Было бесконечно жаль парней: они идут воевать, не зная за что.
Миновали пустырь, отделявший поселок от города, пересекли плотину.
Вода в пруду сверкала, как огонь. Дремали извозчики, сидя на козлах своих экипажей.
На скамейке на Козьем бульваре, огражденном штакетником, сидели две гимназистки с невинными глазами.
Одна, следя за Малышевым, говорила томно:
- Запомни же наконец: белый цвет означает невинность, малиновый - поцелуй.
Иван и Наташа дружно рассмеялись.
- Серый - глупость, - подсказал Иван мимоходом.
Наташа засмеялась громче. Он отметил, что она стала проще, веселее.
- У нас в прогимназии так играли. Еще играли с мальчиками в фанты. Целовались - это как штраф. Ради штрафов и играли.
- И ты?
- Нет, я не любила так играть и… целоваться.
Иван перехватил ее лукавый взгляд и почувствовал, что они чем-то связаны друг с другом.
Человек в солдатской шинели ковылял на костылях, медленно и трудно.
Малышев, замедлив шаги, тихо спросил:
- Отвоевался, товарищ?
Инвалид злобно выругался.
Иван встревоженно взглянул на девушку и удивился: она не покраснела, не отпрянула.
Инвалид, заикаясь, бессвязно рассказывал:
- Зимусь эшелон мертвяков замороженных отправили с фронта… Головами и вниз, и вверх в теплушках поставили, чтобы больше ушло. Жили - не люди, умерли - не покойники. А я за что воевал - не знаю. Не знаю - и все. Я вот в деревню должен свои костыли везти… А как там жить? Меня ждут, работничка. А я - нероботь!..
Постукивая костылями, солдат пошел дальше.
- Давай считать, сколько калек нам встретится, - предложил Малышев. Девушка кивнула.
Инвалидов было особенно много у харчовок. Встретился молодой парень с пустым рукавом. А вот опять костыли.
Наташа считала.
- Пятый, шестой.
Иных Малышев останавливал, говорил с ними о войне. И опять не удивлялась Наташа, слыша его вопросы:
- Кому же нужна эта война? Богу? - И не бежала от ответной брани.
- Как на них слово "товарищ" действует, заметил? Магическое слово, - сказала она.
Иван следил за ее губами, видел настороженно сдвинутые брови. Слушал, с трудом веря тому, что она говорила, жмурился, словно поток света и тепла исходил от нее.
За двадцать минут они насчитали восемь инвалидов. Оба помрачнели, отводили глаза, точно в чем-то были виноваты друг перед другом. Молча повернули обратно.
Уктусская улица с торговыми рядами, толчком, зеленым рынком пустынна в этот час. А на площади даже и по воскресным вечерам обучали новобранцев.
Иван как бы для себя отметил:
- Вместо винтовок - палки в руках. Стрельбе обучают солдат на палках. Довоевались. Оружия-то нет… - и замолчал, о чем-то думая.
Стемнело.
Дворники начали зажигать редкие фонари. Луна ныряла меж тучами.
- Мы все переделаем, - глухо произнес еще Иван.
- Я знаю, - отозвалась девушка.
"Что она может знать? Сидит в кассе, помалкивает. Кое-что она, наверное, и слышала от нас. Но занимаемся мы там по вечерам, когда ее нет…"
Наташа с лукавым сокрушением прошептала:
- Так мы Евангелие сегодня и не читали! Но будь спокоен: я за неделю его так вызубрила! Мать даже радовалась: как же, дочь целые ночи со святым писанием не расстается! Знала бы она! Я столько противоречий нашла! - девушка взглянула на Ивана: - Это ты мне помог.
- А ты мне хочешь помочь?
- В чем? - с радостной готовностью воскликнула она.
- Вот эту записку надо отнести Давыдову. Сейчас же…
- Отнесу.
- Но если попадешься в руки полицейских, ты записку съешь.
- Как - съешь?
- Как едят?
- Да если и не съем, пусть мне каленые иглы под ногти вкалывают, я ни за что тебя не выдам!
- Ну уж, сразу и "каленые иглы"! Я тебе верю, Наташа.
- И я тебе, знаешь, как верю?! И вижу, что бы ты ни делал, все ты делаешь не для себя, а для всех.
В записке стояли ничего не значащие слова: "Буду у тебя завтра". Ни обращения, ни подписи. Это была условленная с Давыдовым проверка девушки.
Уходя, Иван твердил себе, точно оправдываясь:
- Так надо… Так надо.
На следующий день Иван, узнав, что Наташа выполнила поручение, передал ей пачку книг, завернутых в газету.
- Сохрани у себя: ваш дом вне подозрений. Если хочешь, посмотри, почитай…
Теперь он все приносил и приносил ей книги.
- Спрячь.
- А почитать?
- Можешь.
С каждым днем он давал ей поручения посерьезнее: раздавать брошюры по списку в цехах или незаметно передавать листовки надежным людям.
- Только меньше улыбайся, а то у тебя зубы приметные. Не зубы, а кремлевская стена. А нам особых примет иметь нельзя.
Листовки появлялись всюду: в инструментальных ящиках рабочих, на письменном столе управляющего, в конторках бухгалтеров.
Видеть Наташу каждый день, разговаривать с ней стало для Ивана потребностью. Он пугался своего чувства: "Я обо всем забыл. Я же не могу… пока общая наша задача не выполнена!"
Никогда, казалось, он так много не пел. И даже не вслух, а про себя. Шел на собрание, на кружок, на работу, возвращался домой, а в нем все бродили какие-то напевы.
Наташа предложила снова встретиться.
- Наташа, дорогая, некогда, завтра! - удрученно ответил он.
Она обиделась:
- Все некогда и некогда!
"Я стал для нее необходимым! - с радостью отметил Иван. - Как и она для меня".
Но не мог же он ей сказать, что работает среди солдат, что возглавляет большевистскую организацию города.
Уже смелее он вводил ее в круг своих интересов. Случалось, что и во время работы говорил о том, что его занимало. Она удивлялась, как он мог читать, конспектировать среди шума, в присутствии посторонних.
Раз у Наташи вырвалось:
- Ну и мне ты давай какую-нибудь работу. Я хочу с тобой!
Он, обрадованный, рассмеялся:
- Ты уже работаешь. Разве ты не замечаешь, что ты давно работаешь?
Иван думал: "Я не должен жениться. Я не имею права жениться. Я должен жить для дела".
Иногда целыми днями они не разговаривали. Она приходила и уходила. Еще не затихали ее шаги, а волнение снова охватывало Ивана. Порой же, не выдержав, они бросались друг к другу. Понемногу он рассказал Наташе всю свою жизнь, тюрьмы, ссылку, встречи с товарищами.
- Я себе не принадлежу. Меня любить страшно.
Наташа слушала с улыбкой, ничего не подтверждая и не отрицая; но вот по лицу ее скользнуло гордое, смелое выражение:
- А мне не страшно любить! Это ты, а не я, боишься любить. Боишься, что испортишь кому-то жизнь.
Только у Вайнеров Малышев обретал покой. Дружелюбие этой семьи привлекало многих.
Вайнер готовил в городе пропагандистов. Он всегда сообщал что-нибудь интересное:
- В нашу группу прибыло еще несколько человек: журналист Лев Сосновский, Завьялова Клава. Она заведует биржей труда. Такая статная и строгая. Женщин у нас много: Ольга Мрачковская, моя Елена. Да всех и не перечислить. И все семейные. Один ты болтаешься холостой. "Ходит Ваня холостой".
- Перестань дурачиться, - отмахивался Малышев: - Я не имею права жениться.
- Что-о? Это почему? Ты слышишь, Елена, что он говорит!
Леонид сильно закашлялся. Его частый сухой кашель напомнил Ивану Евмения Кочева, Фоминку. Они с Еленой тревожно переглянулись.
- Простыл, вспышка опять, а не лечится! - пожаловалась она. - Мне надо только им заниматься, - она сделала ударение на слове "только", - насильно кормить, выводить гулять…
Вайнер возразил:
- И без меня дел много! - и в свою очередь пожаловался на жену: - Волосы сняла свои… Ах, какая была у нее коса! Обрезала! Говорит, некогда следить за ней!
Елена Борисовна слушала его с чуть заметной насмешкой:
- Глядите-ка, и что косу я сняла - заметил!
Вайнер продолжал задумчиво:
- Видимся мы случайно, дел на нас навалилось! О себе-то и забываем. Оглядишься порой и вдруг поймешь - да ведь это моя жена! Мой помощник во всем!
Иван знал, что Елена Борисовна ведет большую партийную работу, учитывает беженцев, устраивает их жизнь, возглавляет лавочную комиссию кооперативного потребительского общества. Помогает солдаткам письма на фронт писать. В каждый конверт сует листовку, призывающую превратить империалистическую войну в гражданскую…
Иван мечтательно проговорил:
- Объединим партийную работу, создадим единый руководящий центр и обязательно отправим тебя лечиться, Леонид. Столько работаешь! Одна связь с Невьянском, с Мотовилихой, с Челябинском сколько сил берет!
От кашля на лице Вайнера выступила мелкая испарина. Он устало прилег. Елена Борисовна прикрыла ему ноги платком, села рядом, поглаживая его руку.
- Помолчи, отдохни…
Идя по ночному зимнему городу к своей квартире, Малышев с болью думал: "Много работает Леонид. Но разве его остановишь? Борьба. Питание плохое. Цены на продукты с каждым днем растут. А ему необходимо питание. На собрания Леонида по возможности не пускать! Мы с товарищами можем взять их на себя. Собрания надо проводить стремительно, чтобы не схватили! А он закашляется и обессилеет… Раньше он хорошо держался! Собрания, собрания, лозунги "Прекратить войну!". Решаются такие вопросы, а я думаю о девушке!" Глаза Наташи то и дело возникали перед ним, смотрели с упреком, с восхищением, большие, открытые, с голубизной.
Утром, войдя в больничную кассу, он усилием воли заставил себя не взглянуть на девушку.
"Пусть так и будет! Пусть так!" - говорил он себе.
Приходили товарищи. Неожиданно вернулся из армии Парамонов. "Не прошел испытаний в военное училище!" - хитровато улыбаясь, сообщил он.
- Ну что ж! У нас ты все испытания прошел! - смеясь, приветствовал его Иван. - Нам каждый нужен!
Они создавали организацию. В кружках необходимо в короткий срок подготовить пропагандистов, агитаторов, организаторов…
Наташи уже не боялись, считали ее своей. Поглядывая на нее, Давыдов восхищенно говорил:
- Женщины очень помогают… Елена Борисовна Вайнер, моя крестная, кружок - ох, как хорошо ведет!
- И мой крестный многому меня научил, - задумчиво подхватил Малышев. - Дядя Миша… повесили его. Пытки научил молча терпеть… Думать, учиться… А ты знаешь, что такое Николаевские роты?
- Не хвастай. Я знаю, что это такое.
Наташа, побледнев, следила за ними. Теплая волна счастья прихлынула к сердцу Ивана.
Как всегда, и в этот вечер Иван уходил из кассы последним. У крыльца его ждала Наташа, ежась от холода в легком черном пальто. Пуховый платок не спасал от холода.
Иван молча взял ее под руку.
Падал синий теплый снег. Ветер морщил на пруду серую воду.
К церквям собирались люди на вечернюю службу. Подъезжали экипажи, мельтешили старухи в длинных салопах.
Под фонарем шуршала полуоборванная афиша, кричащая о том, что в ресторане "Поле-Рояль" на Главном проспекте устраивается маскарад в пользу раненых воинов.
- Барыньки потешаются.
Тихий смех девушки отдался в ушах.
- Выручат за пляску, выдадут по три рубля безногим-безруким: живи, солдат! - эти слова были те самые, которые она должна была сказать.
Иван положил руку ей на плечо. И обругал себя: "Откуда у меня такая робость?"
Тяжело хлопали на пруду волны, шипели, разбиваясь о сваи. Волновался темный пруд. Во дворах плескалось на веревках белье.
Подгулявший встречный, проходя мимо, громко пропел:
Распроклятый наш завод
Перепортил весь народ:
Кому палец, кому два,
Кому по локоть рука.
- Ну-ка, Наташа, запомни частушку.
Они вместе повторяли ее и смеялись; смеялись без причины, когда прочитали на углу название улицы:
- Заречная… да ведь мы одну Заречную прошли, сколько же их?
- А у нас Заречных много. Опалих больше десяти Ключевских - тоже.
- На другие названия фантазии у градоначальников не хватило?
Наташа радостно невпопад рассказывала:
- Я много теперь читаю! Так много! Толстого, Герцена, Чернышевского.
- А для чего?
- Что для чего? - в голосе Наташи неподдельное удивление.
- Читаешь для чего? - повторил Иван. Он не терпел неправды, как бы ни маскировалась она, и теперь упрямо доискивался, подняв на девушку сощуренные глаза: Для чего?
Наташа сквозь смех спросила:
- Неужели не понимаешь - для чего?
"Вот она сейчас скажет, что готовит себя для борьбы…"
Но Наташа, не дождавшись ответа, закончила.
- Чтобы догнать тебя… Чтобы быть тебе всегда интересной.
- И только? - Малышев остановился, повернул за плечи девушку к себе лицом и повторил: - И только?
Уже серьезно она ответила:
- Нет, не только. Чтобы быть в борьбе с тобой вместе!
- Ради меня или ради борьбы?
Оба притихли, встревоженные, понимая, что от ответа теперь зависит многое.
Тихо прошелестел голос девушки:
- Ради борьбы, - но она все-таки добавила с гордым вызовом: - Вместе. Чтобы леса и небо, и земли - все передать народу. Вместе.
- Вместе! - как клятву, подтвердил Малышев, страстно и радостно.
XVII
Больше им ничего не мешало.
Ни сплетни досужих кумушек, ни их лукавый двусмысленный шепоток, даже слезы матери, которая прибегала теперь в кассу, чтобы увидеть дочь и внушить ей, что без венца… что проклянет… Ничего не было, ничего не мешало.
У Наташи появилась особая легкость в походке.
Жили они на Студеной улице, во флигеле в глубине двора. Флигель состоял из одной комнаты с маленькой нишей, в которой устроили кухню. В комнате стояла узкая деревянная кровать, покрытая полосатым байковым одеялом, стол да два табурета. Единственное окно, выходящее в сад, было до половины завалено книгами.
Вблизи, в том же квартале, - пивнуха, харчовка и публичный дом. Там частые драки, но сюда не доносился пьяный шум.
Жили они…
"Но живем ли мы вместе?" - спрашивала себя Наташа и грустно улыбалась.
Через неделю Иван исчез. Она знала: заметил слежку, ночует у товарищей. А вдруг арестован?
В окна били снежные хлопья, навевая тоску. Наташа думала:
"Замерзнет… И чего же я не проследила, надо бы ему шапку надеть".
Она не спала, металась по комнатке.
Чуть свет Наташа, скользя и падая, побежала к Вайнерам.
Навстречу неслышно шли с ночного дежурства в лазаретах послушницы в бархатных куколях.
Нужно было пройти почти весь город. Вайнеры жили через дом от кинематографа "Колизей", в полутемной комнате, вход со двора, в который с улицы вела арка. В толстом кирпичном фундаменте - тайник. Наташа узнала о нем, принеся как-то Вайнеру литературу.
Когда она рассказала о своей тревоге, Леонид ласкающим шепотом произнес, не глядя на нее, как будто говорил с собою:
- Успокойся. Сейчас большевики стоят во главе всех легальных организаций Екатеринбурга. У нас создано уже семь больничных касс… а секретари в них - наши люди. А Миша, то есть Иван твой, и говорить трудно, сколько он работает!
- Мне страшно… Я жена его, он мой! Дома пусто…
- Ты заблуждаешься. Ты противопоставляешь себя, личное - общественному.
Елена Борисовна ворчала:
- Совсем испугал девочку.
- "Комитет помощи беженцам" целиком в наших руках. Его мы используем для укрытия бежавших из тюрем и ссылки товарищей. Под видом беженцев мы снабжаем паспортами бежавших политических.
- Для чего ты это говоришь? - перебила Леонида жена.
- Пусть знает, чем занят ее муж!
Сухой горячий блеск в глазах Вайнера смягчился. Но говорить он продолжал так же строго:
- Мы мечтаем создать Уральский областной комитет партии… Отвоевали у меньшевиков много легальных организаций: "Горно-заводский попечительный приказ", "Комитет помощи солдаткам и семьям погибших на войне".
Превратили их в опорные пункты нашей работы, использовали для пропаганды наших лозунгов, расширили связи с рабочими; мы предупреждаем всякие стихийные выступления, направляем людей на путь революционной борьбы за свержение самодержавия.
- Для чего ты ей все это говоришь? - опять спросила его жена.
- Пусть знает! - вскрикнул Леонид, досадуя, что ход мыслей его прервали. - Вот чем, Наташа, занимается твой муж. Он твой? Твой муж, и все-таки будет делать то, что должен. Для всех. Если ты хочешь сохранить эту дружбу - меряй свое чувство его чувством. Ты поймешь. Сейчас он в Ревде и сегодня вернется. Я не смог тебе сообщить раньше.
Леонид чувствовал себя лучше, был весел.
Вечером Вайнеры пришли к Наташе сами. Наташа сидела заплаканная. Окно было плотно занавешено одеялом. Подоконник погребен под книгами и газетами. Елена каждую книгу брала в руки и читала:
- Тимирязев "Жизнь растений"; Дарвин "Социальная жизнь животных"; Герцен, Конфуций, Лютер, Меттерних, Гарибальди! - то были книги, которыми Малышев успел окружить жену.
Вскоре вернулся и сам Иван, разрумяненный морозом, улыбчивый, оживленный.
- Ну вот, остановили в Ревде доменные печи. Нельзя было это пропустить… Пришлось помитинговать. Рабочие придумали новый вид забастовок: никаких требований не выдвигают, стачки не объявляют, а между собой договорились - до десятка человек ежедневно в цех не являются. Все военные заказы у хозяйчиков полетели! Уже семь тысяч рабочих на Урале бастуют! Здорово! На Невьянском заводе люди приходят на работу, встают на свои места и не работают. Тоже своеобразная забастовка.. Арестовано семнадцать человек, рассчитали семьдесят.. В Кунгурском уезде бунтуют крестьяне, не дают для войны продукты. Рожь и овес с подвод высыпали в снег. Растет народный гнев против войны. Здорово?!
Наташа вскипятила чайник. Елена принялась открывать принесенный с собой сверток. Здесь была солонка, чашка со стаканом, какой-то платок…
- Пригодится, Наташа. Ушла из дому ты в одном платье, ничего не взяла.
Чай пили в этот вечер Вайнеры из консервных банок, а молодые - торжественно - из первой в их семье настоящей посуды.
Иван смеялся:
- А я всю жизнь думал жить налегке.
Вместо чаю заварили сушеный лист брусники. Но даже и это служило причиной смеха и хорошего настроения.
Елена начала причесывать Наташу под молодушку. Иван кричал:
- Забирайте волосы вверх! Хорошо, когда лоб открыт.
Наташа трепала его кудри:
- А куда твои вихры убрать?
Вайнер требовал:
- Свадьба когда? Я хочу свадьбы.
- Мы тоже хотели, - смеялся Малышев, - но мы уже женились.
- Ах, вы отделываетесь от нас? Елена, дадим им отделаться от нас или нет?
- Нет, конечно!
- Но как же их женить? Поведем в церковь?
Малышев отшучивался:
- "Поведем!" Тоже мне! Да вас, несчастный народ, евреев, в нашу церковь не пустят!