Владимир: Да, и посмотрим, что он нам скажет.
Эстрагон: Кто?
Владимир: Годо.
Эстрагон: Точно.
Владимир: Сперва нужно все как следует разузнать.
Эстрагон: А что мы у него просили?…
Вместе с другими студентами Вернера Фордтриде Фолькер снимал на восьмимиллиметровую пленку фильмы, в которых соединялись важнейшие новые веяния: признание бездомности современного человека, его психологической разорванности и возникающее порой удовольствие от того, что у тебя нет никаких связей, которые стесняли бы твою жизнь.
Много лет назад я видел перфорированную выцветшую киноленту. Двадцативосьмилетний Фолькер бредет по площади Святого Марка в Венеции. Ручная камера, которая его снимает, качается. Он стоит на коленях среди взлетающих голубей. И еще в этом коротком авторском фильме он жонглирует тросточкой, как Чарли Чаплин и Бастер Китон, как один из мудрых шарлатанов Сэмюэла Беккета. Потом быстрая смена кадров: он смотрит на колонны, неподвижно стоит на заднем плане; внезапно, крупным планом, мы видим только ноги; потом, долго, - одну ресницу, улыбку, по-видимому, беспорядочные jump-cuts.
Съемочная группа оказалась на высоте поставленной задачи, как когда-то Жан-Люк Годар (хотя, в отличие от него, не имела ни реквизита, ни даже микрофона): она продемонстрировала бессмысленность человеческого существования.
И еще при уборке квартиры я нашел серию фотоснимков (помимо той, что связана с лондонским парком, где снималось "Фотоувеличение"): Фолькер - с дыней на голове, в темном пальто - позирует на кладбищенской скамейке. В подобных костюмах выступали актеры, игравшие персонажей Беккета.
Телевидение и отпускные поездки (тогда, из-за отсутствия возможностей и денег, - меньше, чем в последующие годы) на время отвлекали Фолькера от литературы, от внутренней сосредоточенности и от придумывания себя самого. Импровизация часто бывает единственным способом сохранить идеальное состояние, которое человек запланировал.
В любовной сфере ничто у него не шло гладко. К тому же в ней не было ясных ориентиров. Моника - так звали молодую женщину, к которой Фолькер в 1967-м приехал в Саарбрюкен, на Рождество. Ее другой друг, очевидно, в то время отсутствовал: Она испекла пирог. Вечером речь зашла о браке. Она хотела бы выйти замуж. За меня. Мы делали вид, будто разговариваем о посторонних, однако имели в виду нас самих. Со мной, мол, она жила бы гораздо лучше, чем с Ретортой Рюдигером. Но у меня бы возникли трудности из-за недоразвитого брюшного пресса и неспособности к деторождению; может, о последнем я бы и не жалел, но как подумаю, что - в материнскую дыру! В конце концов я скис. Я ей рассказывал и об интимных вещах, только она ничего не поняла. То было время долгих, бесконечных дебатов о чувствах - даже в Саарбрюкене. Но сексуальность, видимо, тогда еще не опустилась до уровня любительского спорта. Студенту с месячным доходом в триста восемьдесят марок часто приходилось оставаться по вечерам в своей комнатке: Здесь опять поселилась божья коровка. За три дня проделала по стене путь в десять или двадцать см. Чем она питается? Общество безвременья. По вечерам - какао, сигареты: привычка, ставшая комичной. Займусь-ка я лучше Жан Полем. Не скрывается ли за его словесными волнами нехватка поэтической и человеческой фантазии? Целый день я преследовал Красную-рубашку-навыпуск. Чем все это закончится?
Я ничего не знаю о его ранних контактах с художниками. Фолькер смастерил свою первую книгу. Она была результатом загородной поездки. Когда мы еще только ехали туда и тщательно придерживались указанного маршрута, я думал, что еду с художником, увлекшимся фотографией, к скульптору, который в последнее время только рисует. И тут вдруг художник произнес: "По воскресеньям принято ездить к родственникам". Было воскресенье, 25 апреля 1968-го года.
После этого и возникла книга-протокол "День за городом", включавшая фотографии. Скульптор обитал в неухоженном старинном замке. "Мне пришлось перегородить подъездную дорогу тяжелой коровьей цепью, - говорил он, - чтобы отделить себя от соседних хуторов и вообще от внешнего мира, потому что прежде на эту дорогу часто сворачивали чужаки, в надежде обнаружить достопримечательности. А когда человек занят работой, машины мешают - ты каждый раз подходишь к окну, чтобы посмотреть им вслед".
Очевидно, что оба гостя - фотографирующий художник и Фолькер - не рассчитывали обнаружить в жизни скульптора, не названного по имени, нечто сенсационное. Этот краткий визит был для них импровизированным хэппенингом, длившимся в реальном времени два часа. К "совокупному произведению искусства", каковым является мир, относятся также владелец замка и его объяснения, которые в книге не оцениваются, а только комментируются. Мир есть всё, что происходит: "Эту шляпу я поначалу должен был носить постоянно, - объяснил он нам в достопамятное воскресенье. - Она мне идет, хотя вообще я шляпы не люблю. Но какие-то паразиты обрушились с потолка мне на голову и стали причиной редкой болезни волос. От природы у меня очень хрупкие волосы, и я должен их защищать. Начавшееся выпадение волос внушало мне серьезные опасения. Однако вскоре благодаря личным связям с сотрудниками ветеринарного института я показал паразитам, кто здесь хозяин. И теперь могу наконец отказаться от ношения шляпы, потому что избрал в борьбе с паразитами научный путь. Другим путем я бы своего не добился. Зато теперь я должен бороться с последствиями. Меня об этом предупреждали. Но я хотел избавиться от болезни. И теперь должен ежедневно обрабатывать голову специальной жидкостью, чтобы приостановить необычно сильное для моего возраста выпадение волос. Раньше меня это беспокоило, но сегодня мне на это плевать. Я показываю свою голову без стеснения". Сказав это, он прошел чуть дальше и снова опустился на колени перед папкой с рисунками.
Детально описанный визит к скульптору был переходом к чему-то новому. Фолькер бросил университет.
И для него началось славное время.
Он стал одним из самых интересных галеристов Германии.
Как именно это получилось, я до сих пор толком не знаю. Рауль Потоси, его новый знакомый, был известным специалистом по настенной живописи, погребальному инвентарю и скульптуре этрусков. Разговаривал он скорее намеками, нежели обычными связными высказываниями. Каждый вопрос, касавшийся его личных дел, отскакивал от него безответно. Если, например, его спрашивали: "Как у вас дела? Вы хоть иногда позволяете себе перерывы в работе?", - он отвечал: "На все это… можно ведь посмотреть и по-другому. Вам такое не приходило в голову? Пристрастие к туфлям на платформе у нынешних женщин - это же возвращение котурнов из греческой трагедии… Вновь выныривают реквизиты античности, однако героев у нас больше нет. Где нам искать новые мифы?"
И собеседнику оставалось лишь ухватиться за предложенную Потоси цепочку ассоциаций. Он докучал торговцу произведениями искусства дальнейшими вопросами и уточнениями:
- А нужны ли нам новые мифы?
- Я не говорил, что они нам нужны. Просто мы должны как-то познавать окружающее.
Только если человек был очень решительным и сильным, ему удавалось соскочить с мыслительного парома Потоси и заставить специалиста по этрускам вступить в прямую конфронтацию с его - этого человека - идеями:
- Мне вчера пришла в голову мысль, что старейшие небоскребы в Нью-Йорке - всего лишь растянутые в длину копии типичных лондонских построек. И все же благодаря такому растяжению возникло нечто своеобразное. Вообще, Америка есть удлинение. Но допустимо ли считать удлинение чего-то, уже наличествующего… новым феноменом, новым измерением?
Такого рода рассуждениями человек мог заинтересовать Потоси, но одновременно он сам удивлялся универсуму собственных мыслей и в результате, опять-таки, подпадал под диктат свойственного его собеседнику стиля мышления:
- Вы не хотели бы чего-нибудь съесть, господин Потоси?
- Я не ем.
- Как, вообще никогда?
- Я не ем в данный момент.
- Ах, вот как.
Взгляд Потоси регистрировал всё. По ту сторону его выпученных глаз фрагменты мира соединялись в новую констелляцию. Благодаря своему интересу к этрускам и вообще ко всем проявлениям жизни в эпоху античности, он, очень может быть, воспринимал и жесты, карьеры, навязчивые идеи окружавших его людей как более или менее удачные копии дионисийского шествия к царству теней.
В то, что Потоси - чудак "не от мира сего", никто не верил. Во-первых, он был финансовым гением и всегда, как бы ниоткуда, доставал необходимые ему денежные средства. Во-вторых, своей манерой перескакивать с одной мысли на другую он только крепче привязывал к себе собеседника. Для этого человека, внешне не особо привлекательного, интеллект служил оружием, не только укреплявшим его репутацию, но и позволявшим быстро оказаться в центре внимания:
- Что вы, Потоси, думаете о Томасе Бернхарде, новоявленном австрийском чуде? Как следует оценивать его комедии, построенные на поношении святынь?
- Я вам не ящик с каталожными карточками, который в любую минуту можно распотрошить…
- Мои извинения.
- Этот Томас Бернхард - важная персона… На сцене. Он показывает, что, куда ни глянь, не увидишь ничего, кроме погони за удобствами: вот ведь в чем ужас.
- Вы пойдете на его следующую пьесу?
Но Потоси уже повернулся к другому своему почитателю…
Какого-нибудь жизнерадостного, толкового, сведущего в приятном общении человека исходящее от Потоси излучение запросто могло стереть в порошок. Когда галерист-антиковед замолкал, присутствующие начинали вести себя так, будто они обязаны развлекать его разговором. Но когда беседа переходила на темы обыденные, Потоси мог неожиданно для них натянуть вожжи: "Плата за квартиру… Ее уже давно никто не в состоянии вносить… Приходится идти на обман. Да, кстати: вызовите мне, пожалуйста, такси".
Когда посреди ночи он уезжал от нас - на заднем сиденье такси, с сигаретой в розово-мясистой руке, - мы сквозь заднее стекло видели современного человека, но вместе с тем и древнеримского сенатора наподобие Чарльза Лоутона, который в фильме "Спартак" требует уничтожения восставших рабов: "Убейте их всех или самих себя".
Что Потоси держал в голове не только разницу между оттенками желтого у Мане и Моне, понятно без лишних слов. Высказывались предположения, будто он - в других городах - и случаев поразвлечься не упускал. Однако об интимной стороне своей жизни он никому не рассказывал. Все это было, казалось, побочными проявлениями его духа.
Где и каким образом Фолькер в конце шестидесятых познакомился с Раулем Потоси, я не знаю. Но, по всей видимости, их отношения быстро прогрессировали. Очень скоро Фолькер стал сотрудником Потоси, потом - совладельцем художественной галереи в центре Мюнхена.
Перед этим заведением красовались бронзовые изваяния баварских полководцев (как правило, неудачливых). А в самой галерее Фолькера окружали бюсты императоров Рима. В витрине из пуленепробиваемого стекла причесывалась нарисованная на черепке египтянка. Машинистка, работавшая в галерее, - фрау Буссар - носила вельветовые бриджи. На выходные она отправлялась в горы.
В лице Фолькера Потоси нашел смышленого ваганта, для которого стал Ментором и отцом. Урожай познаний, собранный владельцем галереи, теперь как из рога изобилия изливался на молодого веснушчатого рейнландца с роскошной рыжей гривой, плавно скользившего в своих зеленых штанах по мраморным плиткам пола. Фолькер же обрел стимулирующую его способности среду и возможность стабильного существования. Время от времени он садился в кресло времен Людовика XVI, позволял себе поболтать или наблюдал из окна галереи за прохожими перед отелем напротив.
Свою клетушку с божьей коровкой он покинул и переселился в квартиру неподалеку от жилища Потоси.
- Музей Кестнера в Ганновере заинтересовался нашим Нероном.
- Знаете, Потоси, из-за отсутствия носа Нерон производит еще более сильное впечатление.
- Это лишь копия копии, - пояснил помолодевший Потоси, развалившись во втором синем кресле. - Сделана, вероятно, в Передней Азии. Вы заметили следы восточного - точнее, ассирийского - влияния вокруг губ Нерона? Статуя - откуда-то с берегов Евфрата. Так педантично завитки волос вырезали только в Двуречьи. И потом, взгляд императора не направлен на толпу, но отрешен, замкнут. Астрологически-медитативен. Типичный Вавилон!
- Из-за этой отчужденности Нерон кажется исполненным тайны.
- Потому-то Ганновер и заинтересовался им… В каждой римской провинции император выглядел по-другому. Нерон в Риме, Нерон на Евфрате, Нерон в Британии - три локальные вариации образа одного человека. Как ни крути, мы блуждаем во тьме.
Фолькер согласно кивнул.
Неравная пара: галерист, уже в годах, и его партнер, совсем юный; один - крупный, массивный, другой - тонкий и гибкий, как лоза; один - малоподвижный, другой - поспевающий всюду. Друг к другу они всегда обращались на "вы".
"Закажите несколько пачек расчетных формуляров".
Потенциальные покупатели приезжали из Болоньи, Тулузы, Братиславы… и в изумлении застывали перед витринами. Это вам не случайные клиенты: такие, что долго думают, не приобрести ли им четвертинку скульптурного портрета императора Гелиогабала, того самого, которого, как солнечного бога, несли в портшезе (вслед за золотым фаллосом) всю дорогу из Сирии в Рим, а там - из-за его выходок, немыслимых даже в позднем Риме, - утопили, семнадцатилетнего, в клозете. Галерея обменивалась корреспонденцией с Британским музеем, с Новой Глиптотекой в Копенгагене, с неаполитанским музеем "Каподимонте".
Клиентов приглашали отобедать в изысканный "Шварцвальдский трактир". Если же их не было, в полдень бросали в кастрюлю с водой "польские" или "регенсбургские" колбаски, а на десерт заказывали в ближайшем кафе ягодный крем.
До появления Фолькера в зале с античными фрагментами царила полная тишина. Под сигнальными устройствами медленно кружились пылинки.
При Фолькере они закружились совсем иначе.
- Потоси, давайте займемся и современным искусством, самым новейшим.
- Тогда придется расширить верхние помещения.
- А внизу останется Агриппина с ее сыновьями.
Фолькер в модной кожаной куртке и солнцезащитных очках носился туда и сюда по Швабингу, ездил в окрестные деревни, наведывался в мастерские художников. Планы перестройки верхнего этажа успешно осуществились. И тут оно началось…
Преобразования форм, редукция форм, отказ от формы… - все это в виде льняных холстов, покрытых акриловыми красками, вторглось в галерею. Старый мюнстерский скульптор-авангардист сам устанавливал на цоколях свои стальные скульптуры: сияющие шары, находящиеся в определенном соотношении со стальными же ромбовидными рамами. Зритель мог менять угол зрения. И каждый раз видел новое статико-динамическое членение пространства. На последующих вернисажах люди открывали для себя графические работы, на которых, например, из заштрихованной тушью черной волны вертикально выпрастывалась условно намеченная человеческая фигура (или только рука). Фолькер написал о таком рисунке в одном художественном журнале: Может быть, из совокупности штрихов постепенно формируются фигуры: они выныривают из ландшафтов, в которых пребывали всегда, и теперь становятся зримыми. Важны здесь фрагменты тел, ландшафт же - лишь дополнение к ним.
Владельцам галереи приходилось самим рисовать приглашения и плакаты, потом отдавать их в печать. Придумывать, как должны выглядеть каталоги выставок. Фолькер вскоре овладел всеми секретами фотографии.
Лиза восхищалась точностью мысли Фолькера. У него же порой возникали сложности в общении с ней - из-за ее "женской импульсивности".
- Майзель - человек любезный, ты легко могла бы договориться с ним и получить более интересную роль.
- Такой театр давно пора закрыть! В искусстве любезности ни к чему. Людей волнует вопрос о размещении новых ракет, близится закат мировой истории, а Баварский государственный театр в сотый раз показывает "Слесаря Каспара и вечную жизнь".
- Я тебя понимаю.
Однажды вечером, в начале восьмидесятых, мы сидели в ресторане "Габсбургская империя", за блинным супом и жареной курицей, и спорили о ГДР. Лиза защищала преимущества государства реального социализма (может быть, потому, что ни разу еще там не побывала):
- На Востоке хотя бы есть программа построения общества равноправных людей. У нас же все шире разверзается пропасть между богатством и бедностью. Число безработных приближается к миллиону.
Фолькер и я приводили доводы в пользу жизни на Западе, более свободной и многогранной, но и связанной с большим риском.
Спор о двух немецких государствах постепенно сошел на нет. Но я чувствовал раздражение. Неужели Лиза стала социалисткой? Вдруг она поднялась:
- Фолькер, можно вас на минутку? А ты, Ханс, пожалуйста, посиди здесь.
Фолькер прошел за ней к барной стойке. Они сели на табуреты. Я видел: эти двое увлеченно беседуют, курят. Лиза вдруг сжала руку Фолькера, он другой рукой быстро дотронулся до ее плеча. Я не имел представления, о чем они говорят. Слышал только, как оба рассмеялись. Потом Фолькер заказал два шнапса, и они чокнулись.
Мои друзья вернулись к столику у окна веселыми, но их веселость показалась мне несколько наигранной.
- Что происходит? - спросил я.
- Мы с ним всё обговорили. - Лиза уселась и отодвинула в сторону тарелку с остатками еды. - Мы приняли решение. Конечно, я и ты по-прежнему будем друзьями. Но я препоручаю тебя Фолькеру. Оставайся с ним, тебе с ним будет лучше.
- Как, прости, ты сказала?
- Лиза препоручает тебя мне. - Фолькер сиял, но и заметно нервничал.
Тут я утратил дар речи, но, к счастью, ненадолго.
- Ладно. Только без взаимных обид. И потом, я бы сейчас тоже не отказался от фруктового шнапса.
- Посмотрим, сумеешь ли ты его удержать, - сказала Лиза Фолькеру. Тот пожал плечами. - Давай ему время от времени побурлить.