Все тогда думали, что здоровые крестьянские парни поставляют кадры в солдатские полки, где становятся этими самыми пластунами, пехотинцами и артиллеристами, а крестьянские девушки вяжут снопы, ткут холсты, плетут кружева, а также поют и танцуют на околицах. А оказалось, что все совсем не так или не совсем так. И крестьянские парни не так физически здоровы, потому что часто недокормленные, и не такие уж, как встарь, рослые и сильные получаются из них солдаты. А крестьянские девушки, оказывается, не совсем от хорошей жизни подаются вслед за парнями в город, где начинают заниматься тяжкой домашней работой у господ или тяжелой фабричной работой на господ, а порой, с риском для здоровья, самой древней профессией. Но в этой главе я пишу не об этом и подобном разложении. Пишу о разложении еще совсем недавно экономически однородного слоя крестьянства на крестьян богатых и крестьян бедных, на крестьян, имеющих одну лошадь, и крестьянские семьи, имеющие несколько лошадей. О крестьянских семьях, в которых работают только члены семьи, и о семьях, в которых работают батраки, то есть те же самые потерявшие свои наделы или свой скот крестьяне. И все доказывается на цифрах, которые имеют особенность не врать.
Для экономиста и политика здесь возникает огромное количество проблем. Кажется, я одним из первых поставил вопрос о тотальном расслоении крестьян. Крестьянин-середняк, крестьянин-бедняк, крестьянин-кулак… Если не с моего пера сорвались эти термины, то на моих страницах они приобрели современное звучание.
Объем материальных богатств, собранных одной группой крестьян, несопоставим с собственностью, оставшейся у другой группы. Выясняется, что в первой группе выше производительность труда. Выгоды кооперации или выгоды подневольного труда? Выясняется, что деревня уже насыщена товарно-денежными отношениями. Появляется сельский пролетариат. И после этого мы все еще говорим, что Россия - страна не капиталистическая? И из этого мы делаем вывод о несовпадении доктрин социал-демократии с жизнью?
Наверное, эта моя первая крупная книга во многом устарела и с каждым днем стремительно устаревает. Но она, по существу, и делалась для текущего дня. В книге надо было взять и проанализировать действительность не с наскоку, ибо книга и автор не имели права обойтись гладкими либеральными фразами. Делалась книга к текущему дню. Но делалась как диссертация, как сложнейшее научное исследование. Я старался избежать такой любимой интеллигентами и такой бессмысленной - когда разговор идет лишь об ощущениях, представлениях и соображениях - пустопорожней дискуссии и мелкотравчатой болтовни. Книга делалась основательно, с таблицами, с процентами, с диаграммами. Но для всего этого надо было сначала набрать фактов и цифр. За каждой цифрой стояла работа, сложение на счетах или столбиком, умножение, деление и вычитание с карандашом в руках, потому что почти каждая цифра была итоговая. Мелкая кропотливая работа по сведению цифр, их анализу, выявлению тенденции. Споров было слишком много, необходимо было действие, непререкаемое уже хотя бы по объему исследования, по областям жизни, которые анализировались.
Я ведь недаром начал воспоминания об этой книге с главы о крестьянстве. Я и раньше никогда не забывал, что Россия - крестьянская страна, но в те несколько лет, когда собирал материал, готовил данные иписал практически уже в Шушенском свою книгу, эта мысль все больше и все глубже захватывала меня. Крестьянская основа - это и особенность российского пролетариата, и особенность дальнейшей жизни России. Она никогда не забудет ни своих огромных просторов, ни того, что много веков простояла за плугом, а не строила каменные города, ни своей многовековой общины. Все эти размышления долго сидели во мне, пока окончательно не вызрели к семнадцатому году. Нельзя совершать решительных действий и призывать к этому массы, самому не будучи твердо в чем-то уверенным. А впрочем, к мысли о нашем крестьянстве я возвращался всегда. Прослойка пролетариата была так тонка! А так хотелось победы революции именно в юности!
Но, видимо, не бывает ни быстрых хороших книг, ни быстрых побед. Я писал и собирал материал для "Развития капитализма в России" до тюрьмы, в тюрьме, по пути в ссылку, во время ссылки. Когда попал в Красноярск, то оттуда с почтамта отсылал взятые на малый срок и прочитанные в дороге книги, там же в поисках необходимых сведений просмотрел некоторые разделы городской библиотеки и даже залез в знаменитое частное собрание купца Юдина. Огромная библиотека, гордостью которой было собрание древних книг и манускриптов. Я так сожалел, что во время гражданской войны это собрание было вывезено белыми и продано в Америку. Моя собственная книга глотала необходимые данные, как левиафан. Кстати, это один из вернейших признаков, что вы на правильном пути: работа поглощает и ваше время, и почти все сведения, которые вы добываете для нее.
Меня смущает, что я никак не могу остановиться, вспоминая историю создания "Развития капитализма в России". Мне бы хотелось дать хотя бы краткий обзор ее содержания, а невольно эти рацеи выталкиваются воспоминаниями, как в Шушенское приехала совсем еще юная Надежда Константиновна, что каждая глава книги переписана в отдельную тетрадку ее рукой и что рукопись потом обсуждалась товарищами социал-демократами, которые находились в ссылках поблизости. А ощущение веса на ладони целой книги!
Самое интересное, что она была переиздана снова почти через десять лет, вскоре после революции 1905 года. Что-то в ней оказалось, вопреки моему мнению о ее сиюминутности, более прочным и какие-то выводы были созвучны и более позднему читателю. Какие?
В Марксовом "Капитале", я полагаю, универсальной книге еще для многих поколений читателей, устаревают примеры - эти "штуки полотна" и сшитые мастерами "сюртуки". Жизнь и ее реалии стареют значительно быстрее, нежели фундаментальные правила и законы. Допускаю, что очень скоро "Развитие капитализма в России" станет книгой-историей, книгой, в которую студенты будут заглядывать, потому что здесь собрано очень много статистического материала, который не надо разыскивать по другим источникам, готовя рефераты и семинарские доклады, - так не очень радивый исследователь списывает цитаты для своего труда из какого-либо известного произведения вместо того, чтобы добывать их самому. Однако кое-какие идейки в ее VIII главе тем не менее переживут и сам статистический материал, и студенческое верхоглядство.
Но сначала все же названия глав, потому что опытному или пытливому читателю они даже без комментариев расскажут о моем характере в 26 лет и о моих взглядах на исследование. "Теоретические ошибки экономистов-народников". Здесь разбирается главный посыл народников - невозможность реализовать сверхстоимость - так в то время часто именовали Марксову "прибавочную стоимость"; в шестом параграфе я объясняю теорию Маркса, довольно сложную для непосредственного чувственного понимания. Главу о "Разложении крестьянства" я уже называл. Само за себя говорит и название главы III: "Переход землевладельцев от барщинного хозяйства к капиталистическому", так же, как и главы IV - "Рост торгового землевладения". В этой главе пришлось пройтись по многим отраслям этого, считавшегося незыблемым, земледелия. Но вдруг оказалось, судя по статистике, что державшие еще в 60-70-е годы XIX века первенство по производству зерна среднечерноземные губернии уступили ее степным и нижневолжским. И, как выяснилось, укрупнились имения по производству товарного зерна. В Таврической губернии семейство Фальц-Фейн имело 20 тыс. десятин. Пример, очень хорошо, кстати, объясняющий и немыслимое сопротивление контрреволюции во время гражданской войны.
И опять новые, дышащие совсем не народнической патриархальщиной данные выявились в связи с рассмотрением молочного хозяйства и торгового скотоводства: под натиском новых отношений затрещали традиционное льноводство и табакосеяние и такие производства, как свеклосахарное, картофельно-крахмальное, маслобойное и винокурение. Везде в пореформенную эпоху возникают новые производственные отношения: разорение крестьянства с одной стороны, его "раскрестьянивание", а с другой - появление незначительной по численности, но сильной по своему экономическому положению сельской буржуазии. Пропустим, что эволюция в сельском хозяйстве принимает все более и более торговый и предпринимательский характер, что возникают новые рынки, что новая современная техника приходит на поле, что земледелие перестает быть исключительно помещичьим и барским делом. Возникает сельский пролетарий. Он уже возник!
Так же подробно пытаюсь я исследовать и другую область экономики - промышленность. Это глава V - "Первые стадии капитализма в промышленности", глава VI - "Капиталистическая мануфактура и капиталистическая работа на дому", глава VII - "Развитие крупной машинной индустрии". Главы эти в своих названиях самоговорящие. Но исследовать, несмотря на очевидность вопроса, приходилось все: от роста крупных фабрик до статистики паровых двигателей.
Здесь есть выводы и наблюдения, которыми я горжусь. В науке ведь важны не только выводы, но и формулировки. Я характеризовал целый ряд кустарных промыслов как мануфактурную стадию русского капитализма. Я отметил, что русские большие фабрики значительно крупнее германских. Над этим фактом тоже есть смысл подумать в историческом плане. А сколько, казалось бы, мелочей, деталей социального быта, существовавших в догадках, обрели свою полную определенность! Это и вытеснение мужского труда женским у пришлых рабочих. И рост травматизма в связи с использованием машин и детского и женского труда. И невероятная интенсивность этого "машинного" труда, Например, наиболее распространенный вид жатвенных машин (с ручным сбрасыванием) получил характерное название "лобогреек" или "чубогреек", так как работа на ней требует от рабочего чрезвычайного напряжения. Рабочий заменяет собой сбрасывающий аппарат. В общем, Россия сохи и цепа, водяной мельницы и ручного ткацкого станка стала быстро превращаться в Россию плуга и молотилки, паровой мельницы и парового ткацкого станка.
Именно эту Россию предстояло переворошить.
Глава шестая
Январь 1924 года: "человек номер два" в революции отправляется лечиться на юг.
Под стук колес Троцкий размышляет об интригах коллег и собственных амбициях
В конце января 1924 года похороны Ленина застают больного Троцкого в Сухуме, в санатории…
Над пальмами, над морем царила сверкающая под голубым покровом тишина. Вдруг ее прорезало залпами. Частая стрельба пачками шла где-то внизу, со стороны моря. Это был прощальный салют Сухума вождю, которого в этот час хоронили в Москве.
В этот момент он, Троцкий, как он признавался позже, думал о Ленине, образ Ленина был для него слишком близок. Троцкий отдавал себе отчет в том, что именно сейчас Ленин уходит в вечную память человечества, в миф. А он, стоявший долгие годы почти рядом с ним, остается здесь, и ему придется выдержать тяжелую и безжалостную борьбу с людьми, окружавшими Ленина, коих тот, вопреки своей воле, часто вынужден был поддерживать.
В этот момент скорбного салюта он не мог не думать и о той, которая долгие годы была подругой Ленина и весь мир воспринимала через него, и теперь не может не чувствовать себя одинокой среди миллионов, которые горюют рядом с ней, но по-иному, не так, как она. Троцкий думал о Надежде Константиновне Крупской. Ему хотелось бы сказать ей отсюда слова привета, сочувствия, ласки. Но все слова казались легковесными перед тягостью свершившегося.
…Уже несколько лет Троцкий страдал каким-то внутренним заболеванием, которое, как он предполагал, возникло после простуды на охоте, и у него все время держалась изнурительная скачущая температура. Подозревали многое, но, возможно, это было стрессовое состояние, вызванное напряженной работой и политической нестабильностью в связи с болезнью Ленина. Врачи, как и всегда, когда они не могут поставить точного диагноза, потребовали отдыха, смены климата, перемены обстановки.
Троцкий понимал, что может произойти в случае смерти Ленина, но Ленин болел давно, к затяжному характеру его болезни привыкли, и казалось, это будет продолжаться долго. Троцкий успеет отдохнуть, подправить здоровье, пережить тяжелую московскую зиму и приехать как раз к тому времени, когда кризис начнет разрешаться.
Итак, во второй половине января 1924 года Троцкий по совету врачей срочно уезжает из Москвы. Для него это было привычное дело. Все, как и в прежние времена, когда он, полководец и победитель, носился между фронтами. К перрону вокзала подали специальный поезд с его личным салон-вагоном. С ним на юг из простылой Москвы ехали семья, секретари, стенографы, обслуга, врач. Революция должна была беречь свои лучшие, испытанные кадры. А потом, приблизительно не так ли, к примеру, жили бывшие великие князья? Так и должны жить настоящие культурные люди, управленцы. Тем не менее Троцкий собирался и на отдыхе работать. Он еще по-прежнему думал, как дать отпор этой, якобы коммунистической, сволочи. Компенсировать свое поражение на только что прошедшей партконференции он сможет, мобилизовав свой недюжинный талант писателя. Он напишет такое, что всё сразу встанет на место, выяснится, кто есть кто. Эти бездари и подхалимы - в первую очередь он имел в виду Сталина, Зиновьева, Каменева и сталинских приспешников Орджоникидзе и Куйбышева - сразу займут свое место в лакейской!
Троцкого, конечно, - повторим - беспокоило состояние здоровья Ленина, который и в болезни оставался, как он, Троцкий, сам думал, его щитом и союзником. Троцкий был уверен, что Ленин знает ему истинную цену, как и он сам, Троцкий, понимал подлинное значение Ленина. Но он уже свыкся с медленно и бесконечно текущей болезнью Ленина и, если не очень надеялся на его полное выздоровление, по крайней мере предполагал, что болезнь будет длительной. А значит, несмотря на временное поражение, положение его, Троцкого, будет стабильным. Ни мира, ни войны - это и есть жизнь.
Троцкий был человек невероятной самоуверенности и детской наивности. Он отчасти знал об уровне секретности всего, что было связано со здоровьем предсовнаркома. У него были свои осведомители, в частности, доктор Готье, который наблюдал и за семьей Троцкого. Но на самом деле уровень этой секретности был намного выше. И выше был уровень интриги, чем тот, который предполагал умник Троцкий.
За окном медленно влеклись пейзажи. Россия вставала по-прежнему нищая, но уже другая. Она изменится, твердо знал Троцкий, а если не изменится, то, как старую клячу, большевики заставят ее кнутом двигаться быстрее. Пощады здесь не будет.
Он вспомнил, как недавно прочел у Ипполита Тэна, буржуазного историка, замечание, которое тот посчитал открытием: через несколько лет после казни Людовика XVI французский народ не стал жить лучше! И русский народ еще не стал лучше жить. Как будто можно такие события, повернувшие мировую историю, как Французская революция или революция Октябрьская, мерить масштабом в "несколько лет". Узкий реакционер и педант! А кем бы, собственно, оставался сам Тэн, не возникни новая Франция? Всего лишь каким-нибудь клерком у одного из откупщиков старого режима. Только при новом режиме он получил возможность чернить революцию, открывшую перед ним карьеру.
Но хватит желчно-горьких размышлений! Впереди спасительный для его здоровья климат Сухума, море, находящееся в перманентной борьбе с сушей, фрукты, кислое грузинское вино, которое так любит его немногословный оппонент Сталин. Тут же по неверной смежности ассоциаций Троцкий вспомнил, как не терпел ни малейшей пошлости Ленин. Иногда отдельные, случайно вырвавшиеся замечания Калинина, Ворошилова, Сталина, Рыкова заставляли Ленина тревожно настораживаться. Откуда это? Из какой трубы это прет? Если пошлость прорывалась наружу, например, у Сталина, то Ленин, не поднимая низко склоненной над бумагой головы, чуть-чуть поводил по сторонам глазами, как бы проверяя, почувствовал ли еще кто другой невыносимость сказанного. Эти сценки до шизофренической отчетливости вставали перед ним под перекличку колес. Горьковато думалось: раньше они стеснялись не только Ленина - и его, Троцкого, стеснялись, между прочим и себя. Распоясались, пока хозяин болеет. Спасительные и великие слова "временные трудности".
Путешествие в иной климат было само по себе длинным - через Центральную Россию, через Малороссию, Баку, Тифлис, Батум. Здесь было время подумать и вспомнить. Его собственная болезнь обострила восприятие прошлого, иногда ему было жалко себя, своей неловкости, иногда болтливости. В этом случае он спрашивал себя: "Зачем?" Припоминались собственные ошибки. В глубине души и несмотря на свою самонадеянность, он понимал, что Сталин его переигрывает.
Снова и снова Троцкий выстраивает цепь последних событий. Как всё досадно стягивается против него…
Какая грустная чертовщина приходит на ум при виде печального российского пейзажа под монотонный стук колес медленно прорывающегося через заносы поезда. Определенно наше Отечество не Европа. А ведь это везут человека, который командует всеми железными дорогами России. Как же идут тогда обычные поезда? Нет, единственное достоинство у русского поезда - это то, что хорошо думается и вспоминается под стук колес.
Во время тех прошлогодних, мартовских, переговоров Троцкий, который уже давно не верил Каменеву, раздумывал: знает ли об этой инициативе Каменева Сталин? Каменев уверял, что нет, не знает, но он, Каменев, располагая безусловной поддержкой Зиновьева, обещает склонить генсека к разумному компромиссному решению. Об этом генсеке Троцкий слышать не мог, у него сразу поднималась температура и начинался кашель. Но Троцкий, кажется, не из тех людей, которые пойдут на любое соглашение ради собственной выгоды. Старость порой делает людей конформистами, но он-то не таков. Вдобавок ко всему у него, опытного переговорщика; тут еще закралась мысль: а не проверка ли это его, Троцкого, на лояльность к Ленину? Если он скажет, что готов к неактивному сотрудничеству, и потом это станет известно Ленину - Троцкий лишится его поддержки. Не подослан ли к нему Каменев со специальным заданием?