Их довольно много, таких бродяг, вроде "хиппи". Они едут попутными машинами от города до города без вещей, почти без денег, кое-где ночуя, кое-чем питаясь. Вот и этот ездит, меланхолически познавая дорожную жизнь, ничем особенно не интересуясь и сам никого не интересуя. И кто знает, о чем он думает здесь, сидя у чужого очага, среди чужих людей, прислушивается к чужому языку, глядя на угли и попыхивая сигаретой?
- Вы подсаживайтесь к нам, Жак, - приглашает Ольга.
Но тут он внезапно встает и, словно что-то где-то забыл, откланявшись, уходит так же неожиданно, как и пришел.
- Сбежал! - хохочет Ника. - Он страшно боялся, что ты начнешь его расспрашивать, а он стесняется, а может быть, и в самом деле нечем похвастаться… Ну да бог с ним!
Мы выходим. Уже совсем стемнело. На улицах Эгальера зажглись фонари. Ставни в домах закрыты. Собаки почему-то ложатся прямо посреди мостовой, лениво поднимаясь и пропуская сердито гудящие, случайные машины. А воздух, напоенный запахами трав, так прозрачен, что голоса в нем делаются звонкими и какими-то не своими. Я жду, пока Ника выведет свой лимузин на дорогу, и смотрю туда, где еще осталась светло-лазурная полоса над цепью гор и на фоне строго выточен силуэт кипариса, похожий на черного монаха в капюшоне.
Цыганские звезды
Мистраль всегда дует либо три, либо шесть, либо девять дней. Наш мистраль оказался трехдневным, и мы попали в городок Ле-Бо как раз на третий день, когда напоследок он с воплями ударялся о скалистые уступы, над которыми стоит это каменное чудо: врезанные в горный массив развалины феодального замка - и жилые домики теперешних обитателей.
Горная дорога, извиваясь, ведет на плато, под нами на пологих холмах виноградники, оливковые рощицы, пашни, и чем выше мы поднимаемся, тем меньше зелени и уже совсем наверху - чахлый кустарник на камне.
Странный этот город, весь серокаменный, красивый и загадочный. Есть в нем несколько извилистых улочек, двухэтажные дома, одной стеной врезанные прямо в скалу. Так же прилеплен к скале маленький собор Святого Винсента с колоколенкой набекрень. Если улицы пусты, то делается жутковато: не то город вымер, не то какие-то сказочные декорации для киносъемок.
К этому месту очень подходит множество поверий, до сих пор бытующих тут. Уже одни только пещеры и лабиринты носят с незапамятных времен названия вроде Пещеры фей, Пещеры летучих мышей, а в Пещеру колдуньи Тавен надо идти по темному коридору в сорок метров, через Зал Мандрагоры, миновать зигзагообразное горло Скарабея. А можно понаведаться в Погреб привидений или Пещеру Черного зверя…
Когда-то здесь прятались люди. В рыхлом грунте находили человечьи кости и разные признаки обитателей каменного века.
Существует легенда о том, что некогда мавр Абдельрахман пришел с войском из Испании, чтобы завладеть чудесным замком Ле-Бо. Он был разбит местным войском и бежал, но успел спрятать в одном из самых запутанных лабиринтов в скале награбленные сокровища. Больше он не появлялся, а спрятанных сокровищ никто так и не нашел. Но провансальцы уверены, что они существуют, а стережет их знаменитая в Провансе мифическая Золотая коза. Она бродит по коридорам и пещерам, лижет языком стены, у которых вкус селитры, и своими сильными копытами стирает непристойные изображения, которые посетители умудряются выцарапать на стенах пещер.
Есть еще звезда с шестнадцатью лучами. Первые владельцы Ле-Бо были из германского племени визиготов. Они гордо обозревали свои владения с неприступной высоты. Им принадлежала вся Камарга, до самого моря, и на их гербе была шестиконечная звезда с лучами, та самая мифическая звезда, которую связывают с волхвом - королем Балтасаром, пришедшим поклониться младенцу, новорожденному Христу. И потому владельцы Ле-Бо непременно хотели происходить от самого Балтасара. А провансальцы считают, что король Балтасар жил в Ле-Бо. Когда и как это было, никто толком не знает, но мальчиков в округе часто называют этим именем.
Эта же звезда была эмблемой цыган, которые принесли ее с востока. Ле-Бо существует под этой звездой, ибо, как говорят, этот удивительный город в свое время вдохновлял покинувшего родину Данте. А поэт Фредерик Мистраль говорил: "Ле-Бо надо сделать столицей!"
Высоко над долиной - развалины крепости. Там в полуразрушенных арках гуляют ветры, там в скале выдолблены похожие на соты гнезда для голубей, там "Долина преисподней", над которой нависла скала, похожая на профиль Люцифера, там следы сурового Средневековья перемешались с утонченными формами эпохи Возрождения в виде очаровательного, целиком высеченного из камня окна, над которым изречение: "После тьмы - свет". Это чувствуешь, лишь только заглянешь в это окно и увидишь пустые анфилады комнат с каменными стенами и травой, пробивающейся между плитами пола. Крыши здесь нет, и солнце льет ослепительный свет в эти залы, где когда-то вершились темные дела, где рождались жестокие мысли, где царили гордыня, власть и произвол…
Еще в XVI веке провансальские пастухи избрали Ле-Бо местом своего праздника. С тех пор в соборе Святого Винсента каждый год свершается рождественская полуночная месса. Седобородые, в плащах и широких шляпах, пастухи приводят в храм большого барана с рогами, украшенными лентами, запряженного в тележку, всю уставленную горящими свечами. На дне тележки на коврике лежит белый ягненок. И начинается древняя наивная мистерия: каждый пастух берет ягненка на руки и преклоняет колена перед алтарем, где стоит пастор, держащий на руках куклу - младенца Христа. Поднимаясь с колен, каждый пастух сильно перекручивает хвост ягненку, чтобы он заблеял и выразил этим свой восторг перед таинством. Этот обряд сохранился до сих пор, хотя были случаи, когда владыки церкви пытались запретить появление скота в храме. Но из этого ничего не вышло, а пастухи продолжают совершать традиционный ритуал.
Все это довольно легко себе представить, когда попадаешь в это царство камня и неба, настолько фантастичное, что трудно верится в реальную жизнь горожан и в то, что Ле-Бо - это кантон Сен-Реми с почтой, телеграфом, гостиницей, магазинами сувениров, аптекой и со своими столетними разработками породы "боксит", из которого делается алюминий. А жителей здесь всего 230 человек!..
Последние порывы мистраля гнали нас по узеньким улицам к нашему лимузину. Уже вечерело, и первая звезда мерцала на лимонном в этот вечер небосводе. Пора было ехать к голландцу-художнику Жаку Уинсбергу в Эгальер, куда мы были приглашены на обед.
Мы явились, когда все приглашенные были уже в сборе. Жак Уинсберг, небольшого роста, энергичный человек, в черной кожаной куртке, седоголовый, похожий не то на кинорежиссера Романа Кармена, не то на Чарли Чаплина, встретил нас радушно, с шутками и смехом.
Жена его Анжель, тоненькая, типа креолки, в длинном кружевном платье, с темной косой вдоль спины, суетилась между гостями, выполняя хозяйские обязанности.
Столовая, длинная и низкая, вдруг в конце превращалась в гостиную с высоким потолком, верхним светом, роялем и мягкой мебелью. В глубине в большом камине горел огонь. Гости в ожидании обеда расселись в гостиной, большинство были соседи, и среди них шумели и смеялись несколько цыган. Тут же резвились трое детей художника, все белокурые, как ангелы.
- Смотрите, - сказал Уинсберг, - смотрите, как мои дети любят цыган. Это ведь их крестный отец. В самом деле…
А дети облепили со всех сторон какого-то немолодого цыгана, тащили его за собой, лезли к нему на плечи.
Анжель тоже художница. Пишет она в манере Гогена. Мне понравились портреты ее работы, развешанные в столовой. Особенно два портрета цыганских детей. Голый маленький мальчик на фоне моря, на желтом песке, с голубой птичкой на кисти руки и голая девочка на том же фоне, с цветком в руке. Было в них что-то дикое, прелестное и поэтичное.
Сам Уинсберг пишет больше пейзажи мрачные, коричневые, безрадостные, с тростниками, древесными стволами без зелени, видимо утверждая символику каких-то своих жизненных законов, ни в какой мере не символизирующих его собственную, на первый взгляд оптимистическую, натуру. Бывает же так! Я не видела других его работ, и как художник он остался для меня нераскрытым, зато он весь распахнулся как щедрый, веселый и остроумный хозяин дома.
За длинным и узким столом нас было человек двадцать. На столе стояли вино, хлеб, соль, Маслины, какие-то специи, а громадные деревянные блюда с салатом, креветками, жареной рыбой и бараниной плыли над головами гостей, каждый брал себе и передавал соседу. Все чувствовали себя непринужденно, пили, ели, переговаривались, и больше всех острил и шумел сам Уинсберг.
Против меня сидел удивительно красивый молодой цыган в ярко-красном джемпере. Лицо его, немного скуластое, смуглое, матовое, с небольшими бачками на висках, было сдержанно и задумчиво. Черные буйные патлы падали на низкий лоб. Он сидел, куря сигареты, исподлобья поглядывал на гостей. Две местные белокурые модницы сидели по обе стороны и наперебой старались расшевелить красавца. Иногда это им удавалось, и тогда он беззвучно смеялся своим белозубым ртом с приподнятыми, как у древнего фавна, углами. Бывают лица, которые притягивают ваш взгляд совершенно непроизвольно, словно какое-то оригинальное произведение искусства или какой-то редкой окраски и формы цветок. Думаешь о чем-то или говоришь с кем-нибудь, а взгляд все время возвращается к нему. У цыгана было такое лицо, и, может быть, именно поэтому он был так замкнут и застенчив.
Обед подходил к концу, когда Уинсберг предложил двум молодым цыганам, сидевшим возле него, развлечь гостей песней. Те взяли гитары, и столовая наполнилась звоном, лихими переборами и пассажами, очень напоминающими испанскую музыку. Они долго разыгрывались, "входили в настроение", друг перед другом показывая мастерство и ловкость, а потом один запел. Он был совсем молоденьким, этот певец, и больше походил на баска цветом кожи и не очень черными волосами. Пел он по-эстрадному - горлом, обрывая последнюю ноту каким-то трагическим всхлипом. Второй иногда подтягивал ему, но финальную фразу молодой заканчивал всегда один, и мне казалось каждый раз, что он сорвал голос, и становилось ужасно жаль его. Таких певцов, главным образом латиноамериканцев, постоянно слышишь на фестивалях. Эти певцы пели на своем цыгано-провансальском наречии, как оказалось, они были уже профессиональными певцами эстрады и пели "на публику", и это сразу чувствовалось.
* * *
Когда молодой певец устал, может быть, сам себе надоел, и гости стали понемногу переговариваться, я обратилась через стол к моему визави - цыгану в красном:
- А вы поете?
- Нет, нет, что вы! Я не умею… - Он сразу как-то весь съежился. - Ну, может быть, умею, но очень плохо… не так, как они.
- А вы спойте по-своему. Или станцуйте. Вы ведь, наверно, танцуете?
Парень упирался, но было видно, что это для проформы.
- Ну, прошу вас! Для меня, для русской гостьи. Я ведь приехала из Москвы.
Он внимательно посмотрел на меня и поднялся.
- Но только я сначала станцую.
Он вышел к гитаристам, они сразу поняли, в чем дело, и заиграли какую-то цыганскую плясовую. Красный цыган сначала сдержанно, потом все решительней начал плясать на месте, дробно перебирая ногами, изящно согнув руки в локтях и прижав подбородок к плечу. Веки его были опущены, в углах рта бродила улыбка, и чуть трепетали ноздри. Он кружился на месте, и гибкое тело его слилось воедино со звоном гитар и ободряющими выкриками гитаристов. Это было великолепно. Потом он вдруг словно опомнился, остановился, достал желтый платок из кармана и обтер им лицо и шею. Он не вернулся на место, а присел там же, возле цыган. Все дружно аплодировали ему, а он, поймав мой взгляд, по-мальчишечьи хитро улыбнулся и подмигнул мне. Я поняла, что он все же решил спеть.
Снова молодой эстрадник занял площадку, как бы напоминая о своем профессиональном превосходстве. Пели что-то шуточное с припевом: "Ай-ай-ай". А потом красный цыган шепнул что-то гитаристу, тот заиграл, и он запел. Это было нечто такое, что сразу погасило атмосферу "званого обеда с цыганами", смыло очень внешнюю сторону несколько показного веселья и вклинило в настроение самого Уинсберга какое-то, видимо, непривычное, раздумье.
Голос у красного цыгана был глухой и матовый. Он пел, сидя у стола, полуприкрыв глаза рукой, словно только для самого себя, словно спрашивая себя о чем-то и сам себе отвечая. Каждая музыкальная фраза уходила на вибрирующей мелодии вверх, а потом падала, акцентируя на нотках и горестно затихая на последней. Гитаристы негромко и проникновенно позванивали, не мешая певцу сетовать, уповать и улыбаться сквозь слезы. И никто не смотрел на него в эту минуту, как не смотрят на оркестр и на дирижера, когда слушают музыку.
Увидели его, когда он как ни в чем не бывало уже сидел между своими модницами и они наливали ему красного вина. Тут все вздохнули, заговорили, захлопали, задымились сигареты, и острый аромат кофе поплыл над столом. Я обратилась к цыгану:
- Спасибо! Превосходно. Лучше всех!.. Вы певец?
- Ну что вы, я не профессионал… Так, пою для себя. - Он застенчиво улыбался, снимая корку с апельсина.
- А кто же вы?
- Я работаю на заводе. Хочу быть инженером…
Когда мы вышли из "маса" Уинсберга, стояла тихая, прохладная, безлунная ночь. Мистраль исчез, и было даже как-то непривычно выйти на неподвижный воздух и увидеть неподвижные, как обелиски, кипарисы и звезды, звезды, звезды над нами.
Тень Петрарки
Авиньон. Папский дворец. Если говорить о мистическом Провансе, то, пожалуй, на папский дворец падает наибольшая доля авиньонских преданий.
Те, кто создавал этот дворец, никогда не преследовали никакой цели, кроме личной наживы. Семь сменявших друг друга пап в течение семидесяти лет грабили население, держа его в темноте и страхе.
А началось все с того, что французский король Филипп Красивый решил не отдавать церковных сборов Ватикану, а оставлять во Франции и, взяв в плен римских пап, перевел папскую резиденцию из Рима в Авиньон. С этого момента папский престол стали занимать французы, часто малограмотные люди, низкого происхождения, и миссия наместников Бога на земле ограничивалась личными интересами.
Папа Иоанн XXII набрал налогами 700 000 флоринов, что составляет на современные деньги 1 000 000 000 франков. Причем утверждают, что он занимался алхимией, окружал себя фальшивомонетчиками и писал сочинения под странными заголовками вроде: "Эликсир философа" или "Искусство превращения".
Папа Бенедикт XII, сменивший Иоанна, пристроил к дворцу нелепую башню специально для того, чтобы под ней спрятать 40 ящиков золотых монет, сервизы золотой посуды и массу редких драгоценностей.
Папа Климент IV, по прозвищу Великолепный, на церковные сборы с провансальцев закатывал грандиозные приемы и праздники. Он говорил, что это помогает ему "чувствовать себя свободным и забывать о своем папстве".
Климент Великолепный был человеком подозрительным и трусливым. Он приказал на всякий случай прорыть подземный ход от папского дворца под рекой Дюрансой до самого городка Шаторенара. Но сам он никогда этим ходом не воспользовался. Зато говорят, что когда папство раскололось на авиньонское и римское, то антипапа Бенедикт XIII удирал этим подземным ходом. Перед бегством он успел замуровать в стенах дворца двенадцать фигур апостолов, отлитых из чистого золота. Об этом он поведал другу своему, венецианскому послу, но ни посол, никто другой не нашли этих фигур, поскольку их, видимо, и не существовало.
Все это рассказывается в народе, и принимать это за подлинные исторические факты не следует. Если же побродить по залам папского дворца, то надолго остается впечатление от его грандиозности. Я осматривала его с группой случайных туристов, и меня поразили громадные залы для приемов: сводчатые потолки, высоченные колонны, окна в проемах стен толщиной в метр, а то и в полтора метра. Галереи, монументальные парадные лестницы, величественные порталы с остатками барельефов и каменных скульптур. И множество башен: Башня ангелов, Башня совета, Башня кухни, Башня гардероба, Башня Святого Лаврентия и прочие.
Во втором этаже дворца были папские жилые покои, в которых сохранились выполненные по заказу Климента Великолепного удивительные фрески работы французского художника XIV века Робин Романа. Это "Оленья комната" с фресками на сюжеты: птицелова, рыбьего садка, соколиной охоты. Внизу, во дворце, частично сохранились в зале Аудиенций росписи в потолочных сводах, выполненные итальянским мастером Маттео Джиованетти: на синем фоне, усеянном звездами, фигуры двадцати пророков.
И, несмотря на дисгармонию архитектурных решений из-за многих перестроек и достроек, здание папского дворца все же так грандиозно и величественно, что группа посетителей, с которой я осматривала дворец, казалась мне вереницей муравьев, переползающих из одного зала в другой.
Конечно, во дворце пусто. В столовой нет стола, за которым помещалось сразу двести человек, в папской комнате, расписанной под драпировочную ткань, нет никакой мебели, но можно представить себе, как все это выглядело, когда на каменных плитах пола лежали ковры и стояла готическая мебель из мореного дуба…
Живут здесь только легенды, и самая из них поэтическая - это легенда об авиньонском мосте Сен-Бенезет.
Маленький пастушок Бенезет однажды, пася овец своей матери, увидел на небе знамение и услышал голос: "Брось овец, иди к Роне и построй через нее мост". Мальчик воспротивился, уверяя, что строить мосты не умеет, дороги к Роне не знает, да и овец не на кого бросить. Но тот же голос обещал ему провожатого и замену на пастбище. Бенезет послушался и отправился в путь. Вскоре он действительно встретил странника, который взялся проводить его. Пришли они к епископу, который в тот час удил рыбу. Святой отец рассмеялся, когда Бенезет рассказал ему о своем видении, и послал его к судье. Судья, выслушав историю, тоже стал смеяться, а потом, издеваясь, сказал:
"Вот если ты сможешь поднять тот камень, что лежит у нас во дворе, и отнести его на берег, то я тебе поверю". И тут в сопровождении толпы любопытных все отправились во дворец. Но чудо свершилось, Бенезет один поднял камень, который и тридцати человекам было не под силу поднять, легко отнес его на берег Роны и положил там, как раз на том месте, где должна была встать первая арка моста. После этого горожане прониклись глубокой верой и стали собирать средства на постройку моста. И Бенезет, почувствовав в себе чудодейственную силу, стал исцелять больных, изгонять нечистую силу из одержимых и так прославился, что к нему началось паломничество. Денег, которые ему платили за излечение, хватило на постройку гигантского моста при слиянии трех рек - Роны, Дюрансы и Сорги. А в 1433 году, после сильных дождей, все эти реки вышли из берегов и прорвали мост в двух местах. И с тех пор стоит этот знаменитый мост, о котором поется в песенке:
Sur le pont d’Avignon
On у dansent, on у dansent -
"На мосту в Авиньоне всё танцуют и танцуют". Больше, видно, он ни на что и не годится!..
Авиньон связан с именем итальянского поэта Франческо Петрарки. Здесь прошло его детство, здесь этот маленький итальянец стал великим поэтом.