3. Олег Большаков
Он явился к нам в начале учебного года в восьмом классе – хорошенький сероглазый мальчик с нежным личиком. К девятому классу Олег подурнел: безмерно вытянулся, черты лица огрубели, но добрая, светлая улыбка никогда не покидала его. Крупная, породистая голова, посаженная на детские плечи, делала их еще более узкими.
В девятом классе нас посадили рядом. Новый сосед оказался приятным в общении: ровным, приветливым, добродушным. Ничто, казалось, не могло вывести его из себя: ни учебные неудачи – учился он, как и я, весьма посредственно, ни домашние невзгоды. Из фамилии Большаков родилась кличка Большак, вскоре по созвучию переиначенная в несправедливое и обидное Ишак. Нисколько не обижаясь, он откликался.
Однажды он не без гордости поведал мне, что на самом деле фамилия у него двойная: Большаков-Лёвшин. Родной отец его, Большаков, давно умер, усыновил Олега отчим, инженер Лёвшин. Эта маленькая деталь окажется нелишней для дальнейшего рассказа. А мать его, добавил Олег, по национальности полька.
Учиться нам обоим было одинаково скучно. На уроках мы занялись увлекательной игрой. Крышки нашей старой парты кто-то еще до нас избороздил прихотливо извивающимися желобками, наподобие тех, что вытачивает жук-древоточец. По ним приятно было катать кончик карандаша. Разумеется, мы вообразили желобки железнодорожной сетью, ездили по ним карандашами взад-вперед, а затем приступили к совершенствованию: спрямляли и соединяли узлы новыми линиями, которые незаметно от учителей продалбливали ножичками во время уроков. Таким образом наклонные плоскости нашей парты превратились в подобие географической карты. Мы разделили её надвое – у каждого оказалась собственная страна с ямками, означавшими города, железнодорожными линиями и провинциями. Прямо от чернильницы, книзу, протянулась граница. Олег сидел около правой стены, я – слева от него. Правый мой локоть во время писания занимал ненужную Олегу левую нижнюю часть его территории; при демаркации эта провинция, названная Экстрема (крайняя), согласно "обычному праву", то есть традиции, отошла к моему государству.
Само собой разумеется, что обе смежные страны состояли в оживленных дипломатических отношениях. Наносились государственные визиты, заключались договоры, делались демарши. Всё это отражалось в газете, освещавшей события в юмористическом тоне, – пародия на настоящую прессу. Стыдно вспомнить, но оба великовозрастных балбеса, вместо того чтобы готовиться к окончанию школы и беспокоиться о своем будущем, изо дня в день увлекались детской игрой. Однажды наш любимый учитель истории Оранский поймал нас на обмене какими-то дипломатическими нотами, эти государственные документы изъял, глубокомысленно при этом процитировав: "Так в ненастные дни занимались они делом". Но игра продолжалась.
В отличие от окружавшего нас Большого мира, наш партовый мир мы назвали Малым миром. Что греха таить – в нем, несмотря на неизбежные трения, мы чувствовали себя уютней. У Малого мира был свой счет времени: обычная неделя превращалась в год. Так, если тот или иной президент избирался на маломирские четыре года, то по обычному земному летосчислению это составляло четыре недели. Столь же эфемерны были сроки действия договоров. Жизнь в Малом мире текла в 50 раз быстрее, чем в Большом, зато спокойнее.
Вскоре оба сообразили, что длительное мирное соседство двух государств в современной обстановке ненормально, и решили развязать войну. Для этого мы перенесли территории наших па́ртовых государств на большой планшет с миллиметровой сеткой. Разработали правила: суть их была в том, чтобы, поочередно делая ходы, то есть проводя черточки, означавшие движение войск, графически завоевать территорию противника. Условий для ведения войны в классе не было. Мы решили воевать у Олега Большакова дома, по воскресеньям.
Еще до того я побывал у него и познакомился с его домашними. Олег жил в большой, перегороженной ширмами и шкафами комнате коммунальной квартиры на Тверском бульваре. С ним жили мать и маленькая сестренка Нелли. Отчима я никогда не видал: вроде он жил здесь и не жил. Висели его пиджаки и плащи, но сам глава семьи постоянно отсутствовал. Инженер Лёвшин участвовал в Первой мировой войне (впрочем тогда она одна и была), и Олег показывал мне интереснейшие трофеи: немецкую каску с шишаком, часть ложа с затвором от трехлинейной винтовки, чей-то штык.
В комнате царил хронический беспорядок; мать Олега, маленькая проворная женщина, беспрестанно куда-то бегала, исчезала и вновь появлялась, что-то готовила, прибирала, теряла и находила, но вся её бурная деятельность никаких видимых результатов не приносила, а скорее способствовала усилению хаоса.
Нормальное питание в семье отсутствовало. Иногда мать вдруг вспоминала об обеде и срочно начинала готовить на керосинке гречневую кашу. Каша при этом пригорала. Нелечку временами кормили молоком с бубликами. Голодный Олег то и дело схватывал и жевал ломоть хлеба. Посуда была разномастной, плохо вымытой и щербатой. Другой наш одноклассник, побывавший у Олега в гостях, рассказывал мне, что однажды мамаша подала им на обед кашу, сваренную в ночном горшке. "Не беспокойтесь, – говорила она гостю, – горшок ни разу не использовался по назначению. Я купила его задешево специально для варки пищи. Очень удобно оказалась".
Тем не менее гость есть кашу из ночного горшка отказался. Я не привел бы этого анекдота, если бы рассказчик не отличался редкостной правдивостью, а то, что я наблюдал сам, не исключало подобного рода факта.
Случайная утварь, собранная в комнате Большаковых, отличалась старорежимно-мещанским пошибом: ширма, расшитая аистами, картинки салонного содержания (например, слащавый брюнет с ровным пробором ломает руки перед неприступной красавицей), разрозненные номера журналов "Солнце России" и "Новый Сатирикон" за 1916–1917 годы, граммофон без трубы с пластинками сплошь дореволюционного выпуска в плотных обложках торгового дома "Братья Пате": танцы, романсы и арии из оперетт. Олег уверял меня, что мать его когда-то обладала хорошим голосом и выступала публично. Не знаю, так ли это было, но вкусы и репертуар этой женщины хорошо себе представляю по пластинкам: "Крики чайки белоснежной", "Гайда, тройка", "Жажду свиданья, жажду лобзанья" и всё в таком духе.
Любимой музыкой Олега был вальс из оперетты Легара "Граф Люксембург". Хриплый голос пел из граммофона, а Олег подпевал:
Прочь тоску, прочь печаль,
Я смотрю смело вдаль,
Скоро ты будешь, ангел мой,
Моею маленькой женой.
Любопытное существо являла собой единоутробная сестра Олега Нелли. Было ей тогда три-пять лет: хрупкая, с голубой жилкой у виска, с двумя белокурыми косичками. Крошечная девочка почему-то сразу же прониклась ко мне клокочущей ненавистью, хотя поводов к этому я, видит Бог, не давал. Тем не менее при моем появлении глаза её вспыхивали злобой и она начинала нарочито громко и отчетливо декламировать:
Рвать цветы легко и просто
Детям маленького роста,
Но тому, кто так высок,
Нелегко достать цветок,
Я не знал до того этих стихов Маршака, но, увидев у Большаковых книжку с ними, понял: смысл декламации состоял в том, чтобы дать мне понять мое близкое сходство с жирафом. Четверостишие, словно фуга, исполнялось непрерывно, на разные голоса, в различных вариациях, но всегда с усиленной выразительностью, преследующей целью уязвить меня до глубины души.
Вот мы играем с Олегом, о чем-то беседуем, а из Неллиного угла доносится в виде немыслимых рулад и пассажей: "Рвать цветы легко и просто" и т. д.
Наконец Олег не выдерживает и кричит:
– Нелька, перестань! Уши оторву.
Но девчонке только приятно, что на нее рассердились, – жаль только, что не я. Сначала тихо, как бы про себя, потом всё более громко и нагло она возобновляет: "Но тому, кто так высо-о-ок…"
В этом распевном "высо-о-ок" слышалась такая ненависть, какую в жизни, даже позднейшей, никто никогда ко мне не испытывал.
Взрослея, Олег всё больше заботился о своей внешности. Его щегольство было каким-то неполным, однобоким: старательно причесанные и смазанные бриолином волосы сочетались с немытой шеей, аккуратно разглаженные брюки ("в стрелочку") – с плохо вычищенной обувью. То ли по бедности, то ли по особому пристрастию он чаще всего носил кургузый темно-синий пиджачок с накладными плечами и скругленными бортами. Брюки были много светлее. "В этом весь шик", – поучал он меня.
Однажды, придя к приятелю, я застал его в особо приподнятом настроении. Заговорил о том, о сём, но Олег явно ожидал от меня другого:
– Ты что, не замечаешь?
– А что я должен заметить?
– А галстук!
Тут я заметил, что на нем какой-то необыкновенный светло-зеленый галстук с узорами в виде инея. Олег упоенно дал мне его разглядеть и пояснил:
– Галстук редчайший. Называется "Заморозки в июне".
Мы пошли прогуляться по бульвару, но разговор не клеился. Олег был весь поглощен своим галстуком и жадно ловил взгляды встречных. Словно гоголевский Нос, представлявший собой прежде всего нос, Олег в эти минуты представлял собой главным образом галстук.
А как же закончилась наша война на парте? Олег первым же ударом занял мой важнейший оборонительный пункт в провинции Экстрема. Провинция эта была своего рода Эльзас-Лотарингией, основной спорной территорией. Далее я стал действовать более осмотрительно и не допускал продвижения Олегова войска в глубь своей страны. Война приобрела нудный позиционный характер и вскоре нам наскучила. Мы торжественно заключили мир, по которому Экстрема отходила Олегову государству. Но, поскольку провинция эта не на карте, а на парте была крайне необходима моему правому локтю, великодушный Олег согласился передать мне её безвозмездно в долгосрочную аренду – на сто маломирских года, то есть почти на два общечеловеческих, большемирских. Нормальные отношения между обоими государствами, остававшиеся – неслыханное дело! – вполне дружескими даже в ходе военных действий, были восстановлены.
Как-то Олег пригласил меня на дачу, которую семья снимала в Переделкине. В утлой дачной комнате царил такой же хаос, как и в московской квартире. Олегова отчима я и там не увидел. Нелька играла с кошкой, пытаясь повязать ей шею ленточкой, а увидев меня, сразу же надулась и начала свое осточертевшее "Рвать цветы легко и просто". Мать бегала взад-вперед без всякого видимого толка. Мы с Олегом погуляли, пропололи тощую грядку е огурцами. Говорить стало уже не о чем, к тому же страшно захотелось есть. Но обеда вроде бы и не предвиделось. Солнце стремительно спускалось к горизонту, Я пожевал на огороде перьевого лука, но без хлеба его много не съешь. Настал момент, когда я согласен был съесть что угодно, даже из ночного горшка. Нельку чем-то накормили, а нам с Олегом уже в седьмом часу мать подала жидкого чая с бутербродами. Теперь догадываюсь: скуповатая женщина надеялась на то, что я уеду до обеда. После чая Олег проводил меня на станцию. Он был необычно грустен и молчалив и, как мне кажется, не только от голода. Больше я на дачу к Большаковым не ездил, да меня и не звали.
Олег увлекался морским флотом, особенно военным. Прочитав кучу книг на эту тему, он мог по силуэту определить любое судно: крейсер, линкор, эсминец, тральщик и т. п., знал их скорости, вооружение" водоизмещение. Естественно, что по окончании школы он избрал кораблестроительный институт. Успешно сдав экзамены, Олег покинул неуютный материнский кров и переселился в Ленинград. Следующим летом он наведался в Москву. Кажется, студентам этого института форма не была положена, но голова Олега украсилась флотской фуражкой с крабом. Носил он её с той же гордостью, что и галстук "Заморозки в июне". Будущий корабел много рассказывал мне о своем лихом и вольном ленинградском житье-бытье, щеголял морскими словечками. Особенно много говорилось о танцевальных вечерах во дворцах культуры, которые Олег посещал чуть ли не ежедневно и где пользовался у девиц большим успехом. Завязывались и быстро прекращались легкие романы, в тоне Олега появились донжуанские нотки. Женщин он снисходительно именовал "женскополыми" – слово, от которого меня коробило.
Весной следующего года Олегова мать сообщила мне по телефону, что Олег заболел открытой формой туберкулеза легких и находится в Москве" в Мариинской больнице, хочет меня видеть. В воскресенье с мрачным чувством я отправился в эту больницу, известную тем, что в ней родился один знаменитый человек (Достоевский), зато умерли десятки тысяч незнаменитых. Я ожидал увидеть умирающего, но приятель мой лежал на своей койке хотя и бледный, но спокойный и даже веселый; рядом с койкой висела его капитанка. Дело как будто бы шло на поправку. Олег ни разу не кашлянул, зато не умолкая говорил. Незадолго до того фашистская Германия коротким ударом оккупировала Данию и Норвегию. Олег восхищался мощью немцев и уповал на то, что скоро они расправятся и с такими прогнившими странами, как Англия и Франция. В то время выражение таких симпатий у нас вовсе не считались крамолой, я слышал подобное не только от Олега. Ведь СССР заключил договор о ненападении, а затем и о дружбе с фашистской Германией, а западные державы в газетах неизменно именовались "плутократами". Не разделяя восторгов Олега, я не стал перечить больному, расстались мы сухо.
В больничном вестибюле я встретил мать Олега вместе с рослым, красивым мужчиной лет под пятьдесят, у него было четкое, энергичное лицо.
– Инженер Лёвшин, – представился он мне. Далее я стал свидетелем безобразной сцены. Не стесняясь ни меня, ни других присутствующих, супруги (или бывшие супруги) стали осыпать друг друга такими злобными оскорблениями и обвинениями, каких я в жизни от интеллигентов не слыхал. Я поспешил уйти, но подумал: так вот в какой обстановке довелось жить Олегу, сколько же таких стычек ему пришлось увидеть и услышать! И никому, никогда он об этом не говорил, никогда не жаловался на судьбу!
В этой связи я вспомнил: на этажерке в квартире Большаковых в небольшой резной рамке стоял портрет молодого офицера с погонами, кажется, прапорщика. Лицо было юным и нежным – точная, но несколько улучшенная копия Олега;
– Это мой отец, – сказал мне приятель не без грусти.
Много позднее я понял: Олег – 1920 года рождения, стало быть, зачат он был в 1919 году. Погоны в то время носили только белогвардейцы. По словам Олега, мать его служила в те годы сестрой милосердия где-то на Украине. Картина прояснилась: быстротечный роман и брак молодого деникинского офицера с сестрой милосердия "Добровольческой армии". Погиб ли отец Олега – еще вопрос. Быть может, он оказался в эмиграции.
Накануне Великой Отечественной войны мать Олега арестовали и выслали из Москвы. "Как польку", – объяснял Олег. Объяснение убедительное: поляки в те годы считались нацией неблагонадежной, и от них тщательно "очищали" крупные города. Вскоре Олег был отчислен из института – не из-за матери, а по состоянию здоровья. Его карьера как кораблестроителя так и не состоялась. Не состоялась и жизнь.
В первые годы войны, когда я был уже в армии, Олег несколько раз, на правах приятеля, бывал у моих родных. Его кормили чем Бог послал – парень был истощен, ел много и жадно. Сейчас соображаю: ходил явно, чтобы поесть. Военного адреса моего он, кажется, не просил, а если просил, то всё равно не написал ни строки. Не осуждаю его ничуть: не до меня ему было. Жилось Олегу в военной Москве туго – работал почтальоном, на руках оставалась подрастающая Нелька. Семья была разрушена вконец.
Не то в 1943, не то в 1944 году я получил известие: Олег умер в больнице от туберкулёза лёгких.
Среди сотен тысяч жестоких военных смертей тихий уход из жизни Олега в разгар войны прозвучал еле слышным капельным всплеском. И всё же весть больно кольнула меня. Ведь жить ему хотелось не меньше, чем его ровесникам, с пользой для общего дела погибавшим на фронте.
Стоило ли ему родиться и жить, мучаясь, уложив свое бытие в короткий промежуток между двумя войнами? Случайное дитя
Гражданской войны, он стал косвенной жертвой войны Отечественной. Он ничего не успел дать обществу, но немногое от него и взял. "Вкушая, вкусих мало меда…"
Спасался он тем, что искал в жизни только хорошие, приятные черты, от плохого просто отворачивался. Но плохое постепенно окружило его со всех сторон, поворачиваться было уже некуда.
До сих пор слышится в памяти его голос: "Прочь тоску, прочь печаль, я смотрю смело вдаль". А даль оказалась для него вовсе не дальней и отнюдь не радостной. И всё-таки родиться ему, наверное, стоило. Он жил надеждой, которую Пушкин назвал верной сестрой несчастья. А если надеялся до последнего, стало быть, совсем несчастным не был .
Неисповедимы судьбы людские. Под старость лет становишься фаталистом – представляешь себе человека чем-то вроде шарика на китайском бильярде. Пущенный чьей-то рукой, он стремительно летит, отскакивая от бортов и перегородок то влево, то вправо, взмывая то вверх, то вниз, делая бессмысленные и сложные круги, чтобы наконец – рано или поздно – попасть в уготованный загончик или лунку с большой или малой цифрой. Но, видимо, в этом беге, независимо от конечного результата, и заключается смысл жизни каждого из нас.
Примечания
1
Хитровка – местность между Яузским бул. и ул. Солянкой, в районе пересечения Подколокольного и Петропавловского переулков. Здесь в XIX – начале XX в. находился Хитров рынок окруженный многочисленными ночлежными домами, трактирами и чайными, в которых обитали представители московского "дна".
2
р ечь пд ет 0 сыне Никиты Сергеевича Хрущева (1894–1971) – видного государственного деятеля СССР. В 1935–1939 гг. Н. С. Хрущев был первым секретарем Московского комитета Коммунистической партии, а в 1953–1964 гг. возглавлял Коммунистическую партию СССР, занимая пост первого секретаря ее Центрального комитета. Уже после снятия Хрущева с этой должности первый секретарь ЦК КПСС стал именоваться генеральным секретарем или сокращенно генсеком.
3
После восстановления в 1990 гг. старых московских названий Свиньинский, а с 1929 г. Астаховский пер. стал именоваться Певческим – так он назывался до XVIII в.