Вайнеры весело смеялись:
- А мы в синагогу вас поведем.
- Шутки шутками, а давайте обсудим, каким будет брак, когда мы победим? Не пойдем же мы в самом деле в церковь! Каким будет брак?
- Крепким.
- Но ведь его нужно как-то закреплять?
- Любовью. Гражданский брак не запрещается.
- Да нет! Государство должно учитывать семьи. Государство-то должно? Это же будет нужно?
Закипел шумный веселый спор. От тревоги и обиды Наташи не осталось следа, она вся враз расцвела, исчезла застенчивость, скованность. Иван шумел:
- Моя "незаконная" жена! Подай мне галстук! - и тут же обращался к друзьям: - Смотрите, ведь подала! Жена да убоится своего мужа!
- Наташа, ты не подавай, ни за что не подавай, - шутила Елена. - Ты говори в таких случаях: "Возьми сам". Мы идем к равноправию.
- Что вы, Елена Борисовна, а если мне радостно подать ему галстук? Он и так не дает мне шелохнуться! - и с ужасом, с возмущением Наташа воскликнула: - Он даже постель заправляет сам!
- Так жена у меня неженка. Любит поваляться в постели с книжкой, - жаловался счастливый Иван. Но в голосе его вдруг зазвучали строгие нотки: - Ведь лежа ты уже отдыхаешь, а не работаешь… Так, Леонид?
- Да, да… В этом, Наталка, ты его послушай. Он знает.
- Послушаю, обязательно послушаю! - Наташа была полна жизнерадостности, дружелюбия, задора. Счастье светилось в улыбках, которыми они обменивались с Иваном, в том внимании, с каким они предупреждали желания друг друга.
Мирный веселый вечер прервался стуком в дверь.
- Полиция?!
- По стуку - не похоже.
То были родители Наташи. Они приехали на извозчике, нагрузив кошеву узлами. В открытые двери в облаке мороза полетели из сеней на середину комнаты подушки, матрац, узлы.
Наташа поднялась, оробевшая вдруг, смущенная:
- Мамочка…
Отец неприязненно произнес:
- Не разговаривай с ней, мать. Я сам скажу: мы, так и быть, не проклянем вас. Живите. Только, Наталья, не позорь нас! Венчайтесь. А то… прокляну.
- Мы не можем венчаться, папа, - тихо, но решительно объявила дочь. - Мы не верим.
- Мать, ты слышишь? Нет, ты слышишь? Прокляну ведь ндравную! - хриплый голос отца звучал так беспомощно, так слабо, что Наташа улыбнулась. Он снова восстал: - Ты видишь, мать? Она еще скалит зубы!
Малышев усадил отца, начал говорить что-то ласковое. И старик обмяк, глядя на зятя пристально, с любопытством.
- Ты, если вкрался ей в доверенность, побереги ее от худой славы…
- Да что вы, какая слава!
- Только - чудно́! Слыхал я, Иван Михайлович, ты всюду кричишь, что собственность - преступление! Собираешься перевернуть жизнь?.. Так зачем тебе жена, да еще моя дочь? - И тут же кричал: - Мать, Мария Михайловна, а он ведь - ничего… Он вроде ее не бросит!
Та, не слушая, развязывала узлы, ставила на стол какие-то кастрюли, бросала на кровать платья, гимназическую форму, варежки, обувь, подзоры с кружевами, скатерти.
- Мы не какие-нибудь обсевки… Мы дочь свою в одном платье не выпустим.
- Форму-то мне зачем? Оставь сестренкам, - вмешалась наконец Наташа.
- Ну, форму-то, и верно, я возьму. Новой не покупать.
- И вот это… - Наташа подала матери еще какое-то платье.
- Ну и это… Мало́ тебе. Возьму, - согласилась Мария Михайловна.
Вайнеры рассмеялись.
- А это что за люди? - строго спросил отец.
- Наши друзья.
- Такие же голодранцы, видать.
- Такие же! - в голос подтвердили Вайнеры.
Это старику понравилось. Он сел ближе к столу и потребовал:
- Налейте-ка и мне чаю.
- И зять ваш - голодранец, - продолжал Вайнер. - За это ему в его двадцать пять лет и имя с отчеством!
Наташа виновато вставила:
- Мы ведь, папа, бруснику завариваем, чаю-то нет…
- Удивила! Все теперь бруснику или кипяток пьют, - в быстром говорке отца было что-то лихорадочное: - Только - венчаться… Это ведь невиданно - не венчаться! - вскипев снова, он вскочил и, потрясая над головой руками, пошел к дверям, рассерженный. - Прокляну!
Мария Михайловна шепнула, уходя за ним:
- Не проклянет.
Леонид смеялся:
- Признали они зятя зятем, дочь дочерью!
Ночью Наташе не спалось. Она глядела на склоненную над столом фигуру мужа, молчала, чтоб не мешать. Наконец поднялась, накинула ему на плечи пиджак, заглянула в исписанный листок, вздохнула.
- Что с тобой?
- Не знаю, как сказать. Но ты не будешь смеяться надо мной? Скажи, правда, не будешь? Ты не качай головой, а скажи.
- Не буду.
- Вот… вижу я, что и без меня ты много делал… и больно мне, что без меня… И вообще, как это можно, чтобы без меня?!
- Понимаешь, девочка, некогда мне ждать тебя было…
Заводские гудки ревели протяжно. Густой, хриплый, непрерывный звук, казалось, выходил из недр и низко расстилался по земле. Начинался рабочий день.
Почтальон, далеко завидя Малышевых, махнул письмом.
Иван Михайлович тут же вскрыл конверт, весь светясь, сообщил жене:
- Киприян, дорогой друг Потапыч вспомнил.. В Питере он, мобилизован… Настроение в армии враждебное, "к свадьбе", это значит - к войне. Я обязательно использую это на собрании!
Неожиданно Иван Михайлович потребовал:
- Поздоровайся со мной, Натаха… Руку подай.
Та, не понимая, протянула руку. Он подал ей свою свернутую горсточкой ладонь.
- Что с тобой, Ванюша?
Тот взволнованно сказал:
- Вот так Киприян всегда здоровался - горсточкой… Письмо его я обязательно на собрании использую!
Вечером к Малышевым неожиданно собрались друзья.
Петр Ермаков кричал:
- Не сопротивляйся, Наталка. Мы решили все-таки вам свадьбу устроить.
Гости нанесли подарков: два стула, семилинейную лампу, посуду, продуктов. Елена Вайнер захлопотала около плиты. Леонид украшал стол букетом из пихты, вместо вазы - глиняная кринка. Петр чистил картошку.
- Где же Миша так долго? - звонко спросил Василий Ливадных.
Наташа, вся сияя, объявила:
- Сегодня приняли меня в партию.
- Ура!
- Нашего полку прибыло.
- Это мы сегодня отметим!
- Только живой работы мне на дают… Говорят, что зубы у меня шпикам приметные. Ваня их кремлевской стеной зовет!
Ливадных объявил:
- Слушайте, я на днях песню услышал. Мотив не уловил, а слова запомнил.
- Читай, Вася!
Тот начал:
Как двадцать лет мальчишка
Колодочки надел,
В синю пестрядь обрядился,
На шуровочку поспел.
Этак года два проробил,
На урода стал похож.
Ясны глазки призатухли,
А работай - хошь не хошь!
И оглядел всех блестящими с хитринкой глазами. У него почти квадратное лицо. Густые темные волосы стоят ежиком, и Ливадных то и дело приглаживает их большущей ладонью.
Вайнер сказал:
- Вот вам народное творчество!
- Ну, стихи, скажем прямо, не очень… Однако же - настроение.
- Настроение народа.
- Нет, а какова у Василия память?
Наташа не слушала стихов, то и дело выходила из комнаты. Все понимали - тревожится за мужа.
Наконец явился Иван, удивленно оглядел друзей, узнал, что они пришли к ним "на свадьбу", застенчиво и виновато улыбнулся. Наташа, помогая ему снять пальто, шепотом спросила:
- Что-то случилось?
Он молча ее поцеловал и снова виновато улыбнулся. Наташа вздохнула. Стоит у окна степенный Рагозин. Ливадных оглядывает всех смеющимися глазами. Ермаков с Еленой Борисовной хлопочут о чае, Похалуев выжидательно следит за хозяином. Это - друзья. "В другое время Ваня весь бы загорелся от радости видеть их у себя!" Наташу томило предчувствие беды.
Когда уже все сидели за столом, Малышев посмотрел на часы и сказал:
- Мне пора, братцы…
- Куда же?
- Что это значит: жених убегает!
Глядя на Наташу, Малышев сообщил:
- Дело в том, что я получил повестку в армию. И явиться должен на пункт через час.
Наташа, потрясенная, опустила руки.
- Они нарочно тебя… Ты им мешаешь!
- Значит, за веру, царя и отечество!
Наташа собирала вещи, совала их в заплечный мешок. Ей помогала Елена. Малышев говорил:
- В армии я буду бороться против войны. Это просто хорошо, Наташа, что я буду в самой гуще событий! - Иван Михайлович забросил мешок на плечо. - Не провожайте меня… Не надо.
Судорожно обняла его Наташа.
За ним пошли мужчины. Когда утих скрип снега под их ногами, Елена сказала.
- Вот тебе и свадьба!
XVIII
В Саратовском юнкерском училище Малышев пробыл недолго. Острое воспаление легких свалило его с ног. Внезапно на занятиях он упал и потерял сознание.
В бреду кричал:
- Газету, газету спрячь, Василий!.. Наша партия отстаивает интересы народа… - Он звал Наташу, мать, бранил эсеров и меньшевиков. Кто-то крепко зажимал ему рот. Время от времени до сознания доходил простуженный голос Василия, товарища по училищу. Тот кому-то шептал:
- Читали, зарывались в снежный окоп, как в шубу. А вот она, шуба-то как обернулась…
Около койки больного часто сидел то Василий, узколицый, с черными усами юнкер, то строгая женщина в белом халате - врач, сторожа каждое его слово.
Иван понимал, что это - свои.
Желтые стены палаты то сдвигались, то раздвигались. Койка плавала между ними. Женщина-врач говорила кому-то о том, что у больного воспаление легких, что она постарается его списать из армии, что держать его в госпитале нельзя. И снова все погружалось для Ивана в серый туман, и плавало, и качалось, и надвигалось, давило.
И сколько длилось это, он не знал.
Потом понял, что он в поезде, что его куда-то везет строгий человек в штатском. Навязчиво билась одна мысль: "А где та… в белом халате? Она наша? Да, конечно, она - наша… Нас много. Нас очень много!"
Он ехал домой, к Наташе, к друзьям. Скоро узнает новости. И как хорошо, что у него есть Наташа, самый близкий человек.
Вот и город. Синий снег, темнеющая дорога, дремлющие извозчики в кошевах с заснеженными полостями.
Сопровождающий усадил Ивана в холодную кошеву, сел рядом. Голова больного клонилась к нему на плечо.
Они ехали в снежной ночи по неосвещенным улицам.
Наташа ждет. Сейчас он ее увидит. Сопровождающий ввел его в квартиру, Иван увидел Наташу, радостный испуг в ее глазах и сказал:
- Спать.
Наташа, вот она… возле! Она что-то говорила… Да, да, письмо от Маши. У сестры родился сын. Звать Михаилом.
Улыбнулся непослушными губами:
- Пусть больше нас будет, нас, Малышевых!
Он уснул, впервые не боясь бредить.
"…Почему же Наташа так отдалилась?" - думал Иван, незаметно разглядывая жену. Она сидела за столом, подперев маленьким кулачком подбородок, и читала. Лицо ее было, строго. Она стала неулыбчива, малословна. Иногда он видел ее ночью прикорнувшей на стульях. Но каждый раз, встречаясь с ним взглядом, она отводила глаза.
"Да-да, я приехал неожиданно и еще немножко чужой. Исхудал… и наголо пострижен. Она не может ко мне привыкнуть. Когда я болел, она изучала меня… А я совсем стал дикарем…"
Как-то к Ивану забежал Похалуев. Борода его поседела, и весь он был как-то суетлив и нервен.
- В Тюмени аресты… В Челябе - тоже. Нам многое стало ясно в людях. Из Кобякова большевика не получится, хоть Мрачковский его и таскает к нам… К эсерам открыто прет.
Несколько окрепнув, Иван начал выходить гулять.
Апрель шестнадцатого года был бурный: то рванется поземка, то стихнет, а то с кровли потечет блестящая и звонкая капель.
Недалеко от Верх-Исетска обучали солдат. Резкая команда, отсчет шагов и топот раздавались в морозном воздухе. Лица солдат уставшие, серые; Малышев смотрел на них со стороны и возвращался к дому.
Вечерами Наташа приносила газеты. Прежде всего он развертывал "Уральскую жизнь" и кричал возбужденно:
- Слышишь, Натаха, меньшевики агитируют рабочих выбирать своих представителей в военно-промышленные комитеты! Что за вздор! Это же буржуазная организация! Нет, как хочешь, а завтра я выйду. Некогда лежать.
Наташа молчала, глядела не мигая перед собой. Наконец сдержанно произнесла:
- Не советую…
- Да, понимаешь, я чувствую себя здоровым. Чертовски здоровым. Завтра я пойду, - сказал он с внезапной запальчивостью. - Надо помочь товарищам провести собрания. Не дать обмануть рабочих.
Первое свое собрание после болезни Малышев проводил на спичечной фабрике купцов Ворожцова и Логинова.
Встретили его радостно:
- Да ведь это Иван Михайлович!
- Поднялся, друг?! Похудел же ты!
- Вовремя пришел к нам, Михайлович!
Низкие своды корпусов, казалось, источали ядовитые запахи. Работницы (здесь работали в большинстве женщины) бледнолицы, измождены. Выделялась среди них невысокая, но крепкая сероглазая девушка, одетая в полушубок. Она манила рукой кого-то и кричала:
- Айдате сюда! О войне рассказывать будут!
- О войне, верно… Хотя бы то, что война эта окончательно расшатала царский трон.
- Айдате! - все прерывал Малышева голос сероглазой.
- Куренных у нас сегодня что-то боевитая! Речь, говорить собираешься, Маруся?
Девушка неожиданно густо покраснела и спряталась в толпе.
День Малышева был строго распределен. И в этот распорядок входила обязательная встреча с Вессоновым. Иван тщательно подбирал для него книги, обсуждал их с ним и каждый раз удивлялся тому, как быстро понимает все этот изувеченный человек, какие ставит вопросы, часто сам на них и отвечая.
- Ну, Иван, сегодня ты опять ползунка ходить учить будешь? - спрашивал он.
Иван смеялся:
- Ты не ползунок, а Илья Муромец!
Вечерами Иван сам читал, делал выписки, готовился и тоже смеялся над собой, говоря Наташе:
- А это я сам ходить учусь… Мне все кажется, что я ничего не знаю…
Наташа молчала. А ему так хотелось рассказать ей и о сероглазой Марии Куренных, и о Степане Вессонове, о силе, которую он в них подозревал.
Наташа не глядела в его сторону, не улыбалась, как прежде, углубленная в книгу.
Однажды в дверь резко постучали.
- Полиция! - шепнул Иван. - Ты не волнуйся, Натаха: у меня ничего не найдут… Только ты встречай их спокойно. Если даже и арестуют - будь спокойна.
Он не ошибся. Трое полицейских ворвались в комнату. Побледневшая Наташа стояла в стороне, сжав на груди руки.
Полицейские обыскали комнату: книги, рукописи разлетались по листку.
Ничего не найдя, жандармы ушли.
Уснуть Малышевы в эту ночь не могли. Наташу бил озноб. Иван бережно прикрывал ее одеялом:
- Испугалась? Для тебя впервые. Если меня арестуют, вот тот чайник - с двойным дном. На первое дно будешь для меня газеты и материалы укладывать, приносить в тюрьму, а сверху нальешь квас или молоко. Завтра Давыдову передай прокламацию, я сегодня написал, против войны. А когда отпечатают, помоги распространять по заводам. И ничего не бойся! Да, еще молодежь наша собирает сейчас помощь для беженцев. Давай и мы хоть белья дадим.
Наташа поднялась, зажгла лампу.. Иван открыл сундучок. Выбирать не из чего, но одну, наиболее крепкую пару белья он завернул в газету. Наташа положила на стол сверток от себя.
Чуть свет за свертками пришли гимназистки Вера и Светлана.
Он усадил девушек к столу, сел рядом. Наташа отошла к окну, кутаясь в платок.
- Значит, работаете, девушки?
Светлана сверкнула глазами.
- Нас Елена Борисовна Вайнер заставляет столько читать!.. Нигде не можем найти Базарова и Степанова "Общественное движение в Германии в средние века и в эпоху реформации" и Бебеля "Женщина и социализм".
- А Ленин?
- Ленина папа достал. Теперь в плане кружка - помощь беженцам…
- …И бежавшим из ссылки, - напомнил Иван.
Нельзя было без улыбки смотреть на разгоряченные лица девочек. Шея Веры, обрамленная белым воротничком формы, была такая худенькая, детская, а взгляд стал совсем взрослым, озабоченным.
XIX
Начиная с первого мая шестнадцатого года уральские большевики жили особенно напряженно. Появился опыт, забастовки становились настойчивыми и продуманными.
Пропагандисты Екатеринбургской организации не сидели на месте: поехал один в Ревду - вспыхивала забастовка в Ревде; второй поехал в Миньярский завод - забастовка в Миньяре. Рабочие понимали смысл своего протеста - не дать выполнить хозяевам военные заказы, сорвать работу транспорта, обслуживающего нужды войны.
Малышев с Вайнером принимали у Давыдова связных из Кургана, из Верхней Туры, без конца печатали на гектографе листовки. На всех мелькали слова:
"Пролетарии всех стран, соединяйтесь! РСДРП. Екатеринбургский комитет".
"…Уже более двух лет, как льется потоком человеческая кровь… Миллионы разоренных жизней, калек и сирот - результат этой ненужной для народа бойни".
…Вошли Кобяков и Вессонов. Последний возбужденно сообщил:
- Слышь, братцы, внимание нам оказывают: в комитеты промышленные зовут…
Иван Михайлович отложил валик, встревоженный тем, что Вессонов с Кобяковым вместе.
- А ты обрадовался, Степан?
- А как же? Впервые… не погнушались…
- Не погнушались, говоришь? Этот военно-промышленный комитет обслуживает войну! Участвовать в нем - значит изменить делу социализма!
Вессонов впился взглядом в лицо Кобякова. Потом согласно кивнул Малышеву:
- Я понял, Михайлыч, все… И кое-что еще…
Давыдов вставил:
- У нас есть партийная директива: бойкот этих комитетов. Мы будем принимать участие в выборах выборщиков, чтобы легально разоблачать эти комитеты.
- А по-моему, - участвовать в них! - вступил в разговор Кобяков. - Рабочие группы в них будут организующим центром!
Давыдов сидел неподвижно, уткнувшись подбородком в грудь, сложив руки на коленях. Говорил медленно, от гнева перехватило дыхание:
- Это на предательство похоже.
- Будем на них опираться и возродим рабочее движение. Смотри-ка, начиная с войны, оно глохнет. Нет, я, например, войду в рабочую группу, - убежденно продолжал Кобяков.
Насмешливая улыбка скользнула по лицу Малышева, застыла в глазах.
- Это похоже на измену, Николай прав.
Кобяков ушел, хлопнув дверью.
Вайнер сердито проворчал:
- Считает себя умнее всех!
- Как все тупые и ограниченные люди, - вставил Давыдов.
- Надо очистить нам организацию от всякой швали!
- А мне вы дайте дело, да потруднее. Справлюсь я… - неожиданно заявил Вессонов, вскинул глаза на товарищей.
- Дадим, - ответили те.
Дома Иван рассказал Наташе о Кобякове - с насмешкой, о Вессонове - с гордостью. Они молчали. Нужно вывести, наконец, жену из этого состояния. Иван вполголоса запел: