Когда я видел, что на носу у него обе пары очков, а в руках - карандаш и рукопись, это был самый успокоительный знак. Однажды мы поехали в Инсбрук, на фестиваль старинной музыки, и слушали там первую "турецкую оперу" 1753-го года: "Сулеймана" Иоганна Адольфа Хассе.
- Эта музыка от начала и до конца звучит одинаково, в ней ничего не происходит, - поддразнивал меня, влюбленного в барокко, выздоравливающий Фолькер. - Одна ария просто следует за другой, шрамм-шрумм-шрамм и двадцать колоратур.
- Если музыка Хассе уже в начале гармонична и празднична, то почему бы ей не быть такой до конца! Не забывай, ты имеешь дело со стабильным барокко.
Если Фолькер не аплодировал, он получал от меня тычок под ребро:
- Все на сцене стараются. А ты сидишь себе куль кулем.
- Ради чего они стараются?
- Ради забытой музыки, Фолькер. Cosм fan tutte известны каждому. Но ведь и Сулейман Иогана Адольфа Хассе должен получить свой шанс.
- Допустим. Однако опера длится уже три с половиной часа..
Инфекции выжирали Фолькера изнутри. Он привык прятать свое когда-то прекрасное тело. Ослабление иммунитета распространялось в первую очередь на самые чувствительные зоны. Из-за вирусных инфекций Фолькеру много раз оперировали кишечник. Он, похоже, воспринимал это как крайнюю степень унижения.
Порой мне казалось, что он, будто Иов, притягивает к себе все несчастья, чтобы потом преодолевать их посредством упрямого "Вопреки".
Только теперь в дневнике Фолькера, который хранится у меня, я обнаружил под датой 22 марта 1993 ни разу не высказанную им правду - и карандашную запись крошечными буковками: Был у врача: СПИД. Каталог выставки в Падерборне. Ужинал с Х.П.
Но эта запись еще не предвещала всего, что произошло потом.
Пардон - конечно, в тот день в игру вмешалась Смерть. Но я, как и любой человек, не торопился вступать с ней в контакт.
Стало - что? Давно, когда я еще не родился? Я попытаюсь отыскать туда путь. Чтобы вынырнула из глубин времени история одной человеческой жизни. Или, если хотите, выражусь проще: одна примечательная, хотя и не очень яркая история.
Тот комплекс красных построек времен кайзера Вильгельма располагался в долине Рейна, близ Кайзерверта. Сегодня он представляет собой просто местечко, где горизонт размечен кубами универмагов, крышами мебельных складов и электромачтами. Над ним выделывают свои петли самолеты, ожидающие разрешения на посадку в Дюссельдорфе-Лоххаузене. От некогда бескрайних пойменных лесов Рейна остались лишь небольшие рощицы между ответвлениями автобана.
Просторные кирпичные здания детского интерната в долине реки Дюссель сколько-то десятилетий назад были самостоятельным поселком. К интернату, основанному графами фон дер Реке, относились жилые корпуса, мастерские, пекарня, огороды и даже кладбище. Позже дортуары для девочек и мальчиков, классные комнаты, коридоры и кабинеты были поделены на клетушки и перешли в частную собственность.
Фолькер взрослел в годы Второй мировой войны, в детском доме для трудновоспитуемых подростков.
Он был средним по возрасту из трех детей директора детского дома "Ной-Дюссельталь", где единовременно содержалось около восьмисот сирот, проблемных подростков и тех ребят, от которых отказались родители. Директор интерната и его семья занимали солидную квартиру в среднем корпусе похожего на замок главного здания. Как было принято в прежние времена - а до введения новых педагогических методов люди и представить себе не могли ничего иного, - Вильгельм Кинниус царил в детском городке на Рейне наподобие библейского патриарха. Директор обладал абсолютным авторитетом, был карающей десницей, эрзац-отцом для сирот и малолетних воров, той инстанцией, которая решала: "Фриц, три дня домашнего ареста"; "Герда, твоя тетя в Кёльне погибла под бомбежкой. Останешься у нас"; "Тебе бы стоило стать слесарем, Зигфрид. У одного мастера в Ратингене освободилось место ученика. Долго не раздумывай. Ремесло - это золотое дно. В любое время прокормит".
Я не знаю точно, но могу представить себе, как протекали дни в этом гигантском улье. Уроки арифметики в плохо проветриваемых помещениях, не тихие "тихие часы" между 13 и 14.30, борьба за бутерброды с сиропом, подаваемые к шиповниковому чаю, светлые косички, ободранные коленки, игра в пятнашки под развешанным на веревках бельем, пожар в подвале, беременность несовершеннолетней… Ежеутренние построения "на линейку" всех воспитанников? Наверняка и здесь нацистский режим заявлял о себе портретами Гитлера и знаменем со свастикой на площадке для общих сборов.
В рождественскую ночь 1944-го года британские самолеты бомбили этот комплекс зданий, возможно, приняв его за военный объект. Две бомбы попали в цель. Взрывной волной из столовой (в окна) вышвырнуло жареных кур, и они застряли в ветвях деревьев. Два мальчика по дороге в бомбоубежище были убиты рухнувшими стропилами.
Фолькер родился в 39-м. Войну он, вероятно, воспринимал как нормальную ситуацию, изредка прерываемую экстраординарными событиями. По ночам просыпался от нарастающего гула самолетов. Пятилетним он подошел к окну и видел, как зажигательные бомбы американцев падали над Дюссельдорфом и как вскоре после того силуэт города на горизонте озарился огнем.
Сестра была на четыре года старше его, брат - на два года младше. "Я чувствовал себя принцем".
Как сын директора, он мог позволить себе любые вольности. Отцу и матери было не до воспитания детей, а когда они вновь вспомнили о родительских обязанностях и стали уделять внимание младшему сыну, Фолькера это уже не касалось. "Да, я себя чувствовал принцем Ной-Дюссенталя".
Привилегированным он казался прежде всего по сравнению с восемьюстами воспитанниками, которые жили в том же "замке", но без родителей. Когда Фолькер - уже после войны, десятилетним подростком - съезжал вниз по перилам, или со своей сестрой в вестибюле пробовал выделывать фокстротные па, или наведывался, в кожаных бриджах, на большую кухню и заглядывал в кастрюли, он, наверное, и впрямь ощущал себя избранным: "Гудрун, наша повариха, позволяла мне пробовать подливку". Отца его все любили, а потому окрестные огородники не забывали поприветствовать и сына. Другие дети, наверное, относились к нему с завистью, неприязнью или удивлением. Фолькер со своими рыжими лохмами гордо смотрел вперед, через лобовое стекло (частные машины в то время были редкостью), когда его отец мчал по шоссе к комендатуре союзников. Директору детского приюта, самого большого в Рейнланде, вечно приходилось улаживать какие-то вопросы, организовывать доставку питания и отопительных брикетов.
Фолькер почти ничего не рассказывал о своих детских и юношеских годах.
Но одну маленькую историю я запомнил.
В 1948-м году в школьном театре "Ной-Дюссенталя" репетировали какую-то сказку. Девятилетнему Фолькеру досталась роль поющей утки. Утка должна была вразвалочку подняться на бутафорский холм и спеть оттуда: "Зачем, зачем я пошла на Ореховую гору?" В день премьеры актерам раздали самодельные маски. Когда занавес поднялся, Фолькер вскарабкался на возвышение. Он поворачивался в своем костюме в разные стороны и во всю глотку пел под матерчатым клювом: "Зачем, зачем я пошла на Ореховую гору?" Зрители переглядывались. Никто не аплодировал. Как бы отчаянно Фолькер ни жестикулировал и ни пел, он оставался немым. Маска полностью заглушала его голос…
Вскоре, в 1950-м, грянула катастрофа. - Это были интриги, - объяснял мой друг. - Махинации, заговор.
- Ты не преувеличиваешь?
- Нет. Это была форменная расправа. Они хотели поменять власть. Но сперва - избавиться от отца. Он казался им слишком либеральным.
Всю жизнь Фолькер упорно стоял на том, что и неприятие людьми его, Фолькера, идей, и проблемы с организуемыми им выставками, и предательства со стороны мнимых друзей - а уж смены министерских кабинетов само собой - объясняются "интригами и махинациями".
"Вилли Брандта сбросили заговорщики…"
"Гэдээровский шпион Гийом…"
"Думаю, Дэниэл плел интриги против меня…"
"Поэтому ни о чем больше Дэниэла не спрашивай и даже не здоровайся с ним".
В периоды неудач, жизненных трудностей ему повсюду мерещился чей-то злой умысел, это становилось навязчивой идеей (может, не вовсе безосновательной): "Хорошие лекарства давно бы уже появились, но фармацевтической промышленности выгодно обслуживать больных-хроников"; "Коль нарочно подставил Шойбле, это льет воду на его мельницу"; "Фрау д-р Мауэрмюллер не может не сеять злобу, иначе она просто задохнется".
Это травматическое представление (или реальный жизненный опыт), сводящееся к тому, что все мы окружены интригами, возникло не на пустом месте. В 1950-м "империя" отца Фолькера, а вместе с ней и гарантии жизненной стабильности семьи в одночасье рухнули. Директора интерната обвинили в интимных связях с подчиненными ему женщинами. Патриарх с прежде безупречной репутацией был немедленно отстранен от должности. Правда, доказательств и свидетелей не нашлось, но уже одного обвинения хватило, чтобы погубить человека, прослужившего в детском доме тридцать лет. Возможно, на самом деле начальство хотело заменить "старомодного" воспитателя без университетского диплома профессиональным педагогом нового поколения. Как бы то ни было, тогда, в начале эры Аденауэра, ни о каких выходных пособиях или краткосрочных кредитах никто и слыхом не слыхивал. Отец через полгода умер от сердечной недостаточности, и администрация заведения, ради сохранения приличий, устроила ему пышные похороны на интернатском кладбище.
Вдове с тремя детьми предоставили временное жилье в Дуйсбурге, еще разрушенном. Квартирка была столь тесной, что мать Фолькера посылала вчерашнего "принца" ночевать к друзьям. Соседи друзей жаловались на нелегального постояльца. Двенадцатилетнему мальчику приходилось по утрам выбираться через подвальное окно, чтобы, ускользнув от бдительного ока доносчиков, вовремя попасть в школу.
- И тем не менее потом ты добился в жизни, чего хотел.
- Но тогда я пережил полную катастрофу. Такое даром не проходит.
- Ведь это случилось десятки лет назад…
- Мать, чтобы нас прокормить, стала работать уборщицей… А прежде, в Сочельник, отец всегда забирался на башню интернатского замка и исполнял на трубе рождественские песни… Все ребята высыпали во двор, пели. Поднимите, врата, верхи ваши разносилось до самого Рейна.
Конфирмацию Фолькера, в 1953-м, отметили скромно. Причащение в дуисбургской церкви. Потом, в ресторанчике, - суп, жаркое с отварным картофелем, пудинг. Красное вино для дам, для крестной матери. Мужчины быстро перешли к пиву. Кто-то из гостей упомянул, что прадедушка виновника торжества (с материнской стороны) был lord-mayor'ом - обер-бургомистром - Ливерпуля. Веснушки, рыжие лохмы конфирманта происходят, мол, от той прервавшейся английской линии. "Чтобы твой парень нашел путь в жизни!" - "Давай, Иоланда, за твоего сына!" Мужчины попросили разрешения снять пиджаки и ослабить галстуки. Кое-кто за столом курил "Экштайн" или более дорогие сигареты без фильтра, "Зенусси". Тетушки в туалете освежали себя ароматическими салфетками ("4711" или "Тоска"). Двенадцатилетний Ханс-Юрген с завистью рассматривал эмалированные запонки, которые получил в подарок его старший брат. Семнадцатилетней Ингрид братья уже надоели. Больше всего ее заботило, как не помять пышную нижнюю юбку. Она бредила Катериной Валенте, которая в фильмах - после безумно сложных танцевальных номеров, во время которых умудрялась еще и петь - прижималась щекой к фонарному столбу и обещала: "Весь Париж грезит о такой любви…" Дядюшки (среди них один инвалид войны) на своей половине стола давно углубились в политическую дискуссию.
Семидесятисемилетний канцлер Аденауэр был настроен резко против сталинского плана нейтрализации Западной Германии посредством ее объединения с "советской зоной". Этот тактик из розового сада в Рёндорфе, всегда считавший земли к востоку от Эльбы "варварскими", предпочел бы, чтобы новая боннская республика вошла в систему западных демократий. Человек, чья официальная резиденция располагалась во дворце Шаумбург, без зазрения совести окружал себя сотрудниками, причастными к преступлениям Третьего рейха. "К сожалению, - объяснял он, - только они разбираются в управлении". В то же время федеральный президент Теодор Хейс, тоже живший в Бонне, пытался своими речами и публикациями настроить немцев в пользу идеалов и преимуществ свободного правового государства, в пользу "диалога, компромисса, всеобщего благоденствия, достигнутого путем ответственного развития личностного сознания". Между тем многие домохозяйки еще отбрасывали лапшу на дуршлаги, изготовленные из стальных касок. В городах взрывали руины. За ограждениями стройплощадок воздвигались новые кварталы, с такими светлыми и так далеко отстоящими друг от друга домами, какие можно увидеть разве что в Америке. На центральном вокзале "Фридланд" в Гёттингене толкались изгнанные прибалтийские немцы, солдаты, которые после многолетнего плена возвращались на родину из сибирских лагерей, торговец сигаретами с короной на голове и плакатом: "Кому вот-вот предстоит взлететь на воздух, тому лучше всего выбрать НВ". Популярная актриса Паула Вессели и ее коллега Пауль Дальке не постеснялись сняться в фильме "Иначе, чем ты и я", в котором вновь вынырнувший из безвестности нацистский кинорежиссер Вейт Харлан изображал гомосексуализм как опасную для общества болезнь. Актерский дуэт, и в прежние времена оказывавший сомнительные услуги власти, теперь, по сюжету фильма - как супружеская чета Тайхманов, - вызволял своего тщедушного сыночка Клауса с пирушек в сумрачных жилищах бездельников, бросающих вызов отнюдь не только художественным вкусам: "Клаус, посмотри на отца и на меня, лишь брачные узы освящены Церковью и чисты… Электрошок сделает из тебя человека". "Ах, Клаус, - вздыхала мать, - я даже не могу говорить о подобных вещах: слишком ужасны влечения, которые ты не хочешь в себе подавить. Замечательно, когда мужчины восхищаются красотой женщин. Женщине же негоже находить мужчину красивым. Мужчины некрасивы… Твои родители, Клаус, которые знают жизнь, которые вместе пережили самые тяжелые испытания - войну, переезд в новый дом, - они просят тебя, Клаус. Нет, приказывают: подружись с Ингрид, пригласи ее к нам на чашку чаю, потанцуй с ней! Иначе… тебя ждет лечебница". - "Ах, мама, господин доктор Винклер всего лишь обнял меня…"
Непринужденных, увлекательных, подлинно эротичных зрелищ в стране тогда было немного. Рут Лойверик, по-детски сюсюкая (отчасти - из-за своей болезненности), объяснялась на экране в любви к Дитеру Борше, потом заходилась кашлем. Число обвинительных приговоров по делам об однополых связях в демократическом правовом государстве утроилось по сравнению с годами гитлеровской диктатуры, когда царил культ здорового мужского тела и никто особенно не задумывался, что за этим стоит. Теперь упитанные острословы наподобие Петера Александера и Гюнтера Филиппа - в соответствии со сценариями, угробившими нашу кинокультуру - топали по альпийским лугам мимо соблазнительных пастушек, напевая: "Колокола звонят над долиной…"