Тридцать лет тому назад Никита, мой семилетний сын, постоянно разглядывая иллюстрации в журнале "Огонек", решил непременно установить возле нашего памятника почетный караул. И часто днем можно видеть двух мальцов, Никиту и внука Отто Юльевича Шмидта - Федю, вытянувшихся в струнку и держащих у плеча самодельные деревянные ружья. Меня каждый раз это волновало. "Вот если б кто-нибудь из родных Сурменева мог видеть это!" - думалось мне, но родных было найти трудно; сколько я ни обращалась в местные военные организации, все было безуспешно, пока летом 1971 года не зашла к нам на дачу группа школьников-следопытов из 47-й школы Новосибирска. Эти сибирские ребята, ошеломленные впечатлениями от экскурсий по Кремлю и памятным местам Подмосковья, пришли в такой энтузиазм от моего рассказа о лейтенанте Сурменеве, что пообещали мне найти его родственников.
Уже в ноябре следопыты написали мне: "…И как велика была наша радость, когда пришел ответ от полковника Рязанова, который сообщил нам, что в Западно-Двинском районе есть деревня Плавенки. В указанной деревне проживают две сестры лейтенанта Сурменева Алексея Федоровича, погибшего в годы Великой Отечественной войны".
Следопыты разыскали адрес двух сестер и написали им письмо. И вот в феврале 1972 года как-то утром неожиданно открылась дверь и вошел пожилой плотный человек и, остановившись в передней, вдруг разрыдался.
- Вы - брат? - спросила я, догадавшись; он кивнул головой.
Он пробыл у нас недолго, уехал, но оставил мне фотографию Алексея, снятую перед отправкой на фронт. С фотографии смотрит на нас высокий, худой юноша в солдатской форме. Широкое крестьянское лицо его, с небольшим волевым ртом и сильным подбородком, с маленькими ушами и "ястребиным" взглядом, сурово и твердо. Фуражка, видимо, едва пришлась ему на крупную голову, а тужурка аккуратно расправлена, и сапоги начищены, на груди какой-то знак отличия. Левой рукой он осторожно опирается на садовый стульчик, а правая вытянута вдоль бедра, пальцы длинные, сильные, и в них обстоятельность…
Милые мои новосибирские друзья из 47-й школы на улице Мира! Кто они, эти теперь уже взрослые люди? Инженеры, учителя, агрономы или экономисты, а может быть, артисты или писатели? Наверное, сами уже - родители. Спасибо им за великое их рвение, за горячее, искреннее чувство долга перед теми, кто погиб ради того, чтоб они жили!..
… Как-то на лыжной прогулке Никита усмотрел в лесу неподалеку от нашей дачи холмик под сосной и на нем грубо сколоченный из двух бревен крест с яркой пятиконечной звездой посередине.
- Кто это?
- А это такая же могила, как у нас в саду. Только там один лейтенант похоронен, а здесь их несколько.
- А почему здесь только одна звездочка?
Вот это непроизвольное детское "почему" и положило начало дальнейшим событиям, которым я и посвящаю этот рассказ.
В самом деле, почему было не воздвигнуть на братской могиле настоящий памятник? И решено было привлечь к постройке памятника никологорских школьников.
Передо мной встала серьезная задача - организовать сбор средств на материалы для памятника. Нельзя забывать, что после военных лет многие члены дачного кооператива были не устроены. Деньги шли туго, но все же я набрала 700 рублей на покупку кирпича, цемента и на другие расходы. Но самое трудное было собрать и уговорить ребят пожертвовать частью своих летних каникул на трудную, изнурительную работу и заставить их "захотеть" построить памятник. А тут - купанье, футбол, влюбленности, ревности и просто летняя лень. Ежедневно с утра я начинала гоняться за своими строителями. Трудно было собрать их, бесполезно назначать часы, у всех были личные, дачные дела. И тут на помощь пришел Николай Семенович Селезнев, тогда преподаватель Московского института декоративного искусства. В тот год он часто бывал у нас, молодой художник с приветливым, мягким русским лицом, со светлой шевелюрой. Узнав о нашем проекте памятника, Коля Селезнев охотно предложил свою помощь в создании монумента. С ребятами он сошелся сразу, и я замечала его особенность в отношениях с ними, некоторую осторожность, пропущенную сквозь его искренность и сердечность. Он не панибратствовал, не снисходил, не командовал, но умел их убедить и доказать всю важность и серьезность дела, беседуя с ними ровным, мягким голосом, полным убежденности в собственной правоте. И они его слушались, хоть совершенно не стеснялись разговаривать при нем на своем, зачастую беспардонном языке.
Был у нас еще один солидный помощник, никологорец, архитектор Григорий Александрович Симонов, постоянно заходивший на строительство, чтобы проверить, посоветовать, одобрить или покритиковать и вообще посмотреть, что творилось в лесу.
А творилось нечто удивительное. Создавался не только памятник - создавалось в молодых умах понятие о чувстве долга, о необходимости принимать участие в общих делах, о воспитании воли и эстетическом воспитании вкуса. Памятник, русская долгая память.
Николай Семенович работал над моделью обелиска, учитывая каждую деталь. Надо было решать размеры обелиска, чтобы он был виден среди высоченных сосен, а в то же время мы не могли рассчитывать на крупный монумент. Помню, как мы втыкали в землю холма четырехметровый шест и потом, отходя, со всех сторон просматривали его видимость сквозь лес. А никологорский лес - это сосны и песчаная почва, редкие лиственные деревья, мало кустарника и потому мало птиц и мало грибов. Много мха, много воздуха и много тишины. Величие и покой.
Яму для фундамента рыли осторожно - поодаль от креста со звездочкой. Рыли на два с половиной метра глубиной, и комья земли и песка выбрасывали тоже по определенному плану. Эта насыпь должна была стать квадратным холмом вокруг памятника. Впоследствии девочки выкладывали его кусками дерна, закрепляли, и холм этот по сей день стоит зеленый и плотный.
Сначала собирали булыжник, а потом Николай Семенович, рыская по окрестностям в поисках материала, усмотрел странный черный грунт в воде возле моста; он влез в воду и к восторгу своему обнаружил крупные куски и осколки черного гранита. Когда-то при постройке санатория "Сосны" на берегу Москвы-реки, по соседству с Николиной Горой, с моста в реку опрокинулся грузовик с гранитным ломом для каких-то площадок. Лом этот не стали доставать из реки, а привезли новый. А этот так и остался лежать в воде вблизи от берега и пролежал два десятка лет. Вот на этот лом и налетел Николай Семенович. Он мигом вызвал ребят, шофера Василия Васильевича с грузовиком, и началась работа. Селезнев влез в воду по пояс, расставил ребят гуськом, они доставали куски гранита и передавали их по конвейеру. Селезнев, простояв полдня в воде, схватил жесточайший радикулит, но три тонны гранита были доставлены в лес, и цоколь выглядел на славу.
Потом мы с Колей Селезневым поехали в Звенигород и отыскали лучшего каменщика, Ивана Павловича Кудряшова. Он был на вид ленив и медлителен, настроен скептически, но за плату согласился выложить вместо печной трубы колонну для обелиска по расчетам Селезнева. Но когда, приехав, он увидел могилу с крестом из бревен, а рядом роскошный цоколь на холме, что-то в нем всполохнулось, он тоже загорелся и принялся за кладку.
Лето было жаркое, удачное для строительства. Николай Семенович с утра бежал в лес, и надо было видеть, с каким терпением и с какой последовательностью он овладевал уважением и доверием своих молодых соратников. Скоро они без него уже не могли обходиться, будь то футбол, волейбол, купанье или стройка. Он сам всерьез относился ко всякому мероприятию.
Шли дни, обелиск поднимался ввысь. Селезнев командовал кладкой. Кудряшов стоял на лестнице, ребята подносили ему кирпичи так быстро, что он едва успевал укладывать. Даже самые маленькие, такие, как Верочка, Федя и Никита, хоть по одному кирпичику, но тоже носили.
Было решено окружить площадку столбиками со вделанными в них кольцами для цепей.
По вечерам, дома, Коля лепил из глины модель мемориальной доски для обелиска, на тему - оборона Москвы в 1941 году. Он решал эту тему так: придорожный столб со стрелкой, вокруг запушенные снегом ели. Советский боец в тулупе и ушанке, с молодым гневным лицом, замахивается автоматом над перекладиной с указанием направления на Москву. Выразительность и динамика движения дают представление, где и что происходит.
Только теперь, через сорок лет, каждый русский человек моего поколения всем умом и сердцем возвращается к сущности и значимости этих нескольких часов в жизни всей нашей страны. Вот эти часы и запечатлены на доске нашего памятника бойцам, нашедшим вечный покой под этим холмом.
На второй доске, помещенной ниже, были стихи, написанные мною специально:
Бойцы, защитники столицы,
Вы жизнь отдали в грозный час,
Так пусть навеки сохранится
Здесь память светлая о вас.И, полные горячей веры
В победу мирного труда,
Мы - комсомольцы, пионеры -
Вас не забудем никогда.
Доски были отлиты из гипса, а затем мы собрали по задворкам и чуланам весь медный лом - старые чайники, краны, колонки от ванн, а четверо наших мальчиков где-то в лесу отрыли сорок метров свинцового кабеля военного времени. Все это было отправлено в одну из московских мастерских и перелито в бронзовые доски. И до чего же они были красивы, эти доски, горящие медью! Было чем гордиться.
Легкий, безупречных пропорций обелиск вознесся между сосен, заканчиваясь бронзовым лавровым венком со звездой посредине. В нем воплотилось вдохновенное и возвышенное искусство молодых строителей.
Интересна судьба того лаврового венка, увенчивающего памятник. Когда маршал Жуков заказал Московскому институту декоративного искусства новую модель для общевоенного значка вместо прежней: два перекрещенных ружья и посредине кружок - мишень, и это было поручено Николаю Семеновичу Селезневу, то он использовал модель нашего лаврового венка со звездой посредине.
Работа подходила к концу. Надо было еще достать цепи для ограды. Тут мы с мужем, Сергеем Владимировичем, хватили хлопот. Сначала поехали в Министерство морского флота - узнать, где можно достать якорных цепей.
На нас с удивлением посмотрели:
- Придется вам в какой-нибудь морской порт ехать. Мы здесь цепей не держим…
В Министерстве речного флота нам ответили примерно то же самое, но вдруг лифтер в министерстве, слушая наши сетования, посмеиваясь, сказал:
- А вы съездили бы в трамвайный парк, там этих цепей горы лежат…
Через два дня нам разрешили взять за наличный расчет двадцать пять метров цепей. Цепи покрыли черным лаком и прикрепили к столбикам. Памятник был закончен. Девочки принесли из леса молодых елочек и посадили их вдоль дорожки. Вышла прямая как стрела аллея. Принесли горшки с пышными гортензиями, посадили в клумбу астры и герани. Дорожка, усыпанная песком от самого шоссе, подводила к стройному обелиску, чудом выросшему среди сосен.
Никогда никологорские школьники не думали, что это будет так красиво. Завороженно смотрели на дело рук своих. Теперь каждый гордился своим участием в строительстве.
И вот 22 августа 1952 года состоялось торжественное открытие нашего памятника. Готовились с утра, завесили обелиск холстом. Накануне ребята убрали весь строительный мусор и размели дорожку. О приглашениях позаботился Сергей Владимирович, и к двум часам дня съехались все приглашенные. От Военного министерства СССР приехали генерал-лейтенант Пронин и генерал Московский. Во главе с Заславским съехались журналисты, корреспонденты, фотографы, под барабанный бой пришли пионеры села Успенского. Ну и конечно, никологорские папы и мамы, не очень-то поощрявшие нашу затею и мало верившие в такой блестящий результат. Пятьдесят моих ребят линейкой выстроились возле памятника. Все они были подтянуты, причесаны, с лицами, озаренными волнением и гордостью.
Да. Теперь мои строители уже взрослые люди. Где они? Что делают? Разбрелись по разным местам. А памятник стоит. Посаженные девочками елочки разрослись в густую аллею. И каждый год, не говоря уже о юбилейных и памятных днях с парадными церемониями и искусственными венками, от весны до осени всегда кто-нибудь кладет садовые или полевые цветы к подножию одного из самых первых памятников, созданного трудом молодых рук по велению молодых сердец.
"Незабудки в корзине"
Картина висит над моей кроватью, в комнате дачного дома, где я всегда живу. Написана она моим отцом в 1908 году в Париже, она постоянно переносит меня куда-то в глубь времен и событий.
Это одна из ранних работ отца, несколько несмелая, глуховатая по цвету. Серо-синий фон, на спинке старинного венского стула висит черная широкополая фетровая шляпа, а на сиденье - большая корзина с букетом незабудок, обернутых бумагой, как это делают парижские цветочницы. Корзина, плетенная из изумрудного цвета соломки, тоже типично французское изделие, а живописная манера - в духе французских мастеров того времени.
Отец - Петр Петрович - писал эти незабудки в Латинском квартале, на улице Вавэн в доме № 6. Эту черную шляпу он носил, когда ему было тридцать два года. Высокий, стройный русский художник с русской бородкой проводил зиму вместе со своей семьей в Париже. Мне было пять лет, брату Мише - два года. К лету мы уехали на Средиземное море, и оттуда отец привез в Россию около тридцати работ. В те времена он поклонялся Ван Гогу и Сезанну, общался с Матиссом и Пикассо и, как говорила моя мать: "Любил Париж, потому что там можно было жить как хочется". Там и начались у отца искания своего пути в живописи…
Итак - дом № 6, улица Вавэн. Она выходила к парку Люксембург - великолепному зеленому острову среди узких, душных улочек шестого - Латинского - квартала. По ночам от закрытого Люксембурга веяло благодатной прохладой, купы столетних деревьев тянулись к звездам, и весь недоступный горожанам парк за черными решетками с золотыми копьями хранил величие, сообщая соседним переулкам влажный аромат земли и травы.
Утром ворота раскрывались для студентов в черных плащах, скрепленных бляхами с медными львиными головами; для парижских хозяек, шуршавших по гравию длинными юбками; для детей с боннами, и вот уже в круглом бассейне с фонтанчиком посредине плавают парусные лодочки и кораблики, а по аллеям пони и ослики везут в кабриолетах детей, и кавалькады верховых ребятишек сопровождает какой-нибудь красноносый старикашка служащий.
Мое детство проходило на этих аллеях: кораблики, серсо, прыгалки, волчки, мячики и уж конечно поездки на осликах и пони.
И еще помню первый позор своей безоблачной жизни, когда из груды дешевых кукол, наваленных на лотке магазинчика мелочной торговли, что находился по соседству, я украла одну, с белокурыми локонами из пакли и с отчаянными голубыми стеклянными глазами. Можно было, конечно, выпросить у мамы купить это ничтожество в клетчатом фартуке, но - бес попутал! Видно, бывает так с ангельскими душами пяти лет от роду - рука моя, повертев куколку, сама нырнула с ней под пелеринку.
Два дня я тайно и вожделенно играла куклой, забравшись под стол, покрытый плюшевой скатертью до самого пола. Обнаружила мой секрет молодая работница Клементина, приходившая помогать маме хозяйничать. Мама, Ольга Васильевна, в этих случаях была неукоснительно принципиальна, она сунула мне злосчастную куклу, взяла меня за руку и отвела в магазинчик.
- Вот, мадам, маленькая воровка! - сказала мама, подтолкнув меня к толстой, добродушной хозяйке магазина. - Она украла у вас в магазине эту куклу. Теперь делайте с ней что хотите, можете позвать полицейского, и пусть он отведет ее в тюрьму…
Хозяйка, едва сдерживаясь от смеха, взяла у меня куклу и бросила ее обратно в груду остальных.
- Что вы, мадам, это она нечаянно взяла куколку… Верно, детка?
Тут я не выдержала и с воплем: "Я не буду больше!" - ухватилась за мамину руку и потащила ее из магазина. Мы вышли. Посрамленная, я плелась за мамой, навеки запомнив ощущение горчайшего стыда…
Позднее в Париже была и моя первая школа. В памяти моей стерлись лица учителей и одноклассников, но ярко запечатлелось лицо консьержки дома № 6 по улице Вавэн: некрасивое доброе лицо с бугроватой кожей, тщательно, с утра уложенные волны высокой прически и серая вязаная накидка на плечах. Длинной юбкой своей она постоянно обметала натертые воском ступени витой лестницы, лазая по четырем этажам вверенного ей дома № 6 по улице Вавэн.
Год тому назад, осенью 1980-го, я была в Париже по приглашению друзей. Они устроили меня в маленькой, ультрасовременной квартирке по улице Дюгэ-Труэн, все в том же Латинском квартале. Роскошный дом, сооруженный по новейшему слову техники, втиснулся между старинными домами квартала. Внутренние дворики - патио, газоны с купами белых роз, громадные матовые шары фонарей, уложенные прямо на траве, автоматические двери, телефонные вызовы из парадного - все это ошеломляло.
Стеклянная раздвижная стенка моей однокомнатной квартиры на первом этаже выходила прямо на зеленый газон дворика, окруженного высокой, увитой плющом оградой. Утром я раздвигала витрину и выходила на воздух. Шум Парижа только слегка доносился до этого комфортабельного, уединенного уголка роз, белых шаров и молодых пихт. Люксембург был рядом, и было крайне интересно войти в парк через семьдесят лет после последней поездки в кабриолете с ослиной упряжкой.
Трехсотлетние аллеи парка были равнодушны к моим эмоциям, они давно включились в современный ритм жизни, и теперь по ним с утра бегали энтузиасты ежедневного пробега в спортивных костюмах. Правда, в традициях Люксембурга остались прогулки детей на пони и осликах, так же как и кораблики в круглом бассейне, но парусные лодочки ныне заменились заводными моторками, моделями военных кораблей и торпедных катеров, а маленькие парижане теперь одеты в удобные "футляры" из синтетических тканей неправдоподобных расцветок. И все меньше становится свидетелей начала нашего века, знавших другие ритмы парижской жизни, когда по переулкам квартала ездили не автомобили, а экипажи с керосиновыми фонарями, на высоких облучках сидели извозчики в цилиндрах и белых перчатках и в специальных металлических трубках с правой стороны облучка высились тонкие, длинные, плетеные хлысты для лошадей. Я хорошо помню этих важных "кошэ", с достоинством озирающих с высоты облучка пешеходов и продавцов "четырех сезонов", что на ручных повозках везли груды свежих овощей по переулкам Латинского квартала.
Тогда часы текли спокойно и плавно, дожди выпадали в положенное время, зимние котелки на головах парижских щеголей аккуратно сменялись на весенние канотье из соломки. И энергия парижан не ускоряла их походки и движений, и силуэты женщин в их пластике и одежде сильно отличались от современных, словно вывернутых наизнанку, не то девушек, не то юношей с лицами всех оттенков кожи, на длинных "джинсовых" ногах, с гиканьем, с бранью, хохотом осаждающих переулки Латинского квартала. Эти отлично образованные, но… плохо воспитанные ребята поют и бренчат на гитарах совсем другие, чем в наше время, мелодии, в других ритмах и темпах. Другие люди! И другой ветер времени едва не распирает стены старинных домов, таких, как дом № 6 на улице Вавэн…
Я нашла его. Он и сейчас стоит, четырехэтажный, серый, с окнами, почему-то сплошь закрытыми белыми решетчатыми ставнями, словно зажмурившись от этого нынешнего, беспощадного ветра жизни…