Плеханов на съезде, когда мы голосовали пункт устава, говорил: "Я не имел предвзятого взгляда на обсуждаемый пункт устава. Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что "то сей, то оный на бок гнется", это формулировки Ленина и Мартова. Но чем больше говорилось об этом предмете и чем внимательнее я вдумывался в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина".
Но еще не прошло и много времени - как написал бы Шекспир: "и башмаков еще не износив" - Плеханов перешел на сторону сподвижников Мартова. А дальше произошла поразительная и нетоварищеская история. Подробно коснусь, быть может, лишь в дальнейшем выборов в ЦК, в Совет партии и в редакцию Центрального органа. Я пытался здесь обезвредить расплывчатость формулировки первого пункта устава подходящим и твердым составом руководящих центров и строгими правами, предоставленными уставом этим руководящим центрам. Съезд признал центральным органом "Искру". Здесь большевики получили большинство.
Я и мои сторонники долго дрались за это, повторяю, пытаясь тем самым скорректировать и уравновесить свой проигрыш, ослабление организационной силы партии при голосовании первого параграфа устава. В силу поддержки Бунда, выступавшего со смешной платформой, и "Рабочего дела" - явных "экономистов" - в этот раз победили при голосовании, выиграли сторонники Мартова. Но дело сделано, воля большинства изъявлена, с этим на некоторый период времени надо примириться, главное - единство.
Через некоторое время на съезде проходит и моя точка зрения на новую редакцию "Искры" - три человека: Плеханов, Мартов, Ленин. Таким образом, проходит через голосование не предыдущая, хотя и прославленная, редакция: Плеханов, Засулич, Аксельрод, Мартов, Потресов, Ленин. Жизнь распорядилась не по личным привязанностям и интригам, а по работе. Практически только двое из всей славной шестерки были выпускающими редакторами и готовили номера "Искры" - Мартов и Ленин. Все остальные требовали согласования, но не давали статей и не вели практической работы. При всем моем уважении к этим товарищам как к личностям и к их прошлым заслугам в настоящее время это был балласт.
О том, что буду предлагать на съезде голосовать за тройку редакторов, я предупредил своих товарищей заранее. С этим соглашались и Мартов, и Потресов. Да, для пользы дела лучше втроем. Когда уже на съезде я передал Георгию Валентиновичу записку с проектом редакционной тройки, Плеханов не сказал ни слова. Но это касалось его товарищей, многолетних сотрудников, соратников. Прочитал молча записку, положил ее в карман. Он понял, в чем дело, но шел на это. Раз партия - значит, нужна деловая работа.
На миру, как известно, и смерть красна. Одно дело принципиальничать и геройствовать, а другое - нести на себе тяжесть повседневных контактов с бывшими друзьями, которые стали политическими противниками. Мартов после съезда написал брошюру "Осадное положение" и вышел из состава ЦО. Троцкий, на съезде превратившийся в моего яростного противника, выпустил так называемый отчет "сибирской делегации", материал достаточно тенденциозный. На съезде он говорил с немыслимым апломбом и самоуверенностью. Делегаты, среди которых было много людей, съевших зубы на низовой работе, ответили молодому человеку, в коем так явственно проступал вождизм, кличкой Балаболкин.
После закрытия съезда мы снова вернулись в Женеву. Меньшевики, конечно, имели успех у заграничной публики. Громадное большинство ее состояло из обеспеченных студентов, которые почти все были либо меньшевиками, либо эсерами, либо обиженными съездом бундовцами. На собрании большевиков плехановские нервы не выдержали. Он любил всякие аналогии со стрельбой. "Не могу стрелять по своим!" (В свое время он что-то подобное сказал в ответ на обвинение, что он не вмешался в драку с критикой П. Струве.) А как же его позиция с выборами в ЦО?
- Бывают моменты, когда даже самодержавие вынуждено делать уступки.
- Тогда и говорят, что оно колеблется, - подала реплику одна из большевичек.
Георгий Валентинович решил для "спасения мира" в партии, как он говорил, копировать старую редакцию "Искры". В конце концов, с отставленными от редакции Засулич и Аксельродом Плеханов бок о бок жил в эмиграции много лет, и в критические моменты поддерживали его именно они. Мог ли я в этой ситуации работать? Конечно, нет. Надо было выходить из редакции. Я постарался не делать этого демонстративно. Ушел из редакции, заявив, что не отказываюсь от сотрудничества и даже не настаиваю на опубликовании о моем уходе. Пусть Плеханов делает такую попытку к примирению, я не стану поперек ее. Сколько с Плехановым переговорено об этом всем! Мне нечего было скрывать, я говорил с Георгием Валентиновичем и с глазу на глаз, и прилюдно, доказывая и невозможность уступок мартовцам, и недопустимость кооптации старых редакторов. И вот, когда я увидел твердые намерения Георгия Валентиновича уступить так любезному его сердцу меньшинству, я пишу ему письмо, где указываю на огромный вред, наносимый этим нашему движению, и пишу заявление, в котором слагаю с себя и должность члена Совета партии, и члена редакции "Искры". Ну, теперь Георгий Валентинович остается единственным избранным на съезде членом редакции, теперь-то он может кооптировать к себе в компанию любого.
Еще до этого, давая в свою очередь реванш большевикам за поражение на съезде, меньшевики превращают в свой оплот "Заграничную лигу русских социал-демократов". Они и численно были здесь сильнее, и имели больше "генералов". Новый устав Лиги делал ее независимой от ЦК, обеспечивал меньшевикам свое издательство.
Я опять опускаю ряд - прямо отмечу - удачных ходов меньшевиков и их помощников. Надо сказать, что здесь они действительно герои дня. Результат их неутомимой и успешной деятельности таков: большевики, которым съезд делегировал свою явно выраженную волю и которые имели за собой в России большинство действующих комитетов, теряют ЦО (Центральный орган - "Искру") и путем сложных комбинаций вытесняются из ЦК и из Совета партии.
И вот начинается Амстердамский социалистический конгресс. Этот эпизод я рассказываю со слов нашего большевистского представителя Мартына Николаевича Лядова. Он был одним из организаторов Московского рабочего союза, делегатом II съезда, несколько раз подвергался тюремному заключению.
На конгресс я должен был ехать как представитель РСДРП, но понял, что мне слова не дадут, потому что вся делегация была подобрана новым Советом партии из меньшевиков. Плеханов - глава делегации, у него среди вождей II Интернационала устоявшиеся и давние связи. Вместо представителей меньшинства отправляю верных товарищей - Красикова и Лядова. Телеграмму об этом на конгрессе получили, но передали Плеханову: пусть, дескать, решат вопрос в самой делегации. Плеханов позже заявил президиуму, что никаких решений не требуется, потому что эта телеграмма поздравительная. Но мои представители, товарищи Красиков и Лядов, оказались далеко не слабаками и уже в Амстердаме пробились на заседание Исполкома Интернационала и изложили свои требования и претензии. Суть их сводилась к тому, что возникшие разногласия на съезде РСДРП должны иметь, по крайней мере, какое-то соответствие представительству двух фракций на конгрессе.
Все это я веду к цитате, в пересказе Лядова, из выступления Виктора Адлера. Именно здесь можно увидеть суть двойной игры джентльменствующих меньшевиков. На Исполкоме, куда поступило заявление большевиков, Плеханов довольно долго говорил, что на нашем съезде обнаружилось почти полное единомыслие по всем важнейшим вопросам, а последующий раскол партии произошел исключительно из-за желания Ленина играть первую роль в партии, что в действительности в партии нет никаких разногласий, что существуют, дескать, лишь ничтожные нюансы в мнениях, которые, конечно, ни в каком специальном дополнительном представительстве не нуждаются. Плеханов настаивает на отклонении просьбы.
Тут взял слово Виктор Адлер. Он обращается к Плеханову:
- Разве ты не прожужжал нам все уши твоими жалобами на Ленина? Разве ты не говорил, что между вами все большей и большей становится пропасть? А теперь ты решаешься заявить, что у вас нет крупных разногласий? Когда ты обманывал нас - тогда или теперь?
Этот эпизод, сам по себе и поучительный, и смешной, я привел лишь в качестве некоторой иллюстрации специфики политических отношений.
Рассматривая поведение мартовцев после съезда, я могу только сказать, что это была безумная, недостойная попытка разорвать партию. Из-за чего, собственно? Они отказались от сотрудничества с Центральным органом, а о таком сотрудничестве редакция их официально попросила. Если у вас так гипертрофировано самолюбие, хорошо - пойдем вам навстречу. А их демонстративный отказ от работы в ЦК! На кого обиделись? Только из-за недовольства составом центров, ибо объективно лишь на этом мы разошлись, а субъективные оценки (вроде обиды, оскорбления, вышибания, отстранения, пятнания и т. д.) есть плод обиженного самолюбия и больной честолюбивой фантазии.
Все это были мысли того послесъездовского периода, когда я потерял сон. А однажды, задумавшись, на велосипеде наехал на трамвай и чуть не выбил себе глаз. Перевязанный, издерганный, ходил я на заседание Лиги. Запомнились также яростные лица Дана и Крохмаля, которые, вскочив во время заседания после какой-то реплики, бешено стучали пюпитрами. Демократы!
Тогда же, по горячим следам событий, в своем "рассказе только для личных знакомых", о котором, кажется, уже было упомянуто, я писал:
"Кто ценит партийную работу и дело на пользу социал-демократического рабочего движения, тот не допустит таких жалких софизмов, как "правомерный" и "лояльный" бойкот центров, тот не допустит, чтобы дело страдало и работа останавливалась из-за недовольства десятка лиц тем, что они и их приятели не попали в центры, тот не допустит, чтобы на должностных лиц партии воздействовали приватно и тайно путем угрозы не сотрудничать, путем бойкота, путем пресечения денежных средств, путем сплетен и лживых россказней".
Из этой цитаты для вдумчивого читателя видна и картина происшествия; и поведение отдельных лиц. На этом можно и закончить, но совершенно сознательно я оставил еще два момента такого памятного для меня и для партии съезда. И первым является описание бытовой, технической части. Я уже не говорю о том, как мучительно трудно было нащупать связь с организациями, снестись, списаться, подготовить все необходимые предварительные документы, продумать политическую и материальную часть съезда, позаботиться о безопасности, о питании, о жилье для депутатов. Все это, конечно, рано или поздно канет в Лету, как не главное. История в лучшем случае сформулирует лишь результаты съезда и назовет основных его участников. Это для меня все дорого, потому что это мой первый съезд и это моя личная жизнь.
По стечению жизненных и политических обстоятельств основная подготовка к съезду шла из Лондона, где в то время находилась вечно кочующая редакция "Искры", но и закрывался съезд в Лондоне, тоже, как и "Искра", переезжая с места на место. Как, наверное, читатель помнит, мы с Мартовым и Потресовым исключительно из деловых, рабочих и технических причин не хотели, чтобы редакция находилась в Женеве. Повторю давно известное: первый номер вышел в декабре 1900 года в Лейпциге, потом "Искра" печаталась в Мюнхене, потом, когда полиция принялась нас потихонечку теснить, пришлось переезжать в апреле 1902 года в свободный Лондон, потом все-таки возвращаться почти ровно через год, в августе 1903 года, в Женеву.
Всего, пока "Искра" не стала меньшевистской в ноябре 1903 года (именно тогда Плеханов вопреки воле и назиданию съезда кооптировал в ее состав прежних сотрудников - события развивались стремительно!), - вышел 51 номер. И опять - это моя жизнь, и ни одни воспоминания не смогут показать сложность и невыносимые трудности, которые постоянно сопровождали газету.
У меня, конечно, были прекрасные сотрудники! Мартов, который к началу первого часа после обеда приходил к нам, и начинались изматывающие 5-6-часовые разговоры. Мартов действительно много знал, много читал. Он был нелеп, нескладен, с вечно торчащими изо всех карманов рукописями и свернутыми газетами. Он сверкал своими жгучими глазами и говорил, говорил. Каждый раз умно и увлеченно. Он был типичным журналистом. Чрезвычайно талантливым, все хватал на лету, был страшно впечатлительным. Но ко всему легко относился. А мне нужно было время еще работать и самому, много писать. Когда я работал, я долго "выхаживал" по комнате свои мысли, бормотал, "перешептывал" про себя отдельные фразы. А потом уже садился писать. Здесь даже Надежда Константиновна не пыталась со мной завязать разговор. Не так уж быстро я писал, как говорят. Много времени занимал процесс обдумывания. Не было времени на разговоры. И разве Мартов написал за своими разговорами что-нибудь близкое к тому, хотя бы по объему?
Я один раз даже послал Надежду Константиновну поговорить с ним, чтобы он сократил визиты. Пару дней его не было, а потом все пошло по-прежнему. А ведь, судя по поведению на съезде, в дальнейшем он готовил себя на роль вождя и считал себя таким. Нет. Вожди лепятся из другого теста. И тем не менее в то время для "Искры" Мартов был просто незаменим.
Второй - Потресов, у которого было неважное здоровье, он всегда где-то лечился. По крайней мере, самый длинный и, может быть, для газеты самый тяжелый лондонский период он благополучно отсутствовал: лечил легкие во Франции.
Я всегда глубоко любил и высоко ценил Веру Ивановну Засулич. Ко времени, когда мы встретились, она была уже немолодой седой женщиной. Писала она долго и довольно мучительно, курила без конца. Когда писала, запиралась в своей комнате и питалась одним крепким черным кофе. В Лондоне они жили "коммуной" вместе с Мартовым и Алексеевым. Вначале она, как признавалась потом, несколько недооценивала "Искру". И ее, и Аксельрода, и Плеханова больше интересовала привычная для них теоретическая "Заря". Наверное, только один я, да, может быть, Мартов с Потресовым понимали организационное значение газеты, понимали общий "план".
Когда в Лондоне, как снег на голову, вдруг явился из ссылки Троцкий, он мне понравился ужасно, я подумал, что его надобно сохранить для заграничной работы: так боек, так энергичен. Но вскоре и он перебрался во Францию.
Практически все связи с Россией были на мне. Не было ни одного письма, отправляемого "Искрой", которое я бы не просмотрел, ни одного письма, пришедшего из России, которое я бы не прочел.
"Еще раз усердно и настоятельно просим и молим Женю писать нам чаще и подробнее, в частности, немедленно, непременно в тот же день, как получится письмо, известить нас хоть парой строк о получении…" Это образчик моей переписки с Россией. "Женя" - конспиративное название группы "Южный рабочий".
И уж раз речь зашла - впрочем, который раз! - о конспирации, то скажу, что, конечно, выглядела она наивной. О, эти бытовые письма к родственникам и знакомым о носовых платках (паспорт), теплом мехе (нелегальная литература). Эти названия городов по именам: Одесса - Осип, Тверь - Терентий, Полтава - Петя, Псков - Паша. Типография, например, в письмах упоминалась, как Нина. Эта наивность, однако, не отменяла огромной личной опасности. Европа была наводнена шпиками.
В Мюнхене совсем не из любви к конспирации мы все жили по подложным болгарским паспортам, хотя выехали из России по своим собственным легальным паспортам. Все это была не детская игра. Замах был слишком велик. Расшатать умы целой империи, в тело и плоть страны вживить свою нервную систему. На "Искру" работало три типографии. Дольше всех продержалась типография в Баку, которой заведовал Красин (Лошадь). Пробовали завести типографию в Новгороде - Акулину. Она быстро провалилась. А перед этим была разгромлена типография в Кишиневе…
Но опять возвращаюсь к теме.
Съезд было решено проводить в Брюсселе, но делегаты собирались в Женеве. И здесь началась плотная их обработка. Мы уже все знали, что трения есть и в редакции, и между организациями. Я с энтузиазмом знакомился с делегатами, потому что большинство из них несли свежие вести с родины. Знаю за собой такую манеру спрашивать, выслушивать ответы, а самому думать о чем-то своем. Эти ответы помогали и доформулировали мысли, которые были до поры отложены.
Я думал о съезде, о том, что для меня лично он имеет решающее значение. Для вождя значение имеет не только собственное письменное, но и устное слово, умение не только прочувствовать, но и сформулировать, выразить, доказать, позвать за собой. Думал о своих словах на съезде, о последовательности всех решений, в памяти еще раз повторял знакомые мне документы. Представлял, в каких местах возникнут трудности. Главная моя цель - партия, партия как кулак. Но я также занимался подысканием делегатам жилья, мест, где питание было подешевле. Я знал, что все зачтется и каждая мелочь будет способствовать делу.
В Брюсселе немножко перемудрили с конспирацией. Там была договоренность с Э. Вандервельде - он потом стал одним из лидеров оппортунизма в рабочем движении, а тогда многим помог, по крайней мере, дал гарантии, что никаких притеснений не будет, - у социал-демократов владельцев гостиниц сняли жилье, другие социал-демократы, владевшие трактирами, приготовили питание, под проведение съезда нам отдали кооперативный склад, в котором хранилась шерсть. Потом из-за этой шерсти возник инцидент, все, и будущие большевики, и будущие меньшевики, и хитроумные бундовцы, строптивые рабочедельцы начали нещадно чесаться, выбегать из зала. Пришлось все это помещение еще раз чистить и мыть. Но переехали мы в Лондон, естественно, не из-за насекомых.
Русская полиция достала нас и здесь. Полицейские всего мира - братья. Многие из нас замечали за собой слежку. Старались и русские агенты, и их бельгийские коллеги. Наконец, Розалию Землячку вызвали в полицию и предложили в 24 часа выехать из страны. По своим каналам мы выяснили, что русское правительство через посла предупредило бельгийцев, что в их страну приехали важные русские анархисты. По поводу анархистов между странами существовало соглашение о выдаче. Итак, всем нам грозил арест и высылка в Россию. Социалист Вандервельде умыл руки. Но треть съезда уже позади. Уже определились с Бундом, дискуссия прошла. На восьмом заседании съезда я выступал с докладом о месте Бунда в РСДРП. Бунд пока не ушел со съезда, это произойдет позже, в Лондоне, когда начнем голосовать по второму параграфу партийного устава.
Наскоро, через разные порты, чтобы не привлекать внимание, выбирались мы из Бельгии в конце июля. Мы ехали вчетвером, кроме меня и Надежды Константиновны, с нами путешествовали еще Бауман и Мартын Лядов. Доехали.
Сразу ожили впечатления от первого, в 1902 году, приезда в Лондон для издания "Искры", когда оказалось, что английского языка, хотя в Шушенском мы с Надеждой Константиновной и перевели толстенную книжку супругов Веббов, мы почти не знаем. Обычное явление у людей, изучивших язык по книгам. Произношение у обоих было жуткое, особенно у Надежды Константиновны: она английский учила в тюрьме. Денег лишних не было, потому что жили на казенный, партийный счет, пришлось брать обменные уроки языка у англичан - мы им преподавали русский.