Помню, как во время Всероссийского субботника 1 мая двадцатого года, довольно скоро угодливо названного товарищами-соратниками и современными историками "ленинским" (об этой специфической черте нашего народа и нашего победившего движения, а именно - подобострастном стремлении к обожествлению и приданию лидеру инфернальных черт всеведения я еще постараюсь написать), я нес вместе с другими самое обычное бревно. Самое обычное бревно, валявшееся в куче среди прочего хлама. В конце концов и бревно должно лежать на своем месте, а не быть бесхозным. Эта история обросла легендами и даже анекдотами, суть которых заключалась в том, что участников этого субботнего "ношения бревна" оказалось значительно больше, чем было на субботник собрано народа. Но простим людям их некоторые слабости. Я только хотел отметить, что за всеми этими курьезами никто не обратил внимание, что товарищ Ленин первым взялся за комель - самую тяжелую часть бревна. Это произошло совершенно инстинктивно. Одним словом, за программу, не успев выяснить, кто из моих товарищей оказался в тюрьме, я, уже не надеясь ни на кого, взялся сам.
Эта первая программа, вернее предпрограмма, строго делилась на четыре части и была написана в ощущении тюремных тревог, а оказалась по объему такой небольшой, что через несколько месяцев, в тюрьме же, пришлось писать более полное и подробное "Объяснение программы". Расширить и растолковать, а потом и прокомментировать можно все. Но вряд ли стоит делать эти мои воспоминания путеводителем по моему собранию сочинений, поэтому остановлюсь только на главном. В первой, обзорной, части тезисами были обозначены положение рабочего класса в России побеждающего капитализма, неизбежно начавшаяся с этим капитализмом борьба рабочего класса и следующий отсюда вывод: эта борьба по сути есть борьба против всех классов, живущих чужим трудом. Она может окончиться лишь переходом политической власти в руки рабочего класса. Вся земля, орудия труда, рудники, фабрики, машины должны перейти в руки всего общества. Это необходимо для устройства социалистического производства. Все, что новым обществом совместных тружеников будет сделано, должно идти только на пользу самому трудящемуся.
Первый раздел заканчивался мыслью о том, что главным препятствием в борьбе русского рабочего класса за свое освобождение является неограниченное самодержавное правительство с его безответственными чиновниками. Впрочем, моя надежда на то, что честность, заинтересованность и, наконец, компетентность в вопросах власти этих самых государственных чиновников зависит от того, из какого слоя общества он вышел и кому служит, оказалась достаточно наивной. Перед самой революцией в работе "Удержат ли большевики государственную власть?" я с упоением заметил, что кухарку можно научить управлять государством. Но вот лишить ее желания брать взятки на государственном посту, избавить от комчванства, нового сословного качества, видимо, удастся не скоро.
(В скобках замечу: возможно, в своих дореволюционных работах мы, социал-демократы, а потом и большевики, переоценивали значение среды в деле воспитания человека. Изменится, дескать, среда - и по мановению волшебной палочки переменится человек. Человеческие инстинкты оказываются более глубокими. Достаточно посмотреть на наше чиновничество, даже на наших вождей. Как быстро привыкли барствовать эти бывшие пролетарские витии. Вспоминаю о двух вагонах с "товарами особого груза", прибывших из Германии для "надобностей Коминтерна". Шифровку о выдаче посыльному 200 тысяч золотых немецких марок подписал сам Григорий Зиновьев - дорогой соратничек, с которым вместе в шалаше, в Разливе, отсиживались от ищеек Временного правительства. А теперь этот партийный князь взял себе на службу, говорят, бывшего царского повара, а тому, видите ли, для качественной готовки не хватает разных деликатесов, трюфелей и черт знает чего еще. Народ голодает, обовшивел, армия в обносках - а "ответственный груз", проследовавший через Ревель, как выразился старый, проверенный еще подпольной работой партийный товарищ, - это деликатесы для жирного Гришенькиного пуза: ананасы, мандарины, бананы, разные фрукты в сахаре, сардинки… И еще парижское бельишко для Лилиной, для разных партийных метресок духи, мыло, кружева… Головы надо было сечь сразу этим соратникам! Но всему свое время, сейчас главное - постараться выздороветь, не нервничать и продолжать задуманную работу.)
В разделах Б, В, Г и Д программы соответственно находились тезисы о самой партии как организации, помогающей рабочему классу развить собственное самосознание, и проводится мысль, что борьба рабочего класса ставит целью завоевание политических свобод. Это звучало тогда достаточно принципиально, было отмечено также, что, не отделяя себя от рабочего движения, русская социал-демократия будет поддерживать всякое общественное движение против неограниченной власти самодержавного правительства. Для того чтобы спихнуть неугодный режим, хороши любые меры и все объединения. Русскому народу нужна не помощь правительства и его чиновников, а освобождение от их гнета. И отсюда яснее ясного следовало, что освобождение рабочего класса должно быть делом самих рабочих. Все эти положения были не такими уж очевидными на излете XIX века, какими они кажутся нам сегодня. Но продолжаю, держа перед мысленным взором проект, его вкратце описывать.
Ко времени написания этого документа русская социал-демократия выработала некоторые общие воззрения и на основе их создала определенные требования. Одно касалось созыва Земского собора из представителей всех сословий для выработки конституции (Земского не собрали, а в Учредительном собрании не получили достаточно голосов избирателей и потому распустили), другое требование было об уничтожении сословий и полного равенства всех граждан перед законом.
Занятно, конечно, что подобные вещи писались в тюрьме. Но, как показал не только мой опыт, разве тюрьма не место для создания самых безумных проектов? Пока одни тюремщики в смазных сапогах и полицейских шинелях пьют пиво и водку, а другие, рангом выше, в коронах и лентах через плечо пишут рескрипты и танцуют на балах, узники неустанно думают о свободе. И, намыкавшись со своею собственной личной свободой, часто начинают думать о свободе всеобщей.
Стояли в программе требования об отмене паспортов, о равенстве вероисповеданий, о свободе союзов и стачек, о свободе печати и требование 8-часового рабочего дня, запрещение ночной работы, а также работы детей до 15 лет. Здесь, в известной мере по неопытности писавшего, были перемешаны требования, так сказать, фундаментальные, на которые царская власть никогда бы не пошла, поскольку выполнение их как бы автоматически отменяло самодержавие и требования насущного дня, традиционные требования европейских социал-демократов. Таким было требование учреждения промышленных судов - искать справедливости у власти! Тогда это мне казалось актуальным, а сегодня - смешным: вопрос момента, как и требование безусловного запрещения практикуемой хозяевами и администрацией расплаты за труд товарами. Ну хорошо, если дали рабочему с фабрики вместо заработанных денег кусок сукна, из которого жена рабочего сошьет ему или сыну штаны, а если на фабрике изготовляют хрусталь или какие-нибудь химреактивы, с этим-то рабочему что делать? Хрусталь в суп не положишь и детей им не накормишь. И это в конце XIX века!
Существовали требования и в пользу крестьянства. Их было, в отличие от требований в пользу рабочих, только четыре, но все они отражали глубочайший кризис, который царил в крестьянской среде. Я перечислю сейчас эти требования, и, лишь слегка вдумываясь, каждый непредубежденный человек почти мгновенно поймет, какой глубокий средневековый феодализм управлял большею частью российского люда. Феодализм, переходящий местами в патриархально-родовые отношения.
Если по отношению к рабочим программа говорила о 8-часовом дне, то крестьян в первую очередь надо было освободить от круговой поруки.
Я давно уже понял, что, работая над этими мемуарами, надиктовывая их, а порой и проглядывая после секретаря отдельные куски текста, внося в него правку, я создаю еще и некоторый путеводитель убежденного социал-демократа по эпохе. В моих текстах встречаются отдельные слова и выражения, уже отсутствующие как понятия в обиходном языке, следовательно, их надо растолковывать. Необходимо объяснять также и отдельные элементы жизни, стремительно, словно Атлантида, погружающиеся в глубь предыдущего, царского режима. Ну, например, понятие "круговая порука". Для всех говорящих на русском языке это долго будет означать некую солидарную ответственность небольшого коллектива. Это - как класс в школе: когда кто-то из учеников набедокурил, виновник не признался в содеянном, и тогда весь класс оставили без обеда. Но, оказывается, к такой точно ответственности, а точнее, к жестокой кабале, можно было в самом конце XIX века принудить целый социальный класс. Подумать только, русское крестьянство, а точнее, крестьянская община, восхваляемая народниками как образец естественной народной жизни - восхваляемая горячо! - несла коллективную ответственность в законодательном порядке за своевременное и полное внесение ею всех денежных платежей и выполнение всякого рода повинностей в пользу государства и помещиков. Это только казалось, что богатый мужик отвечал за бедного - по-человечески бесправны были все. Человек и его естественные права - занятная штука, которая волнует мир со времен французских энциклопедистов! Любопытно только, в каких случаях писатели, журналисты и политические публицисты об этих правах вспоминают. Отменена круговая порука была лишь после революции 1905 года. Революция потребовалась, чтобы в 1906-м отменить этот рудимент крепостного права. Ну как здесь, и при таком положении дел, не возникнуть революции следующей!
Не хочу долго распространяться о других требованиях крестьянской части программы, которые в своей очевидности не нуждаются в комментариях. Ну, например, о полном равенстве в податях и налогах с крестьянской и помещичьей земли. Могу лишь воскликнуть: ах, эта изысканная штука - налоги, которые в царстве буржуазии не хотят платить именно буржуи! Или требование о возвращении крестьянам земель, отрезанных у них еще в 1861 году. Довольно тонкая была проделка властей предержащих, о которой можно подробно прочесть в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, заглянув там заодно в мою статью о Марксе. Опытнейший экономист гегельянец Маркс при помощи бухгалтерских счетов и четырех правил арифметики поможет просветить и следующий вопрос: требование об отмене выкупных платежей за землю. Сменилось уже целое поколение собственников, а крестьяне все еще продолжают платить выкуп за землю, которой владели когда-то хозяева-крепостники, отцы и деды нынешних либералов!
Человеку трудно объяснить, что такое тюрьма. Это надо испытать на собственной шкуре. Дело даже не в физических мучениях, в отсутствии свободы, вечном контроле за тобою - вплоть до физиологических отправлений, - отсутствии шнурков на ботинках и брючного ремня и т. д. Самое тяжелое - это нравственное состояние и чувство униженности. Разве не рождается человек свободным? Так почему он должен перекрикиваться с другим человеком через решетку во время свиданий, когда рядом так же несусветно орут еще несколько человек, говорить иносказаниями, вплетать в свою речь, дабы ее усложнить для постороннего слуха, иностранные слова; почему он должен писать какими-то шифрами, ставить точки на определенных страницах в передаваемых ему книгах, чтобы потом "адресат" перемножал количество строк на количество букв, и уже эта цифра означала страницу, на которой находилось письмо с "химией". В свое время именно мама научила меня этой детской игре: писать "волшебные" буквы молоком, которые вдруг начинали темнеть, нагретые лампой. Как интересно срабатывают эти педагогические хитрости наших родителей, стремящихся наиболее безболезненно, играючи, обучить своих малышей сначала алфавиту, а потом умению писать и читать.
А как трудно молодому человеку томиться в тюрьме! Как-то я обнаружил, что, когда нас выводят на допрос или прогулку, через окно виден крошечный кусочек тротуара Шпалерной улицы, и вдруг загорелся желанием устроить себе нелегальное свидание. Если в определенный час Надежда Константиновна и Аполлинария Александровна Якубова (с которой позже я обменивался длиннющими письмами по теоретическим вопросам) придут и станут на этом кусочке Шпалерной, то я смог бы их увидеть. Я немножко ухаживал за обеими учительницами, за одной, может быть, больше, за другой чуть меньше. Но когда меня арестовали и товарищи срочно стали подбирать мне "невесту", которая по закону имела такие же права на свидания в тюрьме, как и родные, я отказался, чтобы таковой стала Надежда Константиновна. И дело здесь было не только в том, что моя "The Mynoga" была связана со мною по группе, по делу и могла быстрее, чем любая другая молодая женщина нашего круга и убеждений, засветиться; здесь дело было еще… в чем-то другом. Скорее всего - в моем нежелании очень уж играть словами и понятиями, для меня не пустыми.
Сколько Надежда Константиновна выполнила моих поручений, сколько переписала "после химии" моих текстов! Сколько раз рисковала из-за меня! И вообще, в чем состоит любовь, которая пронесена через десятки лет? Не начинается ли она с вещей очень простых?
В тюрьме, как бы отвлекаясь от высасывающих мозги и душу мыслей, связанных с книгой по истории капитализма в России", я писал, кроме вещей заметных, требовавших фундаментальных, много раз прожитых идей, таких как программа партии, - я гнал ее к I съезду, который должен был состояться в 96-м году, а состоялся лишь в 98-м, - так вот в тюрьме я писал еще достаточно много публицистики. Это были листовки, какие-то инструкции оставшимся на воле товарищам, но еще и восстановил брошюру "О стачках". Обидно было, что и она зацапана жандармами и погибла при разгроме Лахтинской типографии. А теперь вопрос. Уверен ли мой любезный читатель, - если только мой труд не пропадет, будет вчерне закончен, выправлен моими помощниками или секретарями, не уничтожен политическими недругами или политическими друзьями, - так вот, уверен ли мой гипотетический читатель, что молодая, даже идейно убежденная, даже с огромным чувством ответственности, даже с удивительно цельным характером, даже с редкостной внутренней дисциплиной молодая девушка, но не влюбленная, не испытывающая никакого чувства к автору, руководствуясь только лишь всеми этими своими замечательными свойствами, возьмет и сначала "проявит", а потом и перепишет ясным и твердым почерком всю не малую брошюру просто знакомого ей молодого человека, обладающего к тому же мелким и не лучшим почерком? И все это в самые короткие сроки, 98 страниц четвертушек, написанных от руки!
В мае я пишу эту самую брошюру, а в августе Надежда Константиновна арестована и уже тоже в предварительном заключении, и мы через третьих лиц переписываемся с ней "молочными" письмами. Схема была все та же - мы этой схемой пользовались чуть ли не до семнадцатого года, только позже писали уже чистой химией - на одной из страниц, обычно на седьмой, можно было найти крошечный штришок. Цифра, обозначающая строку, на которой штришок находился, перемножалась на количество букв строки перед штришком. Итог означал страницу, на которой находилось само письмо. У Надежды Константиновны с проявкой моей корреспонденции было не так просто: лампа или свеча - уже не инвентарь предвариловки, и наблюдение самое строгое. По моему совету Надежда Константиновна проявляла мои письма в горячем чае, разрезав их на полосы.
Переписка двух узников. Надежде Константиновне вдобавок приходилось еще внимательно выбирать время для своей чайной церемонии. Наилучшим было, когда надзирательница уводила в урочный час всех женщин-заключенных в церковь. Господь принимал всех, но до поры до времени не помогал только революционерам.
Когда я, уже после суда поехал в ссылку, Надежда Константиновна находилась еще в заключении. И вот после освобождения, после предписания ехать на принудительное жительство в Уфу, она испрашивает разрешение отбывать ссылку в Минусинском уезде, то есть там, где в Шушенском я уже находился в ссылке. Аргументация выдвигалась такая: она едет к жениху!
В таких вот внешних и внутренних заботах проходило время: написать письмо родным, написать письмо товарищам, подготовить библиографию, вернуть посылку с книгами, следить за собственным режимом питания, но все это не главное - главным была моя книга. Я даже припоминаю, что дело подходило к концу, к судебному заседанию, после которого, как мы полагали, или ссылка или тюрьма; я нервничал и все время говорил: слишком рано, всех материалов еще не собрал.
Когда ночью в камере я закрывал глаза и натягивал на себя холодное шерстяное одеяло, перед моими глазами будто снова разворачивалась карта России. Но гимназический географ на этот раз приносил ко мне в камеру уже иную карту. Здесь меньше кудрявой патетики, здесь все схематично и серо, нет лесов с поющими птицами, огромных голубых рек с зелеными лесами на берегах, лишь обозначены линиями железные и шоссейные дороги, помечены порты, смешными домиками с трубой помечены места, где въяве стоят заводы и фабрики, особыми значками обозначены элеваторы, а другими - пристани, редкие электрические станции, рудники, нефтяные промыслы, угольные шахты. Все это теперь напоминает мне знаменитую географическую карту на сцене Большого театра, которую оборудовали во время работы VIII Всероссийского съезда Советов, когда утверждали план ГОЭЛРО. Здесь каждый новый объект вспыхивал ярким светом, освещая лица делегатов, сидящих впереди. Кажется, для такого полыхания была сконцентрирована вся вырабатываемая в Москве электроэнергия.
На моей воображаемой карте на потолке петербургского дома предварительного заключения было темновато, а главное, так много находилось на ней неизвестного. Я только помнил, что везде за этими значками и линиями живут люди, потому что заводы не могут работать сами по себе, а в портах без людей не смогут грузить баржи; что многолюдно и в плодородных долинах, где вызревает обильный хлеб, потому что "манна небесная" не более чем сказка. Мне предстояло сказать, как они живут, чем зарабатывают себе на жизнь, в какие производственные и товарно-денежные вступают отношения. Я думал тогда не об экономических мифах, которые предстояло мне развеять, а только о конкретной экономической жизни крестьян в губерниях Новороссийской и Саратовской, Пермской и Орловской, Воронежской и Нижегородской, Новгородской и Черниговской, Енисейской и Полтавской, Калужской и Тверской. Не всех, конечно, губерний России, а только главнейших, по поводу экономического быта которых были собраны статистические данные и вышли губернские статистические сборники. Здесь еще один аргумент о том, как важно помогать тем отраслям знания, где нет прямого выхода на сиюминутную пользу. Не было бы статистики и губернского интеллигента-статистика с его, как правило, незаконченным университетским образованием, не было бы и научных выводов. Не все на моей карте губернии, повторяю, присутствовали, но, как скажут лет через пятьдесят, данные у меня были весьма репрезентативные. Я предполагал, что в этих центральных губерниях яснее, чем где-либо, обнажены тенденции. И значит, вперед по этим самым тенденциям. Ведь заголовок главы моей работы, где присутствовал анализ крестьянских хозяйств перечисленных губерний, назывался очень простенько, хотя и не вполне патриотично: "Разложение крестьянства".