Я смотрю на дом и скорее не вспоминаю, а понимаю, как все должно было происходить в тот день восьмого года нашего столетия, когда в квартиру на третьем этаже дома № 6 пришел молодой русский педиатр Георгий Несторович Сперанский, находившийся в Париже и приглашенный отцом осмотреть мучившие меня в то время аденоиды.
Не знаю почему, но Георгий Несторович, впоследствии не ставший отоларингологом, видимо, в то время интересовался этой специальностью и по просьбе Петра Петровича согласился удалить мне аденоиды. Он пришел, веселый, синеглазый, среднего роста человек с темной бородкой, усадил меня на колени к отцу, раскрыл свой чемоданчик, достал инструменты, закрыл меня полотенцем, сделал укол, подставил лоточек и мигом удалил из моей глотки эти губки, от которых я задыхалась по ночам. Тогда же он спросил Петра Петровича:
- Может быть, удалим и миндалины? Они такие рыхлые, вытащить бы надо, благо все наготове?
Но папа испугался и попросил миндалины не трогать до "другого раза"…
Другого раза не было. Мне не пришлось лечиться у Георгия Несторовича, этого корифея советской педиатрии, создавшего свою школу педиатров, основавшего первый в России Дом грудного ребенка, этого ученого, приложившего немало труда для охраны материнства и младенчества, написавшего множество работ о воспитании и кормлении детей начиная со знаменитой "Азбуки матери".
Но встреча со Сперанским в 1963 году, когда он получал четвертый орден Ленина к своему девяностолетию, а я - первый орден "Знак Почета" к моему шестидесятилетию, останется для меня незабываемой.
Мы получали свои награды в Кремле, и случайно я оказалась за длинным столом сидящей рядом со Сперанским. Каково было мое удивление, когда он, лукаво поблескивая живыми голубыми глазами, неожиданно спросил меня:
- А скажите, Наталья Петровна, вы помните, как в Париже вам, пятилетней крохе, удалял аденоиды?
- Помню, Георгий Несторович, - отвечала я, ошеломленно глядя на Сперанского.
- А миндалины-то вам, видно, все же пришлось удалять? Я ведь говорил Петру Петровичу… Не послушал он меня… Кто же вам удалял их?
- Профессор Преображенский, сорок лет спустя.
- И, наверное, трудно было? - посмеивался Сперанский.
- Целый час мучился. Они ведь приросли, гланды.
- Вот видите, - ликовал Георгий Несторович. - А я ведь предупреждал Петра Петровича…
Так мы шепотом переговаривались с этим удивительным человеком, обладавшим такой феноменальной памятью и такой живостью восприятия в свои девяносто лет. Переговаривались в торжественном зале, в атмосфере парадной приподнятости, в окружении знаменитых ученых, артистов, композиторов. Героев Труда и героев ратных подвигов. Мы спешили перекинуться какими-то важными только для нас одних сведениями, потому что оба чувствовали, что вряд ли еще встретимся в этом вихре наших будней, полных неизбежных событий и перемен…
Мы так и не встретились. Через шесть лет Георгия Несторовича не стало.
Это случилось в Академической больнице, куда его положили из-за сердечного приступа, в ночь на 14 января 1969 года.
Из разговоров со знавшими его людьми я поняла, что Георгий Несторович не мог примириться со своей старостью. Это был человек блестящего ума, сложного, даже трудного характера и неистового темперамента. Он всегда "кипел" и в своем деле, которому отдавал жизнь, бесконечно любя своих грудных пациентов, и в часы отдыха, лазая по горам, бегая на лыжах, катаясь на коньках. А дома он занимался ручным трудом: плел корзины, стругал и вытачивал что-то на станке, постоянно куда-то спешил. Он быстро читал, быстро писал, быстро двигался. Он не переносил бездействия, и когда пришла старость, силы начали покидать его и врачи запретили заниматься физическим трудом, он почувствовал себя лишним, никому не нужным. Несчастливая старость привела его к решению уйти из жизни, добровольно покончить с собой.
Но по законам природы самый естественный конец человеческой жизни - это смерть от старости. И, конечно, счастливая старость у людей, окруженных детьми и внуками, сознающими свой долг - терпеливо и спокойно помочь старому человеку дожить свой век.
Но к Георгию Несторовичу никак нельзя было подойти с обычными жизненными мерками. Это был гениальный ученый, с оригинальным мышлением человек, не примирявшийся с обыденностью. Вот поэтому он и ушел из жизни, не приняв законов природы.
Говорят, что его ровесники-коллеги бесконечно удивлялись и даже восхищались его мужеством и твердой решимостью расстаться с жизнью. Я не разделяю их отношения к этому великому несчастью, потому что для каждого возраста есть свои радости и печали. Часто молодые совсем не понимают старых, и мне хочется вспомнить мою поездку с мамой в Сибирь, на открытие памятника ее отцу и моему деду - художнику Сурикову.
Мы жили в Красноярске в гостинице, и каждое утро, в шесть часов, мама просыпалась и начинала ходить по комнате, что-то ища, перебирая свои вещи, что-то записывая. Она будила меня, шаркая туфлями, а мне, тогда еще молодой, безумно хотелось спать. Я, с досадой приоткрыв сонный глаз, следила, как мама в ночной рубашке, стоя у окна, с восхищением смотрела на поднимающееся в розоватом тумане сибирское солнце, видимо охваченная воспоминаниями своего красноярского детства.
А вечером, когда мне очень хотелось сбегать в городской театр, где шли гастроли цыганского ансамбля из театра "Ромэн", мама удивлялась:
- Цыгане?.. И ты пойдешь слушать цыганский хор? Ты что, в Москве не могла пойти? - Ей было совсем непонятно, что в Красноярске гораздо интереснее то, на что я вряд ли пошла бы в Москве.
А на рассвете мама снова поднималась, и только теперь я понимаю, что этими утренними часами бодрствования она продлевала свой век.
Есть в старости радости! Есть! Какое счастье вдруг услышать где-то рядом шлепанье босых пяток пятилетнего мальчишки-внучка или обнаружить в горшке с бегониями крепкий темно-зеленый росток с твердым первым листиком проросшей косточки грейпфрута, случайно воткнутой в землю.
Все это радости, не замечаемые в молодости и открытые заново в конце жизненного пути. А вечная красота в живой природе? Или в подлинном, в прекрасном искусстве?..
Я снова возвращаюсь к моим "Незабудкам в корзине". Вот они, красуются на деревянной рубленой стене моего дома. Им уже семьдесят пять лет, но они свежи и словно сохраняют свой неприхотливый травянистый аромат. Они не производят впечатления устаревшей живописи. Нет! Они полны тревожного поиска, поэзии и даже романтики, и потому они обладают волшебной силой возвращать мне, несмотря на мой преклонный возраст, молодое восприятие красоты и радости.
Круассаны и черный хлеб
Авиньон - древний город на юге Франции. Над Авиньоном - густая синь небес, отраженная Роной. Кстати, на французском языке Рона - мужского рода, широкий, могучий Рон, как наш Енисей, Амур или Дон. Когда-то досужий русский переводчик наделил его именем женского рода…
В Авиньон я попала, работая над переводом провансальского поэта Мистраля - его знаменитой поэмы "Мирей".
Если Прованс можно назвать страной мистической, то наибольшая доля его преданий и сказов ложится на авиньонский папский дворец, поразивший меня своей нелепостью и даже уродством архитектурных решений из-за множества перестроек, достроек, нагромождений и все же веками сохраняющий неповторимую грандиозность и величие.
В XIV веке французский король Филипп Красивый захватил римский Ватикан и перевел папский престол в Авиньон. Папами стали французы, и миссия католических наместников бога на земле ограничивалась личными интересами Франции. Только через 70 лет Италия, в период Столетней войны, перевела папский престол обратно в Ватикан. Авиньонский дворец заглох, опустел, а ныне стал музеем, в залах которого постоянно открываются выставки.
Во время моего пребывания там была открыта выставка художника Пикассо. И какое же странное впечатление производили очень смелые работы знаменитого мастера на вековых стенах дворца, молча принимавших толпы посетителей. Я смотрела, как величественно и равнодушно пропускали высоченные сводчатые окна пучки яркого провансальского солнца, а двери - потоки иностранцев с фотоаппаратами и путеводителями с разноязычным рокотом, в национальных одеждах…
И все это продолжается много, много лет подряд. Посетители осматривают дворец изнутри и снаружи, и, видимо, редко кому придет в голову, что этой самой дорожкой обходил дворец пять веков тому назад бессмертный итальянский поэт Петрарка, автор сонетов в честь одной из авиньонских красавиц - маркизы Лауры де Сад (один из ее потомков был пресловутым родоначальником садизма).
А сейчас Авиньон живет себе и живет, процветая за счет исторических ценностей. И в узеньких старинных улочках, наряду с модными универсальными магазинами, бойко торгуют мелкие лавочки с кучами сувениров - копиями папского дворца, фигурками "Мирей", корзинками местного плетения, открытками и прочими мелочами, прельщающими приезжих туристов…
Мои парижские друзья порекомендовали мне остановиться у молодой пары - учителей, закончивших Сорбонну и приехавших на заработки в Авиньон. У них было двое маленьких сыновей. Отец, Жан, был преподавателем истории в начальной школе, мать, Жанна, работала в одном из детских садов Авиньона. На окраине города снимали они маленький двухэтажный коттедж с садиком позади него. Мне отвели небольшую спальню наверху, и я с интересом наблюдала за жизнью молодых французских интеллигентов.
Дом стоял на шоссе, обсаженном могучими платанами. Трасса выводила на пути-дороги по всему Провансу.
Я любила ходить на прогулку под тенью платанов, по тротуару, мимо рядов небольших домиков квартала. Дома были белые, штукатуренные, с почти всегда прикрытыми ставнями на окнах. Прохожих было мало, но по шоссе часто ходили автомобили. Иногда нападал на Авиньон буйный ветер - мистраль. Он дул с моря и обычно продолжался три, шесть или девять дней. Мистраль - это извечное бедствие для шоферов. Он так гонит машины, что трудно вовремя затормозить. В такие дни опасно было переходить дорогу. Однажды он сбил меня с ног, когда я переходила шоссе, на счастье, машины были где-то далеко, но я с трудом на четвереньках переползла дорогу, едва спасшись от летящего на меня маленького "рено".
Мне приходилось бывать на юге Европы, в Италии, в Испании, на французской Ривьере, но по стилю, яркости, оригинальности, даже какой-то загадочности Прованс занимает совсем особое место, и эти маленькие, уютные городки Прованса не сравнимы ни с чем в мире. Они стоят совсем особняком со своим мистралем, в котором бушуют верхушками платаны, ложатся к земле высокие камыши, и под ярким синим небом, без единого облачка, гудит этот страшный, неукротимый шквал ветра. И вдруг все стихает, и полная тишина и благолепие, даже беспечность охватывает знойные просторы плодородной, щедрой провансальской земли.
А эти люди, эти лица, эти движения! Что-то в них осталось от древней классической греческой культуры, хоть северные французы относятся к ним с некоторой иронией, подсмеиваются над их южным акцентом. Но что касается моральной сущности провансальцев, то они намного чище, выше и духовно богаче современных парижан. Моим хозяевам Жану и Жанне нравилось жить в Провансе, хоть у себя в домике они устроили все на современный парижский лад. Была и традиционная гостиная с камином, низенькими столами, коврами и пуфами. Были уютные детская и спальни наверху, была отлично оборудованная новейшей бытовой техникой блестящая кухня, где они все делали сами, быстро и ловко готовили, и лишь дважды в неделю приходила какая-то соседка убирать, стирать и наводить порядок.
С утра Жан и Жанна, накормив детей завтраком, увозили их на машине. Младшего - в детский сад, старшего - в колледж, где преподавал Жан. Возвращались во второй половине дня, успев дорогой закупить провизии к вечерней трапезе. В свободное время мальчики играли в пустынном дворике за домом. Жанна все горевала, что у нее нет времени развести в этом дворике цветник, который бы, конечно, пышно распустился на плодородной почве Прованса.
По воскресеньям устраивались маленькие домашние пиры в их большой веселой кухне. Причем супруги умели готовить самые изысканные чудеса французской кухни. Так, однажды они угостили меня знаменитыми лягушачьими лапками, которые продавались в магазинах, аккуратно уложенные в коробки по 50 штук. Это были только задние окорочка зеленых древесных лягушек. Приготовление этого блюда было чрезвычайно сложным: каждую ножку следовало опалить над газовой плитой дочерна, чтобы кожица отошла от мяса в виде черных шкурок, затем розовые окорочка обваливали в яйце и сухарях и бросали в кипящее оливковое масло, где они через несколько минут подрумянивались и подавались на стол на блюде. И хоть копоти, дыма и чада было предостаточно, все же я признаюсь: ничего вкуснее этих крошечных окорочков, похожих на цыплячьи лапки, не едала.
А теперь о круассанах. Круассаны - это рогалики, булочки в форме полумесяца. Я с ними знакома с детства. А было это так. Мои родители, будучи молодыми, решили поехать в Париж. Отцу-художнику хотелось поучиться в Парижской художественной академии, и вот, захватив нас, меня и моего трехлетнего брата Мишу, родители поехали во Францию на целый год. Мне было шесть лет, и меня отдали в школу, так что первая моя школа была в Париже, в Латинском квартале, возле площади Бельфорского Льва.
Я хорошо помню, как были одеты парижские школьницы того времени. Это было в 1910 году. Они носили черные глухие фартуки с белым воротничком-стойкой, а на голове черные шляпы с большими полями, загнутыми кверху. Шляпы были твердые, блестящие, лакированные. Обуты были в лакированные туфли и белые чулки. А в школьных сумках был непременный завтрак - свежий круассан и плиточка шоколада. Вот с тех пор я и пристрастилась к этому традиционному французскому круассану. Мне впоследствии никак не удавалось узнать рецепта выпечки этого удивительного слоеного рогалика, сколько бы раз я ни попадала во Францию. И вдруг однажды я увидела, как Жан лепил их у себя на кухне в одно из воскресений.
- Где же вы научились печь круассаны? - привязалась я к моему хозяину, стоявшему в фартуке возле стола в кухне, закручивая тесто в полумесяцы и раскладывая их на противень.
- О-о-о, мадам, это давняя история. Дело в том, - говорил Жан, - что когда я учился в Сорбонне, мне надо было заработать денег на жизнь, и я поступил в булочную-кондитерскую и по ночам работал там в пекарне, именно на выпечке круассанов.
- Научите меня, Жан, я давно мечтаю научиться, - взмолилась я, дивясь на ловкие движения тонких пальцев преподавателя истории. - Что вы кладете в тесто?
- Тесто, мадам, делается особое. Вы поднимаете его на дрожжах, замесив не очень густо, но хорошо вымесив. С ним надо обращаться деликатно, любовно, как с женщиной! - острил Жан. - Месить осторожно, ласково. Замешивать на воде, и немного соли. Когда поднимется, раскатать лепешкой, положить в середину кусочками накрошенное сливочное масло - двести граммов, завернуть конвертом и остудить в холодильнике. Упаси бог - переморозить! Через четверть часа вынуть, раскатать на доске с мукой и снова, сложив в конверт, остудить. И так поступить четыре раза. На пятый раз раскатать его тонким слоем, нарезать треугольниками и завернуть каждый, скатав полумесяцем. Разложить на листе, смазать яйцом и испечь.
Пока Жан рассказывал и показывал мне свое искусство, Жанна приготовляла стол к утреннему завтраку, выжимала сок из апельсинов, подогревала сливки для кофе, и так дружно и слаженно действовала эта чета, что любо-дорого было наблюдать за ними в этой кухне, полной света, радости и аромата выпекающихся традиционных круассанов…
И вдруг на всю эту атмосферу благополучия опрокинулась неожиданность. В кухню с отчаянным воплем ворвались мальчики.
- Мыши, мыши! - кричали они, перебивая друг друга. - В коридоре по плафону бегают мыши, две мыши! - младший уже просто ревел от страха.
Все кинулись в коридор. Действительно, под потолком, освещенным двумя лампочками, друг за другом метались два маленьких мышонка, проскочивших, видимо, через отверстие в облупившейся штукатурке на потолке возле стержня, на котором крепился "мраморный" плафон.
- Спаси их, папа! Спаси! - вопили мальчишки. Жан, которого вся эта история рассмешила, принес стремянку, влез быстро, по-мальчишески, прошуршав по ступенькам своими домашними туфлями, и начал вылавливать мышат, что было довольно сложно. Наконец, поймав их обоих, он спустился с лесенки.
- Видно, они живут на чердаке. А что мы с ними будем делать? - спросил он, улыбаясь. Две крошечных головки с черными бусинками глаз выглядывали из его пригоршней. - Жанна, пойди вытащи круассаны из духовки, - распорядился он, пока ребята наперебой кричали: "Во двор, выпусти их во двор!"
Они прыгали вокруг отца. Все вместе мы прошли по коридору к небольшой стеклянной, зарешеченной двери во двор.
Жан присел на корточки и раскрыл ладони. Солнце переливалось в его русых длинных курчавых волосах, отражалось в больших синеватых стеклах очков. И весь он - олицетворение доброты и молодости - жил одной жизнью со своими мальчишками. Мышата брызнули в разные стороны и исчезли в диком, сильно и терпко пахнущем кустарнике, заполонившем этот пустынный дворик.
- Удрали, удрали! - в восторге вопили ребята, танцуя и прыгая вокруг отца.
- А теперь можно и позавтракать. - Жан подымается, открывает дверь, пропуская меня и ребят в коридор.
Из кухни выходит Жанна, вся розовая, в широком розовом фартуке. Темные густые и длинные волосы ее на затылке собраны в узел, проткнутый большой серебряной заколкой.
- Садитесь к столу, круассаны готовы, кофе заварен. Мужчины, мыть руки! - весело командует она.
И во всем ее облике, и в быстром парижском говорке, и в сияющих серых глазах столько радости, гордости "своими мужчинами", столько молодого счастливого спокойствия, что невольно залюбуешься.
Садимся к столу. В стеклянном кофейнике чуть бурлит кофе, распространяя по кухне дивный аромат. На блюде - хорошо подрумяненные круассаны. Легкие, хрустящие, они олицетворяют вековую традицию Франции, которая с утра вкушает эти божественные рогалики повсюду - в домах, в кафе, в городах и деревнях, запивая их кофе с молоком или сливками. Причем старики и маленькие дети непременно макают их в кофе или молоко: так легче разжевать. Я с наслаждением разламываю пополам свой круассан и любуюсь тончайшими воздушными слоями прославленного рогалика.
- Браво, Жан! Бесподобное тесто! - хвалю я хозяина.
- Спасибо за комплимент, - смеется Жан. И вдруг после минутной задумчивой паузы: - Скажите, а у вас в России пекут дома хлебцы или булочки? Ну, вы, скажем, можете испечь русский черный хлеб? Умеете?
- Умею, - отвечаю я. - Я с юности умела печь наш черный хлеб…
Черный хлеб. Нигде во всем мире не отведаешь такого ржаного хлеба, какой печется у нас на родине… И я переношусь мыслями в далекое мое, прекрасное детство в Москве, на Садовом кольце. Разреши и мне, читатель, отнять твое драгоценное время, чтобы перенестись со мной вместе в начало нашего века именно на Садовое кольцо.