…Вскоре после Центрального парка в "парки культуры и отдыха" были превращены некоторые старые московские парки – Сокольники, Останкино, Измайлово и иные. Одновременно некоторым присвоили имена выдающихся людей: Останкинский получил имя Дзержинского, Сокольнический – Бубнова, Измайловский – Сталина. Однако в 1937 году, после ареста тогдашнего наркома просвещения Бубнова, Сокольнический парк снова остался без имени, Измайловский лишился имени Сталина в 1956 году.
Само собой разумеется, во всех городах СССР по примеру первого – московского – парка открылись собственные парки культуры и отдыха.
Новые парки культуры и отдыха, хотя и обогатились всякого рода аттракционами, павильонами и культурно-массовыми заведениями, продолжали сохранять свой исконный облик старинных усадебных парков и в смысле "интересности" ни в какое сравнение с ЦПКиО не шли. Это были скорее парки отдыха и культуры. Сюда ездили слушать птиц, а не радио.
Еще в 20-е годы мы ездили с семьей в Измайловский парк – отец упорно называл его по-старому – "Измайловский зверинец"; первый раз я вообразил, что это нечто вроде зоопарка и очень разочаровался, не увидев там никаких зверей. Изредка ездили в Петровское-Разумовское, которое тогда еще не именовалось Тимирязевским парком, но чаще всего – в Останкино. В то время это был живописный, но весьма запущенный парк – необыкновенно большой, сейчас он заметно уменьшился: часть его отошла под новый ботанический сад, другая – под ВДНХ . Погуляв по аллеям, усаживались отдохнуть на скамейке около продолговатых прудов. Теперь это знаменитые пруды ВДНХ, я хорошо их знаю и представляю, но никак не могу в своем сознании согласиться, что это те же пруды, около которых я играл в детстве, настолько всё вокруг изменилось. Одни и те же пруды в памяти живут совершенно раздельно, будто это разные, ничего общего между собой не имеющие водоемы. Так бывает даже с целыми городами, если их посещаешь в разное время, особенно с разных концов.
Путешествие в Останкино отнимало не меньше часа. Мы ехали на "Аннушке" до Сретенских ворот, там пересаживались на трамвай № 9, который вез нас по узкой Сретенке, потом нырял под арку Сухаревой башни, далее выезжал на обсаженную с обеих сторон палисадниками 1-ю Мещанскую улицу и вывозил к Рижскому (тогда ещё Виндавскому) вокзалу. Здесь старую границу города отмечали две громоздкие кирпичные башни; сама площадь Рижского вокзала носила название Крестовской заставы. За нею шел не длинный и широченный нынешний путепровод, а узенький, построенный перпендикулярно к железнодорожным путям мостик, ведущий к Пятницкому кладбищу с его миниатюрной, живописной церковью.
Отсюда трамвай сворачивал на Ярославское шоссе. То, что виделось вокруг, уже нельзя было назвать городом. Нет нужды говорить, что я не отлипал от окна, жадно всматриваясь в окрестности. Москва как бы кончилась: вдоль шоссе, плохо вымощенного, тянулись мелкие деревянные дома села Алексеевского. Огороды с чучелами. Колодцы с журавлями. Пыльные тополя со стаями галок. Трамвайные рельсы здесь не были проложены булыжником, а поднимались над землей, как железнодорожные. Долго в глазах мелькали пестрые купола Алексеевской церкви – других заметных ориентиров вокруг не было, не было и домов выше двух этажей.
За Алексеевским тянулись уже настоящие поля с перелесками. Где-то наконец трамвай круто сворачивал влево, на 1-ю Останкинскую улицу и сквозь толщу обсаженных кустами и деревьями обывательских домишек и пригородных дач устремлялся к Останкинскому пруду, где делал конечную петлю. В Останкине сочно пахло зеленью, навозом и куриным пометом, кудахтали куры и блеяли козы. Трамвай казался тут пришельцем из другой цивилизации.
Путешествие в Останкино было целодневным, мы брали с собой всякую снедь, закусывали, гуляли и возвращались домой уже в сумерках; дома не обедали, а только ужинали. От обилия воздуха и впечатлений, интересного, но долгого и утомительного пути я, ещё дошкольник, едва поужинав, засыпал глубоким сном.
Слева от пруда, не доезжая до дворца, зеленела редкая роща высоких деревьев. Она существовала еще в 1937 году, когда мы, мальчишеская компания нашего класса, как-то ездили играть сюда в футбол вместе с нашим классным руководителем. Теперь здесь находится телецентр с гигантской телебашней, высокие дома. О прошлом напоминает только шереметевский дворец с древней церковью налево от входа. Некогда зеленые берега пруда оделись в бетон, и пруд полностью утратил свой прежний сельский вид.
Избалованный метрополитенными скоростями, современный москвич томится даже при получасовом передвижении в трамвае или автобусе. А в те времена и трамвай, и автобус двигались гораздо медленней, чем сегодня. Поездка "за город", то есть в Останкино, Измайлово или Кунцево, требовала значительного времени и немалых неудобств. Но это воспринималось легко, как должное и неизбежное.
19
Три моих одноклассника
Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…
Из сумрака, из тьмы полузабвенья
Восстали вы…И.В. Гете. Фауст.
1. Володя Азаров
Мой первый школьный класс был вторым классом. В те времена детей, получивших в семье начатки образования, разрешалось сразу же отдавать во второй класс. Наш 2-й "В" класс был целиком составлен из овладевших грамотой новичков.
На одной из задних парт сидел худенький, бледный мальчик с удлиненной, яйцевидной головой. Вел он себя тихо и отчужденно. В играх не участвовал, друзей не имел. Тонкие губы выражали сдержанно высокомерную улыбку. Звали его Володя Азаров.
Как-то на переменке мы разговорились.
– Кто твой фатер? – поинтересовался мальчик.
Узнав, что отец мой – всего-навсего служащий Резинотреста, Володя заметно оживился.
– А мой, – солидно заявил он, – правая рука самого Литвинова. Знаешь, кто это такой?
Кто же не знал Литвинова – тогдашнего наркома иностранных дел!
– Без него Литвинов, – гордо продолжал Володя, – ни одного важного решения не принимает. А мама моя – адвокатесса.
Помощник Литвинова, адвокатесса – такими знатными родителями никто другой в классе похвалиться не мог. Позднее я выяснил: отец Володи, крупный юрист-международник, в самом деле состоял консультантом у Литвинова. Статьи за его подписью можно встретить в старых солидных журналах, в том числе дореволюционной давности.
Володя не столько учился, сколько болел – бесконечные ангины, ларингиты, бронхиты. В классе его видели редко. Большую часть времени он проводил дома.
Вероятно, Володя рассказал обо мне родителям. Последовал телефонный звонок адвокатессы – я приглашался провести с Володей воскресенье.
Жили Азаровы в Лефортовском дворце на Коровьем Броде, Главный корпус и до революции, и в то время, и ныне занимал Военно-исторический архив. Квартира Азаровых находилась во втором этаже заднего корпуса.
Тщательно помытый и наряженный в лучший костюм, я робко вступил в дворцовые покои, где обитал Володя. Ни до того, ни по сей день столь огромной квартиры я не видел. В ней было не менее 150 квадратных метров. Рядом с гигантской столовой, освещенной арочными окнами в толстых нишах, находилась Володина комната – его царство. Здесь стояли кроватка, письменный стол, шкафы и полки, заполненные игрушками и книгами. По стенам висели географические карты; этажерку, забитую всевозможными учебными пособиями, венчал красавец глобус. Ничего похожего ни у меня, ни у знакомых ровесников не было. Я чувствовал себя пастушонком, которого удостоил приема знатный принц.
Однажды, в отсутствие отца, Володя показал мне его кабинет. Величию места способствовало и то обстоятельство, что сюда надо было всходить, а не просто входить – к кабинету вели ступеньки из паркета. Из высоких, застекленных шкафов на нас важно поглядывали, поблескивая золотым тиснением, корешки мудрых и непонятных книг. Массивный письменный стол, мягкая кожаная мебель, ковер, портьеры – такой кабинет мог принадлежать и самому наркому.
Скромнее выглядела комната матери. Ее заполняла широчайшая тахта, накрытая красным персидским ковром, вползающим и на стену. Над тахтой висела старинная лубочная гравюра с изображением многоглавого дракона, поглощающего грешников. Мадам Азарова, смуглая и черноволосая, как цыганка, являла собой тип – как я теперь представляю – салонной красавицы начала века. Она постоянно сидела на тахте, скинув туфли и поджав под себя ноги, и читала иностранные романы или разговаривала по телефону.
Кроме родителей в квартире жила бабушка – противная, оплывшая старуха, неслышно бродившая взад-вперед в своих неизменных мягких туфлях. Еду готовила кухарка. Теперь вспоминаю: ни супружеской спальни, ни комнаты бабушки, ни даже кухни я никогда не видел. Какой же величины должна была быть вся квартира, которую населяли всего четыре человека, с кухаркой – пять! Но кухарки в те времена помещались обычно в комнатке при кухне.
Многие воскресенья, с утра до вечера, я проводил у Володи. Вряд ли это способствовало моему физическому развитию – на улицу Володю, а тем самым и меня не выпускали, в квартире же было натоплено и душно. Комнаты не проветривались – не дай Бог сквозняк усугубит Володины хвори!
Обедали за торцом исполинского, персон на сорок, стола. Тут я впервые увидел Володиного отца – важного, полного, лысеющего мужчину.
За столом царила мертвенная тишина. Кушанья неслышно раскладывала по блюдам бабушка. Еда была изысканная, отменно вкусная, для меня непривычная. Однажды на второе подали жаркое со сливами. Такое сочетание меня удивило, я не удержался и изумленно нарёк:
– Разве едят мясо с ягодами?
Никто мне не ответил. Даже болтливый Володя не разжимал за столом уст. Думая, что меня не расслышали или не поняли, я повторил вопрос.
Отец Володи, грудь которого, сверкала белоснежной накрахмаленной салфеткой, аккуратно дожевав кусок, наконец произнес:
– Как видите, молодой человек, едят. А вам не вкусно?
– Нет, вкусно, но как-то странно – несладкое со сладким
вместе.
Долгая пауза. Затем я услышал вежливо-снисходительное:
– Видите ли, молодой человек, я, к сожалению, не специалист в области кулинарии и не могу удовлетворить вашу любознательность в этом вопросе.
Тут я понял, что у Азаровых во время обеда разговаривать не принято и мною проявлена невоспитанность. Однако промах мой остался без последствий: от дома я отлучен не был.
Играть и беседовать с Володей было интересно: он знал тьму увлекательных и неизвестных мне вещей. Больше всего его занимали география, путешествия, астрономия. Он показал мне на карте мира маршрут Магеллана, объяснил, что означают меридианы и параллели, широта и долгота, движение светил, принципы действия компаса и буссоли, особенности частей света; попутно развеял мое искреннее заблуждение в том, что если на Северном полюсе холодно, то на Южном – очень жарко, растолковал, почему ночь сменяет день, а зима – лето. На книжных полках его господствовали Жюль Верн и Майн Рид, Фенимор Купер и Луи Буссенар, журналы "Вокруг света" и "Мир приключений" – Володя охотно давал мне на дом свои богатства. Благодаря ему я уже в десятилетнем возрасте прочитал столь сложную книгу, как "Дерсу Узала" Арсеньева.
Володя с мягкой улыбкой удивлялся моему поразительному невежеству, но вместе с тем ценил мое общество; единственный ребенок, он был одинок, не знал товарищей-ровесников, родители же им занимались мало. Кроме того, моя отсталость приятно питала Володино тщеславие, и он усвоил по отношению ко мне тон вежливого, но уверенного превосходства.
Играли мы в разного рода настольные игры; тут я перманентно проигрывал, а редкие выигрыши мои Володя воспринимал как досадные случайности. Любимой же игрой нашей стала битва двух крепостей. Богатая история войн, документами которой был заполнен Лефортовский дворец, не ведала столь нелепого вида сражений. На гигантском обеденном столе каждый из нас строил из коробок и кубиков мощную крепость, обе крепости разделяла нейтральная полоса. За крепостными укрытиями расставлялась живая сила – оловянные солдатики. Каждый из нас поочередно метал во вражеский стан свинцовые шарики, служившие артиллерийскими снарядами. Задача состояла в том, чтобы уложить навзничь, то есть убить, неприятельских солдатиков. Одновременно разбивались форты и бастионы – восстанавливать их в ходе сражения возбранялось. И тут, как и в других играх, Володя, как правило, одерживал верх. Правда, дело обходилось не без хитрости. При всей своей наивности я вскоре заметил, что он намеренно медлит со строительством своей крепости, выжидая, когда я построю свою оборону; свои форты и бастионы Володя устанавливал против моих наиболее слабых и уязвимых мест. После гибели всех моих воинов и разрушения стен Володя гордо расставлял на руинах поверженной крепости своих солдатиков и водружал над ней свой флаг.
Когда мне исполнилось девять лет, я пригласил в числе немногих гостей на день рождения и Володю – он к тому времени несколько поправился и приехал, доставленный бабушкой, весь укутанный в шали и шарфы. Привез подарок – роман Жюля Верна "Из пушки на луну".
В детской компании приятель мой сразу как-то поблек и сник: неохотно участвовал в общих играх, предпочитая бродить из угла в угол с мрачной улыбкой Чайльд-Гарольда. Улучив, момент, он отвел меня в сторону и сказал:
– Жаль, что ты не знаешь французского языка, я бы тебе кое-что сообщил по секрету.
Мне хотелось спросить, когда Володя вдруг успел овладеть французским языком, но я сдержался и вместо этого посоветовал ему тихо высказать желаемое по-русски.
Тут Володя поведал мне то, что так его томило:
– И зачем только ты приглашаешь к себе девчонок?
А были всего две девочки, давние мои приятельницы.
Во втором и третьем классе миссия доставки меня к Володе и обратно выпадала на старшую сестру. Наши дома соединял трамвай 24-го маршрута, шедший мимо Покровских Ворот до Лефортовской площади и далее. Эта нагрузка никак не устраивала взрослеющую сестру. Володю к тому же она терпеть не могла и отзывалась о нем кратко и язвительно:
– Умный мальчик – голова огурцом.
Потом меня стали отпускать к Володе одного, но, если я засиживался, поторапливали из дома по телефону.
Когда мне стукнуло 12 лет, дядя Коля, бабушкин брат, решил мне отдарить 33 тома энциклопедии "Гранат", вышедших к 1917 году. Я не замедлил рассказать новость Володе.
– Ну что ж, – глубокомысленно изрек юный эрудит, – это будет способствовать твоему развитию.
И далее совершенно серьезно, без тени иронии:
– Когда прочтешь все 33 тома, я возьму тебя своим секретарем.
Я не нашел в этой фразе ничего унизительного, тем более что
смутно представлял себе обязанности секретаря – энциклопедия кончалась уже на букве "П" – и простодушно сообщил о Володином обещании домашним. Они были возмущены.
– И ты не ответил этому нахалу как следует?
– Нет, а что?
– А то, что у тебя нет никакого самолюбия.
Наверное, и в самом деле самолюбие отсутствовало.
В шестом классе Володя заболел основательно, из класса выбыл и возобновил учебу только через год, уже в другом, младшем классе.
Тут мы совершенно раззнакомились, хотя и виделись почти ежедневно: оба потеряли друг к другу всякий интерес. К 9-му классу (я был уже в десятом) Володя сильно вытянулся, стал говорить самоуверенным баском классного всезнайки, а на мои приветствия отвечал небрежным кивком головы.
И вдруг Володя исчез, как сквозь землю провалился, вместе с некоторыми другими своими одноклассниками. Шел злополучный 1937-й год. Шепотом передавали, что Азаров возглавил какой-то школьный нелегальный кружок, который собирался где-то вне школы и занимался политически вредными разговорами.
Представляю себе отчаяние родителей: единственный сын, умный и талантливый Лалик (так нежно называла его мать) где-то в Сибири, в ссылке, с его-то здоровьем… Да и положение родителей несомненно поколебалось: ведь они вырастили "врага народа".
Как ни странно, хворый юноша выдержал все испытания тюрьмы и ссылки. К моменту реабилитации отец его уже умер, вскоре скончалась и мать. От заведующего книжным отделом учреждения, в которое после войны я поступил работать (он же был и крупным книжным маклером), я узнал, что Азаров-млад-ший возвратился в Москву и распродает богатую отцовскую библиотеку.
А в середине 1960-х годов я прочитал в "Вечерней Москве" объявление: диссертацию на степень кандидата экономических наук защищает в Экономико-статистическом институте В.Е. Азаров. Это был, бесспорно, он.
Движимый каким-то неясным порывом, я поехал в унылое здание в Большом Саввинском переулке. Прошло более четверти века, но Володю я узнал сразу: на кафедре стоял худой, рослый мужчина, заметно облысевший. Ученый секретарь прочитал его биографию такой скороговоркой, что постичь что-либо в судьбе диссертанта было невозможно: родился тогда-то и там-то, далее без всякой паузы: с 1956 по 1961 год учился в Экономико-статистическом институте, окончил его с отличием, там же стал преподавателем… Словно не зиял в Володиной биографии многолетний, мучительный пробел.
Володя четко и уверенно чертил какие-то формулы и диаграммы на доске; всё, что он говорил, было для меня столь же темно и непонятно, как в свое время движение светил или принцип устройства горизонтального телескопа. Я снова, как в детстве, ощутил всё ничтожество своей поверхностной эрудиции перед монбланами Володиных познаний.
Мне не хотелось открывать своего присутствия, тем более что я не был уверен, помнит ли меня вообще Володя через столько тяжких и скверных лет. Тем не менее в перерыве перед голосованием некая загадочная сила повлекла меня к нему. Он стоял отчужденно в углу и нервно курил. Маленькая черноглазая женщина влюбленно смотрела ему в глаза, снизу вверх. Я подошел, пожелал ему успеха, пожал руку. Он с любопытством взглянул на меня, не узнав. Тогда я назвал себя.
Глаза Володи, суховатые и бесстрастные всё это время, вдруг зажглись неожиданным добрым и мягким светом.
– Юра, – взволнованно сказал он, – каким образом ты здесь? И ты пришел сюда только ради моей защиты? Не случайно, значит? Как я тронут, если б ты знал! А это моя жена Машенька. Познакомились, как ты догадываешься, в весьма отдаленных местах. Машенька, это Юра, друг моего детства, помнишь, я тебе о нем рассказывал?
Машенька подтвердила: да, я так много о вас слышала, спасибо, что пришли, ведь никто из старых (она подчеркнула это слово голосом) знакомых не пришел.
Последовали уговоры: надо обменяться телефонами, встретиться, повидаться, но все трое понимали: всё это бессмысленно, ничто уже нас не соединяет и соединить не может. Явился я сюда, в торжественный день, как призрак Володиного далекого детства, чтобы исчезнуть из его кругозора уже навсегда. Линии наших жизней, давно разошедшиеся, сойтись уже не могли.