И вот в громадном зале Центра конгрессов имени сенатора Джавица собралось около трехсот врачей-иммигрантов из Индии, Пакистана, Филиппин, Польши, Румынии, Греции и, конечно, СССР. Посмотрев на эту разноликую массу не просто беженцев, но представителей самой важной в мире профессии, можно было понять, как трагично устроен сегодня наш мир и как щедро Америка принимает к себе обделенных. А ведь здесь была только нью-йоркская часть новых американцев; по всей стране FLEX одновременно сдавали тысячи иммигрантов.
Даже для молодых людей вынести напряжение такого экзамена физически трудно. В полной тишине зала необходимо так сосредоточиться на вопросах, что энергия всего организма сводится к сидению в напряженно-скованном положении, как в скульптуре Родена "Мыслитель". Глаза прикованы к листу бумаги, отвести их в сторону нельзя ни на секунду. Нейроны коры мозга работают так быстро, что в них происходит настоящая буря электробиохимических реакций; начинаешь ощущать, как вспыхивают и гаснут бесчисленные связи нейронов, и уже через час от этих вспышек мозг начинает распухать.
К концу каждой части сдающие один за одним встают и сдают свои буклеты проктору. Если остается время, можно, вернуться к вопросам и быстро проверить ответы. Но лучше этого не делать - иногда можно начать сомневаться и в результате переправить ответ на ошибочный. Первое впечатление всегда вернее.
Первыми обычно заканчивали молодые индусы, они теоретически подготовлены лучше других, потому что учились на английском языке и по американским учебникам. Славяне сдавали буклеты последними, их затрудняло слабое знание английского и слабая подготовка в медицинских институтах. И я был среди славян.
Когда я вышел с экзамена, облегчение тоже не наступило.
Мозг все еще продолжал вспоминать вопросы, на которых ты споткнулся, и анализировать ответы: правильный или неправильный? правильный или неправильный?
Дома Ирина тревожно заглядывала мне в глаза и угощала вкусным обедом. Вяло пережевывая пищу, я рассказывал ей о своих ошибках, она сочувственно слушала. Потом осторожно спросила:
- Но как ты все-таки думаешь, сдал или не сдал?
- Мне кажется… может быть… сдал… но я не уверен.
А уверенным стать можно только когда придет результат - через полтора-два месяца.
Единственное, что нас обоих успокаивало, - это запланированный через месяц наш первый отпуск. Мы купили путевки на поездку по островам Британии. Мечта о предстоящем отдыхе грела нас с Ириной.
Назавтра, придя на работу, я попал прямо на операцию. Френкель вежливо поинтересовался моим впечатлением от экзамена, а резиденты ничего не спросили, только сказали:
- Наконец ты здесь!..
Что ж, я уже делал эти операции, когда они еще, как говорится - под стол пешком ходили. Освоение разных операций требует много времени от хирурга, все достается опытом. И не все операции одинаково даются разным докторам. Как в искусстве есть мастера разных видов исполнения, так и в хирургии есть специалисты разных операций. Все, что делается руками, все индивидуально - может быть ремеслом, но может стать и искусством. И в хирургии тоже много ремесла и ремесленников. Но в отдельных руках и в отдельных операциях хирургия - это искусство особого сложного вида.
И начались обычные будни хирурга: обходы, перевязки, операции. Теперь всего этого стало еще больше, потому что в госпитале лежало много жертв армянского землетрясения. Пока я сдавал экзамен, деятельный Кахановиц сумел организовать полет в Армению на специально зафрахтованном самолете и привез оттуда десятки покалеченных детей. Мне надо было помогать ему.
Все чаще стали поступать к нам русские иммигранты. В тот год их приехало в Нью-Йорк семнадцать тысяч, а в предыдущем было всего пять.
Нью-йоркская организация новых американцев (НАЙАНА) направляла их к нам, зная, что я - единственный русский ортопед, и мне целыми днями приходилось уделять им много внимания и времени - переводить и объяснять. Обстановка американского госпиталя, непонятная им речь - все для них было новое и настораживающее, все вызывало волнение и недоверие.
Некоторые привозили с собой рентгеновские снимки такого плохого качества, что на них ничего нельзя было видеть. У многих были плохие результаты русских операций. Ясно было, что это отражало отсталость и бедность советской хирургии оснащением аппаратурой и инструментами. Я еще помнил, как мне самому бывало там трудно оперировать без достаточного набора инструментов. Но американские доктора просто не представляли себе такой бедности и не переставали спрашивать:
- Владимир, что же это за медицина в России? Как могут хирурги так неграмотно оперировать? Ведь после таких операций пациенты могут их засудить.
- Медицина, конечно, отсталая. Но у них большой недостаток инструментальной техники. А к тому же в России нет закона судить докторов за ошибки.
- Нет такого закона? Ну, это их счастье, - комментировали они.
А русские пациенты от непонимания и страха, не знали - могут ли доверять американским хирургам. Если необходима была операция, они буквально хватали меня за рукава:
- Доктор, миленький, ой!.. Я вас умоляю - не отдавайте меня американцу!.. Ой, делайте операцию сами!.. Ой, я только вам доверяю!..
- Но я не ваш доктор. А ваш американский доктор - прекрасный опытный хирург.
- Ой, доктор, ради бога!.. Ой, я вас умоляю!..
Я обещал, что буду на операции. А обманывать больного - это профессиональный грех. И я все чаще после своей работы ассистировал нашим докторам. Для моей будущей практики это было полезно: если я помогал другим учиться на илизаровских операциях, то на этих операциях я многому учился у других хирургов. Особенно при переделке русских операций - в хирургии это называется "ревизия". А переделывать операции намного сложней, чем делать их в первый раз.
Но скорее бы уже пришел ответ, что я сдал экзамен и могу начинать свою практику…
Ленинград
Однажды Грант спросил меня:
- Владимир, у тебя есть знакомые доктора в Ленинграде?
- В Ленинграде? Конечно, есть. А почему ты спрашиваешь?
- Не сможешь ли ты поехать за меня в Ленинград?
- За тебя? Когда? Для чего? Почему ты сам не хочешь ехать?
- Ехать надо через пять дней. "Варайети клаб" меня просит полететь туда с их президентом. Это один из самых богатых благотворительных клубов. Они хотят сделать пожертвование на больных советских детей. Я им нужен, чтобы помочь выбрать нуждающуюся в их помощи больницу.
- Там все больницы нуждающиеся… Слушай, поезжай сам, это великолепный город.
- Я не могу: один больной решил засудить меня на миллион, и переносить суд уже поздно.
В Америке пациенты вправе подать в суд на своего доктора за ошибки и осложнения в лечении. Хотя две трети судов выигрывают доктора, но в случае проигрыша им приходится платить большие деньги. Для защиты у докторов есть "страховка от ошибок в практике".
Я не стал расспрашивать Гранта, что да как. Его дело. Но предложение было заманчивое. Ленинград я любил, знал там директора института детской ортопедии Владимира Андрианова, моего однокурсника. Реальная возможность помочь институту. К тому же в это время года будут знаменитые ленинградские белые ночи.
Назавтра Грант повез меня в "Варайети клаб", в центре Манхэттена, знакомить с самим президентом. Воображение рисовало стандартную картину: в богатом кабинете сидит в кресле толстый старик с сигарой в зубах, он станет цедить слова, не раскрывая рта. К моему изумлению, в довольно скромном кабинете навстречу мне из-за стола вышел моложавый, приветливый и простой в обращении человек лет пятидесяти.
- Хэлло, Владимир. Я Стив. Спасибо, что захотели нам помочь.
И рассказал историю их клуба:
- Все началось более ста лет назад. Десять богатых людей из Филадельфии раз в неделю собирались для отдыха и деловых переговоров. Однажды по дороге в клуб, один из них нашел на пороге младенца-подкидыша. Не зная, что с ним делать, он принес ребенка с собой. Члены клуба решили вырастить младенца на свои средства. С тех пор в нашем уставе записано: ежегодно жертвовать на детей 10 % доходов членов клуба. Мы по всему миру дарим нуждающимся детям много миллионов, но никогда раньше не помогали советским детям. Теперь, с потеплением отношений, мы решили поправить положение и выбрали Ленинград. Но Россия - неизвестная нам страна, мы там никого и ничего не знаем. Я уверен, что с вашей помощью поездка станет успешной.
Пока Стив рассказывал историю клуба, мне вспомнилась одна похожая русская история, которой я с ним поделился:
- В 1890 году в старом Петербурге группа членов "Петровского Общества Синего Креста" задалась целью создать приют для детей-калек. На частные средства они построили небольшой госпиталь, который потом разросся и стал называться Институт детской ортопедии имени профессора Турнера. Я дружен с его директором Андриановым, моим сокурсником. Теперь этот институт нуждается в помощи.
- Так надо помочь! Как с ними связаться?
Прямо из кабинета Стива я позвонил Андрианову.
- Конечно же, мы очень нуждаемся в помощи! Привози своего богатого американца!
По ходу разговора я переводил его Стиву. Уже совсем по-дружески он похлопал меня по плечу:
- Владимир, я вижу, ты деловой парень. Сделаем так: ты вылетишь раньше, встретишься со своим другом, спланируешь наше деловое расписание. Я прилечу через день с сыном, ему двенадцать лет. Какую посоветуешь заказать гостиницу?
В который уже раз получалось, что в новой политической атмосфере сближения между двумя странами мое происхождение - из России - оборачивалось для меня разными преимуществами, включая даже эту небольшую деловую поездку. Но, конечно, это было возможно только потому, что я "вписался" в американское общество, стал доктором в одном из лучших госпиталей. Если бы я сидел в своем офисе где-нибудь в Бруклине, где селилось большинство русских иммигрантов, и лечил бы там только их, никто обо мне не знал бы и никуда не приглашал.
Я назвал его секретарю лучшие отели, чтобы она звонила. Но "Астория" и "Европейская" были на ремонте, в "Ленинграде" был только один свободный номер. Этот отель стоит на Неве, напротив Эрмитажа. Поэтому номер зарезервировали для него. Мне достался номер в другом, новом и не таком шикарном отеле "Москва".
Ехал я к Стиву, совсем его не зная, а теперь он провожал меня до порога конторы, как старого приятеля:
- Владимир, я очень рад, что познакомился с тобой. Я уверен, что мы сделаем в Ленинграде хороший бизнес.
Это особое искусство в Соединенных Штатах - контактировать с людьми, с ходу понять их, показать им себя. Нельзя быть ни слишком скованным, ни слишком развязным, но уметь создать в короткое время то, что американцы называют "chemistry", то есть как бы "химическую реакцию". По-русски я назвал бы это артистизмом. Контакты с людьми мне всегда легко давались в России, за исключением самых матерых коммунистов, но там помогал родной язык. Теперь я радовался, что умею налаживать контакты в Америке, на их языке.
Прямого полета из Нью-Йорка в Ленинград в то время не было, я летел транзитом самолетом "Финнэйр" до Хельсинки.
В первом классе нас было всего шесть пассажиров. Развалившись в креслах, мои спутники спали почти весь перелет. И напрасно: всю дорогу по нашему салону расхаживала с икрой и шампанским изящная стюардесса, финка-блондинка. Три раза меняла она платья за время полета, и каждый раз выглядела все красивее.
- Скажите, ваша семья не из Лахденпохья? - спросил я.
Она удивилась:
- Да. Как вы узнали?
- Потому что я знаю, что самые красивые финские девушки из того города, и люди нарочно приезжают туда выбирать невест.
Стюардесса рассмеялась:
- У вас точные сведения. Но только не приезжают, а приезжали. Потому что Лахденпохью после войны забрал себе Советский Союз. Моя семья успела бежать в Финляндию. Но откуда вам это известно?
- Хотете знать? Я служил в Лахденпохье советским офицером.
- Вы?., советским?., а сейчас вы?.. - она совсем растерялась.
- Тогда я был советским гражданином и молодым доктором. А теперь я американский гражданин и старый доктор.
Я рассказал ей свою историю и показал мою книгу. По правде говоря, рассказывая, я сам удивлялся: какие происходили со мной в жизни чудесные события! И одно из них совершалось теперь - возвращение в Ленинград.
Хотя я москвич, но всегда радовался каждой встрече с Ленинградом, единственным европейским русским городом. Москва - это зеркало России, она сфокусировала в себе и отражает все противоречия страны, все положительные и отрицательные стороны жизни русского народа. Но Ленинград - это символ всего лучшего в стране. По воле единственного прогрессивного русского царя Петра Первого он искусственно вырос на границе северных просторов. И взяв начала от своего создателя, он всегда и во всем был более прогрессивным, чем Москва. Триста лет он воплощал в себе надежды на обновление страны. Когда в 1917 году русским людям уже казалось, что обновление явилось к ним бесповоротно, Москва отняла у "колыбели революции" ведущую роль. И что из этого получилось? А то, что Москва в конце концов обманула чаяния народа… Правда, в то время Ленинград назывался Петербургом - кто бы знал, что первоначальное название города вернется к нему!
В аэропорту меня ждала черная "Волга" с предупредительным шофером. Он ожидал встретить американца, но, когда я поздоровался с ним по-русски, обрадовался, расслабился и болтал всю дорогу:
- Вот говорят, у нас теперь новая политика. А продуктов еще меньше, чем раньше было. Какая же это "новая политика"?!
Номер в гостинице "Москва" был бедный, с дешевой мебелью и узкой кроватью. Ладно, мне в нем долго не жить, не затем я сюда прилетел. Пустил воду в ванну, пошел звонить Андрианову, чтобы договориться о встрече назавтра. Раздевшись, отправился купаться - и остолбенел на пороге: в ванну лилась вода темно-коричневого цвета, крепко вонявшая ржавчиной. Что делать? Звать слесаря? Даже с помощью подарков я добьюсь чистой воды не скоро. Я решил сам заняться спуском и наливанием воды. Каждый раз вода постепенно светлела: после коричневой потекла оранжевая, после оранжевой - лимонная. Но все мои старания так и не довели воду до прозрачности, и я встал под желтоватый душ. Вот когда я пожалел, что мне не достался "Ленинград": уж там наверняка течет прозрачная невская водица!
Я спустился в ресторан отеля - закрыт. В буфете на шестом этаже только растворимый кофе и сухой хлеб. В ближайшем магазине - пустые полки. Все-таки мне попалась маленькая уличная лавочка, в которой оказалось в продаже сухое печенье. А я ждал гостей. Ко мне в гостиницу ехали Ефим Лившиц и Марк Берман.
В 1953 году, когда я начинал свою карьеру в Петрозаводске, там работали и эти два молодых доктора. В те годы государственного антисемитизма туда посылали много молодых врачей-евреев из Ленинграда и Москвы. Я тогда сочинил про Карелию стихи:
Край далекий, Берендеев, Край непуганых евреев…
Теперь оба мои друга занимали солидное положение в Карельском университете. Ехали они ко мне шесть часов на поезде, триста километров. Во всем мире доктора сели бы на свои машины и по скоростной трассе покрыли расстояние за два часа. Но только не в России: автомобилей у моих друзей-профессоров не было, и скоростной трассы между городами тоже не было.
Друзья рассказывали о тяжелых условиях жизни и докторской работы. Я вспомнил:
- Ефим, а ведь в последний раз я встретил тебя как раз в Ленинграде, на улице. Ты мне тогда сказал, что жена послала тебя купить капусту - в Петрозаводске капусты не было.
- Верно. А теперь и картошки нет! - воскликнул он.
Забегая вперед, скажу, что Ефим вскоре уехал в Америку, а Марк - в Израиль…
Мы вышли из гостиницы, отправились на метро на станцию "Невский проспект". Я хотел пройти по проспекту, полюбоваться им, выйти на Дворцовую площадь и набережную Невы. С замиранием сердца поднимался по лестнице из подземного перехода. Передо мной возникли облупленные серые дома.
- Где Невский? Правильно ли мы вышли?
- Это Невский.
- Это - Невский?!.
И все-таки город оставался прекрасным. Так бывает: остаются красивыми глаза, хотя улыбаются они на потускневшем лице.
На следующий день я позвонил Стиву в отель "Ленинград".
- У нас такого гостя нет.
Обзвонил еще несколько отелей - нет. Вот так история, что я тут буду делать один? У меня же нет миллионов, чтобы их жертвовать. Может, Стив поменял день вылета?
Под вечер он сам постучал в мою дверь.
- Стив, наконец ты нашелся! Где ты был?
- Понимаешь, нас привезли в отель "Ленинград", но оказалось, что там нет воды. Мы ждали, но вода так и не появилась. Тогда нас привезли сюда. Нам с сыном дали комнату на одном с тобой этаже.
А я еще ему завидовал!
- Что, здесь часто бывают перебои с водой?
- Не знаю. Раньше не было. Во всяком случае, в первоклассных отелях не было.
- А как ты моешься?
- У себя в ванной.
- И вода у тебя чистая?
- Не идеальная, но терпимая.
- Покажи.
Когда я пустил струю воды, он воскликнул:
- Как ты этого добился? У нас вода темно-коричневая! Позвони, пожалуйста, в техническую службу, чтобы нам наладили воду.
- Не стоит звонить, это займет слишком много времени.
- Вызвать слесаря займет много времени?
- Стив, ты теперь в России, привыкай к чудесам.
Я пошел к нему в номер и полчаса проливал там воду. Стив с сыном завороженно следили за моими манипуляциями.
Андрианов хотел пригласить нас вечером поужинать в ресторан нашего отеля. Оказалось, что ресторан только за доллары. Я сказал ему:
- Я зарезервирую столик, ты заказывай, а платить будет американец.
- Что ты! Это неудобно, вы наши гости!
- Очень удобно: поездка оплачивается из миллионов его клуба.
- Но я не представляю, как мне сказать гостю: "Платите вы".
- Это я беру на себя.
Выбор блюд в ресторане был неплохой: за доллары все лучше. А выпивки было даже слишком много. Стиву и его сыну все было внове: сначала на стол была тесно выставлена обильная русская закуска: соленые грибочки, малосольные огурчики, разные салаты-винегреты и, конечно, красная и черная икра. Еще больше их поразил настоящий жирный русский борщ: они пробовали его осторожно, зачерпывая с краю ложкой. До шкварчащих жирных битков с гречневой кашей едва дотронулись. Но клюквенный кисель ели с удовольствием.
Однако больше всего произвело на них впечатление обилие тостов. Андрианов разошелся и провозглашал их каждые пять минут, а мне приходилось переводить:
- Первым делом выпьем за дружбу между нашими двумя странами! Надо пить до дна!
- Теперь давайте выпьем за нашу дружбу! Обязательно до дна!
- Теперь выпьем за женщин! Нет, нет, за женщин полагается пить стоя и до дна!