Последствия террористического акта Карповича были весьма важные. Он поднял оппозиционные настроения в широких кругах русского общества и консолидировал революционную энергию, которая незаметно скоплялась по всей стране в течение целого ряда лет. Неслучайно как раз в этом же 1901 году Гершуни взял на себя очень трудную и ответственную задачу создать в России новую революционную партию, которая должна была быть достойной продолжательницей "Народной воли". Разрозненные группки старых народовольцев и молодые революционеры, разбросанные по всей России, почувствовали потребность объединиться; они почувствовали, что пришло время снова возобновить борьбу с царским самодержавием, борьбу, столь трагически прерванную в 80-х годах. И, как известно, почва оказалась настолько подготовленной, что организаторскому таланту Гершуни и еще нескольких самоотверженных революционеров удалось уже в конце 1901 года создать новую партию социалистов-революционеров, которой суждено было сыграть очень важную роль в русском освободительном движении и в двух русских революциях – 1905 и 1917 годов, совершенно изменивших лик России.
Одновременно с возникновением партии социалистов-революционеров была создана и ее боевая организация. Творцом и вдохновителем этой необыкновенной организации был тот же Гершуни, который вносил в ее деятельность весь свой революционный пафос, свою высокую мораль и свою неукротимую энергию. Первым крупным выступлением новой партии было убийство министра внутренних дел Сипягина. Этот террористический акт произвел в Петербурге впечатление разорвавшейся бомбы. Смятение и страх охватили правительственные круги; напротив, в русском обществе это событие было встречено ликованием. Эта радость не выявлялась в таких экспансивных формах, как после убийства Боголепова, но она, пожалуй, была глубже и серьезнее. Тот факт, что в России снова народилась революционная партия, которая имела мужество вступить с царским правительством в борьбу не на жизнь, а на смерть, героическая и кристально чистая фигура Балмашева, который так спокойно и с таким достоинством совершил этот террористический акт, зная, что он за это заплатит своей жизнью, – все это вызывало удивление и будило надежду, что от успехов или неудач новой революционной партии, быть может, будут зависеть грядущие судьбы России. Многие чувствовали, что если бы партии социалистов-революционеров удалось консолидировать революционную энергию, которая накопилась в рабочих массах и которая таилась глубоко в сердцах изголодавшихся и угнетаемых крестьян, то дни царизма в России были бы сочтены.
Почему боевая организация партии социалистов-революционеров направила свой первый смертельный удар против Сипягина? А потому, что этот царский слуга позволил себе особенно злостно издеваться над русским обществом. Он позволил себе с подчеркнутым презрением бросить вызов всей стране, и этот вызов не мог остаться безнаказанным.
Два раза он надругался над лучшими чувствами русского общества: после вышеописанной демонстрации на Казанской площади Сипягин не нашел лучшего способа успокоить взволнованную совесть лучших русских людей, как обратиться ко всему петербургскому населению с угрозой, "что он зальет улицы Петербурга кровью, если кто-нибудь осмелится снова организовать уличную политическую демонстрацию". Это обращение вызвало даже среди умеренных людей бурю негодования. Но ослепленный своей злобой и ненавистью ко всякому выявлению свободной мысли, Сипягин позволил себе еще одну неслыханную гнусность, а именно, когда союз писателей обратился к нему с коллективным протестом против зверской расправы, которую полиция учинила над молодежью на Казанской площади, то он, царский министр внутренних дел, обязанный охранять жизнь и здоровье всех российских граждан, довел до сведения союза писателей, "что он отучит их не только писать крамольные протесты, но даже думать". Это был стиль Малюты Скуратова, и партия социалистов-революционеров, спасая часть России, вынесла Сипягину смертный приговор.
Так началась полная самопожертвования деятельность новой революционной партии.
* * *
Взятую мною на себя по поручению Правления юго-восточных железных дорог работу я закончил на исходе 1900 года. Мирославский (начальник главного коммерческого отдела) ее весьма одобрил и посоветовал мне снести ее в редакцию журнала "Экономическое обозрение", который издавал тогда железнодорожный департамент министра финансов. "Ваша работа, – сказал мне Мирославский, – представляет значительный интерес для каждого серьезного железнодорожного деятеля, и я уверен, что М.М. Федоров, редактор "Экономического обозрения", охотно будет ее печатать". Федоров был независимым и либерально настроенным человеком, поэтому я со спокойной душою пошел к нему со своею рукописью. Как это и предвидел Мирославский, Федоров сразу заинтересовался моей работой, а спустя несколько дней он меня уведомил, что он с удовольствием будет печатать мое исследование в своем журнале. Более того, он выразил готовность издать все мои статьи (их было пять или шесть) в виде отдельной книги. Само собою разумеется, что я принял его предложение с благодарностью. И через несколько месяцев я получил из редакции "Экономического обозрения" несколько сот экземпляров моей книги, носившей довольно длинный и утомительный заголовок: "Роль железных дорог и водных путей сообщения в грузовом транспорте Волжского района".
Как только моя работа о навигационных тарифах была закончена, Мирославский поручил мне разработать другую исследовательского характера тему, и тут же он снова мне заявил, что я могу вести свою работу дома или в библиотеке. На место службы я могу являться, когда я сочту это нужным. Все же я довольно часто заглядывал в главный коммерческий отдел. Я чувствовал, что должен там показываться, чтобы мои сослуживцы не думали, что моя должность не больше, чем синекура. Во всяком случае, своим временем я мог располагать довольно свободно, и это меня как нельзя лучше устраивало, так как я к тому времени набрал на себя немало разнообразных занятий. Моя адвокатская практика тоже разрослась, и я должен был иметь достаточно свободного времени, чтобы посещать канцелярии министерств и Сената.
Писал я также регулярно для "Петербургских ведомостей" по вопросам инородческому, переселенческому и о Сибири вообще. Но в начале 1902 года у меня произошел конфликт с редактором "Петербургских ведомостей" князем Ухтомским, и в результате этого конфликта я решительно порвал и с князем, и с его газетой.
А произошел этот разрыв по следующему поводу.
Как это было мною уже указано в одной из предыдущих глав, я стал сотрудничать в "Петербургских ведомостях" по следующим соображениям. Во-первых, эта газета отличалась независимостью своих взглядов; во-вторых, ее редактор очень гуманно и человечно относился к "униженным и обойденным" сибирским инородцам и, наконец, в-третьих, газета занимала весьма приличную позицию по отношению к евреям и еврейскому вопросу.
Близкое участие в газете таких радикалов, как Григорий Шрейдер и Евгений Ганейзер, тоже было гарантией, что в ней даже случайно не появятся могущие нас скомпрометировать статьи. И так оно и было в течение нескольких лет. Но оказалось, что на высокопоставленную особу, да еще близкого друга реакционного царя всецело полагаться нельзя.
Однажды я раскрываю "Петербургские ведомости" и наталкиваюсь на большую статью "Арийцы и евреи". Автор этой статьи некий Беренс мне был совершенно неизвестен. Стал я читать эту статью, и волосы стали у меня дыбом. Это был гнуснейший антисемитский памфлет, полный самой злостной клеветы и лютой ненависти к евреям. Это была самая низкопробная антисемитская демагогия. С безграничным бесстыдством профессионального лжеца Беренс обвинял евреев в самых страшных преступлениях.
Естественно, что эта погромная статья меня возмутила до глубины души. Я был вне себя, что эта гнусность была напечатана в газете, в которой я сотрудничаю, в газете "гуманного" князя Ухтомского. Само собою разумеется, что я тут же решил порвать с газетой, но вместе с тем я чувствовал потребность рассчитаться как следует с Беренсом. И я написал статью под заглавием "Ответ г-ну Беренсу" и потребовал от Ухтомского, чтобы он ее напечатал в одном из ближайших номеров "Петербургских ведомостей". Мне казалось, что элементарное чувство справедливости должно было подсказать Ухтомскому, что он обязан дать место моей статье в своей газете. Но князь и тут обманул мои ожидания: он решительно отказался напечатать мой ответ. Тогда я окончательно порвал с ним всякие сношения, унося в сердце чувство глубочайшего разочарования: я считал князя честным и порядочным человеком и так жестоко обманулся.
Однако помириться с мыслью, что мой ответ Беренсу не увидит света, я не мог. Литературный погромщик не должен был остаться безнаказанным. Но какая газета решится напечатать мой "ответ", чрезвычайно резкий и негодующий, когда антисемитская политика царского правительства развязала все темные силы и вынуждала к молчанию даже либеральную прессу? Какая повседневная газета возьмет на себя риск опубликовать мою статью, которая и по содержанию и по тону являлась уничтожающим обвинительным актом против всякого антисемитизма? К великой моей радости, такая мужественная газета нашлась. Это был "Северный курьер", на характеристике которого стоит остановиться подробнее.
В России в то время существовало очень мало либеральных газет, а те, которые выходили, были весьма умеренного направления. Тема "евреи" была весьма наболевшей, но в то же время очень опасной, а потому либеральные газеты ее чаще всего замалчивали. Даже "Русские ведомости", столь ярко выраженная демократическая газета, с большой осторожностью и очень редко затрагивали ее. Но в 1900 или 1901 году, не помню точно, появилась в Петербурге очень смелая газета "Северный курьер", тон которой немало удивлял читающую публику. Ее редактором и издателем был князь В.В. Барятинский. Но фактически руководил газетой педагог Арабажин, хороший администратор и к тому же даровитый журналист.
Род Барятинских был одним из очень старинных аристократических родов в России. В течение столетий Барятинские стояли очень близко к царскому трону. Сам князь В. В. Барятинский, редактор "Северного курьера", был с юных лет интимным другом наследника Николая в детские свои годы и часто проводил с ним вместе целые дни в играх и забавах. Позже князь Барятинский несколько отдалился от дворцовых кругов. Страстный любитель литературы и искусства, он стал сам литератором. Он написал несколько комедий, имевших успех на петербургских сценах. Он женился также на талантливой актрисе Лидии Яворской и основал свой театр, который носил название: театр Лидии Яворской. Все это весьма сблизило князя Барятинского и его жену с литературными и художественными кругами. В их салоне в определенные дни можно было встречать знаменитых писателей, художников, музыкантов, преимущественно либерального и радикального образа мыслей. Бывали на этих вечерах и известные марксисты и старые народовольцы.
Само собою разумеется, что такие предосудительные знакомства Барятинского весьма шокировали придворные круги, и они не скрывали своего охлаждения к нему, но род Барятинского пользовался еще при дворе большим влиянием, и этот престиж его спасал до поры до времени "Северный курьер" от административных скорпионов.
И вот этот привилегированный "Северный курьер" охотно предоставил свои столбцы для моего "ответа г. Беренсу". Арабажин это сделал с особым удовольствием, так как моя статья через Беренса обрушивалась на "Петербургские ведомости".
Так один князь загладил грех другого князя.
Статья моя, по-видимому, была удачно написана, так как редакция "Северного курьера" получила довольно много благодарственных писем от студентов-евреев и даже еврейских организаций. Авторы некоторых из этих писем просили выразить составителю статьи особую признательность за его смелое выступление. В петербургских еврейских кругах моя статья тоже произвела весьма благоприятное впечатление, в результате чего Александр Исаевич Браудо меня пригласил принять участие в работе нелегального "бюро прессы", которым он руководил с редким умением и преданностью. Здесь же мне хочется отметить что после успеха, который имел мой "ответ Беренсу", редакция "Северного курьера" мне предложила писать для газеты передовые статьи на разные темы. Я охотно принял ее предложение, так как эта работа мне была по душе. К сожалению, мое сотрудничество в "Северном курьере" длилось недолго, так как, кажется, в том же 1902 году власти закрыли газету.
Глава 27. Новая поездка за границу. Знакомство с Азефом.
Весною 1902 года сильно заболела моя дочка полутора лет. Ее непрерывно лихорадило, и она заметно слабела. Лечившие ее врачи не могли точно установить, чем она больна. Тогда мы обратились к одному знаменитому специалисту по детским болезням, и тот, определив, что у девочки воспаление железок, заявил, что петербургский климат для нее очень вреден. "Вы должны увезти ребенка куда-нибудь в горы, – сказал он мне и жене. Я бы посоветовал вам поехать с ней в Швейцарию".
В конце мая мы выехали в Швейцарию через Берлин, где мы сделали остановку на три дня. Там мы встретились с моим старым товарищем по партии, близким другом Левитом, который отбыл шестилетнюю ссылку в Ср. Колымске и который по возвращении из ссылки выехал за границу и поселился в Берлине. Я знал его адрес и заблаговременно сообщил ему о дне нашего приезда. И я никогда не забуду, как трогательно, чисто по-братски он нас встретил и каким нежным вниманием он нас окружил.
Он обладал редкой способностью привлекать к себе людей не речами, а поступками своими, своей моральной чистотой. Я был поражен, какую трогательную любовь проявляла по отношению к нему русская учащаяся молодежь, которую я встречал у него. Он был для них непререкаемым авторитетом не только потому, что он, старый народоволец, обладал большим революционным опытом и широким и ясным мировоззрением, но еще в большей степени потому, что он им чрезвычайно импонировал как кристально чистая моральная личность.
От Левита я узнал много крайне интересных и важных вещей. Он подробно меня ознакомил с тем, как возникла партия социалистов-революционеров, как и почему было решено перенести ее центр в Женеву, какую огромную роль в этом центре играют Михаил Гоц и Осип Минор. Услышав от меня, что я еду в Швейцарию и что я намерен поселиться недалеко от Берна, он мне посоветовал познакомиться с Хаимом Житловским, жившим тогда в Берне.
В начале июня мы поселились в Гунтене, очень живописном городке на берегу Тунского озера. Остановили мы свой выбор на этом поселке по указанию Житловского, с которым я познакомился, когда остановился дня на два в Берне, чтобы отдохнуть с дороги и осмотреться. С тех пор у меня установились с Житловским самые добрые отношения. Не могу не отметить, что при первой своей встрече со мной Житловский произвел на меня своеобразное впечатление. Я знал, что он горячий еврейский националист и в то же время любит Россию, и все же западноевропейская культура и западноевропейская психология наложили на него свой особый отпечаток. Он был очень сдержан, уравновешенно спокоен и чрезвычайно вежлив. Ни малейшего следа русской открытости и еврейской экспансивности. Получалось впечатление, что частое общение с европейскими учеными и профессорами и совместное с ними сотрудничество на научном поприще его как бы отшлифовали на европейский образец. Но когда мы в нашей беседе затронули целый ряд наболевших вопросов, то в этом замкнутом, уравновешенном Житловском вскрылся настоящий еврейско-русский интеллигент со всеми его переживаниями – его сомнениями, разочарованиями и идеалистическими чаяниями.
Когда я прожил в Беатенберге несколько недель, меня стало тянуть в Женеву. Во-первых, мне хотелось повидать Гоца и Минора; во-вторых, меня очень интересовала программа новой партии – социалистов-революционеров, – какие задачи она ставит себе в ближайшем будущем, какой она отклик находит в России, особенно после террористического акта Балмашева. Я хотел также выяснить, какое я могу принять участие в деятельности этой партии в России.
В начале августа мне удалось съездить в Женеву. Без труда я разыскал Гоцов, которые меня встретили с товарищеским радушием, и в тот же день Гоцы повели меня к Черновым, где, я знал, я встречу Минора. Так оно и было – мы, конечно, оба были очень рады этой встрече, но побеседовать интимно в тот вечер нам не удалось, так как собралось еще несколько человек, и разговоры шли общие. Приятно меня поразило настроение всей компании. Жизнерадостность, бодрость, молодое веселье составляли основной тон общей беседы; рассказывали веселые анекдоты, острили, с добродушным смехом передавали bon mot каких-то социал-демократов, что вся партия социалистов-революционеров может уместится на одном диване. Этим социал-демократы хотели сказать, что они, мол, партия, имеющая за собою массы, в то время как партия социалистов-революционеров представляет собою штаб без армии. Во всех этих шутках и присказках чувствовались брызжущая юношеская энергия и беззаботность. И никто не сказал бы, что эта на первый взгляд легкомысленная компания имеет уже в своем активе ряд героических актов, что она ведет в высокой степени важную и ответственную работу и готовит ряд выступлений, которые сыграют огромную роль в истории России.
Когда мы заговорили о партийных делах, то я узнал, что незадолго до моего приезда в Женеве состоялся съезд "аграрной социалистической лиги", на который съехались многие известные революционеры разных формаций – Волховской, Чайковский, Шишко, Лазарев, Брешковская. Участвовали на этом съезде и мои женевские друзья и товарищи. Обсуждали на нем очень много серьезных программных вопросов; особенно подробно разбирался вопрос, как решить аграрную проблему в России и как формулировать аграрную программу партии социалистов-революционеров. Состоялось особое соглашение между аграрной лигой и новой партией, и члены съезда разъехались с надеждой, что "лига" вскоре совершенно сольется с партией.
Узнал я также, что Центральный комитет партии серьезно занят вопросом, как поставить в широком масштабе партийную работу среди рабочих. Проектировали приступить к изданию специальной рабочей газеты, и тут же Минор и Гоц предложили мне взять на себя снабжение этой газеты надлежащей информацией. Я охотно принял это предложение.
Прожил я в Женеве три дня, и каждый день я проводил с товарищами по нескольку часов. И немалую часть этого времени мы посвящали обсуждению партийных вопросов теоретического и практического характера. Покинул я Женеву с чувством, что я душевно освежился.
В конце августа нам предстояло проститься со Швейцарией и вернуться в Петербург.