте товаров обрабатывающей промышленности внутри страны), подобрал некоторую литературу, составил план его обработки, кое-что даже написал, предполагая издать свою работу отдельной книгой, если она превзойдет размеры журнальной статьи. Бросить эту работу очень бы не хотелось, а теперь, по-видимому, предстоит альтернатива: либо написать ее здесь, либо отказаться вовсе.
Написать научный труд, не имея под рукой соответствующих материалов и пособий! В известной мере это напоминало игру в шахматы по памяти, когда в голове надо было держать десятки ходов, расположение фигур и их взаимодействие.
Я старался свой план сделать как можно более конкретным. Он должен был стать понятным не только для меня, но и быть осмыслен моими помощниками, от которых требовался еще и творческий подход. Для работы мне было необходимо около тысячи книг: в основном это статистические губернские отчеты, доклады разнообразных экономических комиссий и обществ. Когда я однажды представил эту груду книг, всю сразу, возвышающейся в углу моей камеры, меня удивила мысль: неужели я это прочел! К счастью, работа над книгой, "пристрелка" к библиографии началась еще до моего ареста, и я довольно легко вошел в тему. Необходимые книги можно было достать в библиотеке Вольного экономического общества, в библиотеке университета и ученого комитета министерства финансов.
В первом письме из тюрьмы также писалось, скорее даже не для товарищей, а для просматривающего чужие откровения постороннего глаза, что литературная деятельность в тюрьме не запрещена и что об этом я специально справлялся у прокурора, и писал я также, что хорошо бы подобрать какого-нибудь швейцара, посыльного, мальчика или дворника, которые, за плату разумеется, станут аккуратно приносить эти книги в тюрьму. Конечно, я знал, что займутся этим не какие-нибудь дворники, а мои сестры, товарищи по кружку, Надежда Константиновна и вмешается обязательно сюда, не щадя своего здоровья, моя мать.
Это письмо было далеко не коротким, и цензор наверняка заскучал, читая о весьма почтенных ученых материях. Но ведь, кроме этого письма, был еще и список литературы, который сюда прилагался. Здесь была особая моя надежда на до одури скучающего цензора. Я многозначительно оговаривался, что, приводя авторов и названия книг по памяти, могу ошибиться. И даже ставил вопросительный знак возле названий, вызывающих якобы особое сомнение. Я так надеялся и не без, как выяснилось впоследствии, резонных оснований, что на эти вопросики обратят внимание уже другие читатели. Меня, конечно, в тот момент значительно больше, чем необходимые мне книги, интересовало, кого из товарищей захватила царская метелка во время последних арестов. Поэтому-то в названия книг были довольно искусно вплетены партийные клички. А что, неплохо придумано? Я уже не очень точно помню все мои конспиративные пассажи, но вот, скажем, у Глеба Кржижановского была партийная кличка Суслик. Василия Васильевича Старкова в нашей среде звали ВеВе, а нижегородцев Ванеева и Сильвина называли Минин и Пожарский. Было партийное прозвище и у Надежды Константиновны - Рыба или Минога. Прозвище не обидное: внешне, даже в молодые годы, Надежда Константиновна была спокойна и даже холодна. Но я-то и близкие товарищи знали, сколько верности и надежности несет с собой этот холод, сколько внутреннего горения и душевного жара сосредоточено в ней. Поэтому в моем списке необходимых книг среди действительно важной для работы литературы стояли фантастические названия. Например: Mayne Rid "The Mynoga", "В. В. Судьба капитализма в России", Костомаров "Герои смутного времени", Брем "О мелких грызунах". Но цензор всего лишь надсмотрщик за явной крамолой. При чем здесь "мелкие грызуны" и "минога", которая, как известно гурманам, хороша под горчичным соусом? К чему в работе по экономике сведения о героях русской истории XVI века? Цензор не удосужился сопоставить текст моего письма, где я описываю свою работу, со всеми книгами, которые я прошу.
Оглядывая внутренним взором написанные мною книги, я всегда с благодарностью думаю о людях, которые мне помогали, и в первую очередь о близких мне женщинах. А что касается томища "Развитие капитализма в России" - они его просто вынесли на своих несильных плечах. Мама, мои сестры, Надежда Константиновна. Между прочим и физически: книги мне в тюрьму поступали пудами. Я не говорю о том, что весь с лишним год тюремного заключения меня хорошо кормили. Один раз я даже, помнится, написал, что в камере у меня скопилось невероятное количество хлеба.
Когда я много позже вспоминал, в среде ли товарищей или среди родных, о тюремных месяцах и моей работе, то неизбежно слышал различные цветистые истории, которые развились из крошечных реальных эпизодов. Я действительно написал в тюрьме "Проект программы социал-демократической партии" молоком между строк какой-то книги. Перо в молоко - и пишешь. Потом программу "проявили" теплом свечи или керосиновой лампы и в целях конспирации снова переписали симпатическими чернилами. Любопытно, что один такой переписанный экземпляр оказался между строк статьи некоего Чугунова "Шейное ребро у человека с точки зрения теории эволюции" в журнале "Научное обозрение". Я сам как-то, разбирая собственные документы, пронумеровал исписанные страницы карандашом, заложил в конверт и написал: "Старый (1895 года) проект программы социал-демократической партии". И вот возникла смешная легенда, будто бы я делал из разжеванного хлеба специальные чернильницы, и когда надзиратель заглядывал в камеру, немедленно отправлял чернильницу в рот. За "сеанс" будто бы заглатывал чуть ли не до сорока таких "чернильниц". Слышу, что жандарм шевелится возле глазка в камеру, и сразу глотаю. А вы попробуйте налить молоко в хлеб, и что получится? Все на самом деле было и сложнее, и обыкновеннее. И вообще, техническая сторона любой интеллектуальной работы проще, чем ее умственное содержание. Такова была и работа над "Развитием капитализма в России". Такое можно поднять и сотворить только в юности.
Я сейчас с невыразимым страхом вспоминаю все огромное поле этого многостраничного труда. Но здесь, повторяю, надо иметь в виду и мою молодую трудоспособность и честолюбие. Я тогда поставил перед собой гигантскую задачу. Борьба с народничеством уже заканчивалась, ограничившись окопными стычками. Противник был деморализован, его дело переходило к так называемым легальным марксистам, во главе которых стоял мой старинный приятель Струве, но нужен был последний массированный удар и зачистка пространства. Для этого необходимо было дать цельную картину нашей действительности как определенной системы производственных отношений, с неизбежной эксплуатацией и экспроприацией доходов трудящихся и показать выход, диктуемый экономическим развитием. Перед русским марксизмом встала задача глубокого изучения экономики России. А разве кому-нибудь еще не ясно, что "выход" диктуется не желаниями и волей кучки диссидентов, а порядком и обстоятельствами жизни? Это к вопросу моих размышлений, когда мы подойдем к необходимости и логике переворота ли, революции ли октября семнадцатого года - каждый называет это событие в меру своей этической и политической зрелости. Скучная теория должна была определить перспективы революционной борьбы. А для этого в первую очередь надо было не спорить налегке о внешних и внутренних рынках для русского капитализма - есть ли они, эти рынки, или их нет, а значит нет практически и пролетариата и нет теоретически капитализма, а есть некий специфический русский невнятный путь между хороводами на околицах и пьяным мастеровым, на гармошке играющим на бульваре, - для этого надо было не цветасто и бездоказательно спорить, а сесть кому-то за обложенный книгами стол и заняться анализом общественно-экономического строя и классовой структуры России. Достоверные выводы могли возникнуть только отсюда. Интуиция и прежняя подготовительная работа человека, страстно интересующегося действительностью, конечно, вели меня, но все это надо было научно обосновать.
Потом мои не очень многочисленные товарищи по партии будут спорить по существу моих выводов, а "теоретики", которые неизбежно после Октябрьской революции появятся из бывших богословов и историков, скрупулезно примутся отыскивать, чем я обогатил марксистскую теорию; но вначале была невероятно тяжелая, как у землекопа, черновая работа и - признаюсь! - честолюбивое желание кое-что присовокупить к теории Маркса.
Дело в том, что моя книга "Развитие капитализма в России" вышла - забегаю вперед, в следующую главу, в ссылку - через пять лет после того, как Энгельс посмертно опубликовал третий том Марксова "Капитала". В своем предисловии Энгельс писал, что его покойный друг долго, тщательно и в подлинниках - заметим это - изучал экономику пореформенной России - обратим внимание и на этот факт! Можно сделать предположение, что Маркс именно на примере России собирался развивать свои взгляды на эволюцию капитализма в сельском хозяйстве. В плане научного материала Россия, с ее разнообразием форм землевладения, в разделе о земельной ренте этой не осуществившейся работы Маркса должна была играть ту же роль, что при исследовании промышленного капитала играла в первом томе Англия. Втайне я всегда думал, что моя работа переосуществила этот замысел великого экономиста. Это все стало определяться в дальнейшем, а тогда, в момент замысла и написания книги, мною владело желание только доказать свою правоту.
Определенно при рождении мне повезло с родителями. И хотя отец наградил меня предрасположенностью к той болезни сосудов, от которой я, если не сейчас, то умру позже, они оба, и отец, и мать, отличались чувством долга, усидчивостью и колоссальной работоспособностью.
Когда в камере петербургской тюрьмы я остался один на один со своим планом, меня охватило отчаяние. Огромная книга стояла перед моим внутренним взором. Книга-монстр с таблицами, выкладками, примечаниями, обширным научным аппаратом, отсылками к художественной литературе. Сумею ли я выполнить задуманную, а тогда казавшуюся безбрежной, работу? Как уже имеющий некоторый опыт политический писатель, я знал, что книга получается лишь в том случае, если ее задуманный образ в конце концов совмещается с тем, что ты смог сделать. А замысел такого масштаба меня еще никогда не посещал. Здесь нужны были не только терпение, мысли и факты, но и определенное писательское мастерство. Значит, будем учиться во время работы. Но смогу ли? И тут я вспомнил о бюргерской пунктуальности своих немецких предков, о поразительной выносливости и терпении моей матери и для себя решил: не будем волноваться, я это сделаю. Каждый день, день за днем, неделя за неделей, безо всяких светских и церковных праздников, пунктуально, глава за главою, параграф за параграфом, под мягкую поступь по коридору надзирателя, распределив свой распорядок между работой, сном, гимнастикой, которая должна была поддерживать тело, которое в свою очередь должно было поддерживать дух. Мы из царской тюрьмы сделаем ловушку для царского самодержавия. Пока мы не можем потягаться с ним в силе, так померяемся в интеллекте. А на ночь в своей камере, которую мы превратим в рабочий кабинет, чтобы не сойти с ума, мы будем на сон грядущий читать художественную литературу.
И все-таки, как я об этом мельком говорил, мне приходилось отрываться от этой захватившей меня целиком работы. Необходимо было срочно написать проект программы. Тот самый, самый первый в русской социал-демократии, оказавшийся потом на шейном ребре эволюции. Объясню, объясню…
Да, начинать новую работу, когда внутренне нацелился на работу другую, не очень ловко. Становятся общими аргументы, факты, и мысли переходят из одной работы в другую, но это в том случае, если ты имеешь дело с вещами недодуманными. Необходимость написать "Развитие капитализма в России" и необходимость создания "Проекта программы" для меня были самоочевидны. Это лежало в ближайших планах, и мысленно я уже представлял обе работы в совокупности идей и их решений. Я представлял тяжелую сладость выписок из многочисленных источников и составления таблиц. Но работа над "Развитием капитализма" могла растянуться на многие месяцы, я мог заболеть, подвергнуться определенному тюремному гнету и вообще этой работы не написать. Следовательно, пока есть возможность, надо немедленно сформулировать выводы. А они были почти готовы: начиная свой революционный путь, разве я не ощущал хотя бы направления? Один человек - ничто, но собранные вместе люди уже способны противопоставлять себя грозной силе. Разве в конце концов несколько сотен воинов царя Леонида в Фермопильском ущелье не сумели противостоять целой армии персов? У нас была задача - этих самых современных персов "сковырнуть". Вскоре после моего ареста, уже в декабре, я начал писать программу. Я еще весь был в живой революционной борьбе, я еще доделывал то, чего не успел сделать на воле.
Еще раз хочу повторить: "Союз борьбы за освобождение рабочего класса", созданный из разрозненных марксистских кружков Петербурга, возник не из простой кампанейщины. Сразу же мы предприняли попытку распространить влияние союза за пределы столицы. Подобные союзы начали создаваться в Москве, Иваново-Вознесенске, Киеве, Самаре, Сибири. Как и петербургский, эти союзы подразумевали самую тесную связь с рабочим движением. Значит, надо все это было объединять, создавать партию с единым центром и марксистской программой.
Я всегда знал: если что-либо необходимо сделать быстро, то лучше всего не тратить времени на уговоры и разъяснения, а сделать неотказно самому. Только убьешь время, коли начнешь кого-либо просить или доказывать необходимость. Самому получается быстрее и четче. Это - черта моего характера, а скорее всего и недостаток. Но я так привык, это моя жизненная обывательская прикладная философия.