Триумфальная арка Екатерины II красного цвета с зелеными колоннами и желтыми украшениями. Несмотря на яркость красок, вы не поверите, как это красиво; притом же это подходит к крышам домов и церквей, крытых листовым железом зеленого или красного цвета. Само простодушие внешних украшений заставляет чувствовать доброту и простоту русского народа. А нигилисты стараются совратить его, как Фауст Маргариту. Пропаганда делает свое дело, и день, когда восстанет этот добрый народ, возмущенный и обманутый, будет ужасен: если в мирное и спокойное время он кроток и прост, как ягненок, то, восстав, он был бы свиреп до ярости, жесток до исступления.
Но любовь к Государю еще сильна, слава Богу, так же, как уважение к религии. Есть что-то трогательное в благочестии и простодушии народа.
На площади Большого театра прогуливаются целые стаи серых голубей; они нисколько не боятся экипажей, которые проезжают почти рядом с ними, не пугая их. Знаете, русские не едят этих птиц, потому что Дух Святой являлся в виде голубя.
Я не пойду никуда сегодня. В Москве нельзя оставаться меньше недели. На обратном пути, когда у меня будут деньги, я осмотрю все исторические достопримечательности. Я видела только Кремль, и то мельком: в ту минуту, когда мне его показывали, все мое внимание было приковано к дрожкам, выкрашенным под малахит.
Между именами лиц, остановившихся в гостинице, я прочла имя княгини Суворовой и немедленно послала узнать Шоколада, может ли она принять меня; оказалось, что княгини нет дома до семи часов.
На обеденной карте напечатано отчаянное воззвание к русскому народу и духовенству от Славянского комитета в Москве; мне вручили это раздирающее душу воззвание сегодня утром, как только я приехала. Я сохраню его.
Господи! Как могла я поцеловать его! Я, первая! Безумное, презренное существо! Это заставляет меня плакать и дрожать от ярости. Turpis, execrabilis .
Он подумал, что для меня это обычное дело, что это случилось не в первый раз! Ватикан и Кремль! Я задыхаюсь от ярости и стыда.
Чашка бульона, горячий калач и свежая икра – таково ни с чем не сравнимое начало моего обеда. Чтобы иметь понятие о калаче, нужно поехать в Москву: московские калачи почти так же знамениты, как Кремль. Кроме того, мне подали телячью котлету громадных размеров, целого цыпленка, а блюдечко, наполненное икрой, представляло полпорции.
Дядя засмеялся и сказал человеку, что в Италии этого хватило бы на четверых. Человек, высокий и худой, как Джаннето Дория, и неподвижный, как англичанин, отвечал с невозмутимым спокойствием, что это потому, что итальянцы худы и малы ростом, а русские, прибавил он, очень любят плотно поесть и потому здоровы. Затем неподвижное существо улыбнулось и вышло из комнаты, как деревянная кукла.
Достоинство здешней пищи не только в количестве, но и в качестве. Хорошая пища вызывает хорошее настроение духа, а в хорошем настроении более наслаждаешься счастьем, более философски переносишь несчастье и чувствуешь расположение к ближним. Обжорство в женщине – уродство, но любить и уметь хорошо поесть так же важно, как иметь ум и хорошие платья, не говоря уже о том, что изысканная и простая пища поддерживает свежесть кожи и округлость форм. Доказательство – мое тело. Мари С-а права, говоря, что при таком теле нужно было бы гораздо более красивое лицо, а я далеко не безобразна. Воображая себе, какова я буду в двадцать лет, я только прищелкиваю языком!.. В тринадцать лет я была слишком толста, и мне давали шестнадцать. Теперь я тоненькая, хотя с вполне развившимися формами, замечательно стройная, пожалуй, даже слишком; я сравниваю себя со всеми статуями и не нахожу такой стройности и таких широких бедер, как у меня. Это недостаток? Плечи должны быть чуть-чуть круглее.
Русские и обе их столицы совершенно новы для меня. До отъезда за границу я знала только Малороссию и Крым. Изредка заходившие к нам странствующие торговцы из русских казались нам почти чужими, и все смеялись над их одеждой и языком.
Что бы я там ни говорила, но губы мои почернели со времени постыдного поцелуя.
Вы, мудрые люди и циничные женщины, я прощаю вам улыбку презрения над моей напускной скромностью!.. Но я уже, кажется, нисхожу до того, что допускаю мысль о недоверии к себе? Быть может, уж не прикажете ли мне побожиться?.. О нет, достаточно того, что я не скрываю мои мысли, когда ничто меня к тому не обязывает; но я и не считаю это достоинством; мой дневник – это моя жизнь, и среди всех удовольствий я думаю: "Как много мне придется рассказывать сегодня вечером"! Как будто это моя обязанность!
14 августа
Вчера в час мы уехали из Москвы; она была полна движения и убрана флагами по случаю приезда греческого и датского королей.
Всю дорогу дядя выводил меня из терпения.
Вообразите себе чтение о Клеопатре и Марке Антонии, ежеминутно прерываемое фразами, вроде следующих: не хочешь ли поесть? Не холодно ли тебе? Вот жареный цыпленок и огурцы. Не хочешь ли грушу? Не закрыть ли окно? Что ты будешь есть, когда мы приедем? Я телеграфировал, чтобы тебе приготовили ванну, наша царица; я выписал мраморную ванну, и весь дом приготовлен к твоему приезду.
Он несомненно добр, но бесспорно надоедлив.
За Амалией ухаживают, как за дамой, вполне приличные люди, а Шоколад изумляет меня своей независимостью и своей неблагодарной и лукавой кошачьей природой.
На станции Грусское нас встретили две коляски, шесть слуг-крестьян и мой милейший братец. Он большого роста, полон, но красив, как римская статуя; ноги у него сравнительно невелики. До Шпатовки мы едем полтора часа, и за это время я успеваю заметить массу всяческих несогласий и шпилек между моим отцом и Бабаниными; но я не опускаю головы и не выказываю моих ощущений брату, который, впрочем, очень рад меня видеть. Я не хочу принадлежать ни к той, ни к другой партии. Отец мне нужен.
– Грицко (малороссийское уменьшительное Григорий) две недели ждал тебя, – сказал мне Поль, – мы думали, что ты уже не приедешь.
– Он уже уехал?
– Нет, он остался в Полтаве и очень желает тебя видеть. "Ты понимаешь, – сказал он мне, – я знал ее совсем маленькой".
– Так он считает себя за мужчину, а меня за девочку?
– Да.
– И я также. Что он из себя представляет?
– Он всегда говорит по-французски, ездит в свет в Петербурге. Говорят, что он скуп, но он только благоразумен и comme il faut. Мы с ним хотели встретить тебя с оркестром в Полтаве; но папа сказал, что так можно встречать только королеву.
Я замечаю, что отец боится показаться хвастливым и тщеславным. Я скоро его успокою; я и сама обожаю все эти пустяки, которым он придает такое значение.
Проехав восемнадцать верст между обработанными полями, мы въехали в деревню, состоящую из низких и бедных хижин. Крестьяне, завидев издали коляску, снимают шапки. Эти добрые, терпеливые и почтительные лица умиляют меня; я улыбаюсь им, и они, удивленные этим, отвечают улыбками на мои приветливые поклоны.
Дом небольшой, одноэтажный, с большим, довольно запущенным садом. Деревенские бабы замечательно хорошо сложены, красивы и интересны в своих костюмах, которые обрисовывают формы тела и оставляют ноги незакрытыми до колен.
Тетя Мари встречает нас на крыльце. Я беру ванну, и мы садимся обедать. Происходит несколько стычек с Полем. Он старается меня уколоть, быть может, сам этого не замечая, но невольно подчиняясь толчку, данному отцом. Но я искусно обрываю его, и он является униженным, когда хотел унизить меня. Я читаю в его душе. Недоверие к моим успехам, шпильки по отношению к нашему положению в свете. Меня называют царицей; отец хочет развенчать меня, но я заставлю покориться его самого. Я знаю его: он – это я во многих отношениях.
15 августа
Дом светлый и веселый, как фонарь. Цветы благоухают, попугай болтает, канарейки поют, лакеи суетятся. Около 11 часов звон колокольчиков возвещает нам прибытие соседа. Это г-н Гамалей. Можно подумать англичанин? Ничуть не бывало: это старинная малороссийская фамилия. Его жена одна из здешних Броджер.
Так как мой багаж еще не привезен (мы вышли станцией раньше, чем следовало), я должна была выйти в белом пеньюаре. Какая огромная разница сравнительно с тем, чем я была год тому назад! Тогда я едва осмеливалась говорить, не знала, что сказать. Теперь я взрослая, как Маргарита. Этот господин завтракал с нами; но что сказать о нем и о тех, кого я вижу? Прекрасные люди, но за версту отдающие провинцией.
Перед обедом, который следует скоро за завтраком, еще посетитель – брат названного выше: молодой человек, много путешествовавший и очень предупредительный.
Неожиданно привезли мои восемь чемоданов, и я могла спеть два романса и играть на рояле. Наконец я занялась вышиванием, погрузившись в разговор о французской политике и выказывая познания выше моего… пола. Потом я пела до одиннадцати часов, утомляя свой бедный голос, едва оправившийся от скверного петербургского климата.
Второй, бородатый, Гамалей оставался до десяти часов.
В благословенной Шпатовке только и делают, что едят: поедят, потом погуляют полчаса, потом опять едят – и так весь день.
Я слегка опиралась на руку Поля, и мысли мои блуждали Бог знает где, как вдруг, когда мы проходили под ветвями, очень низко спускавшимися над нашими головами, образуя сплошной потолок из перемежающихся листьев, мне пришло в голову, что бы сказал А., если бы я проходила по этой аллее с ним под руку. Он сказал бы, слегка наклонившись ко мне, своим томным и вкрадчивым голосом, каким он говорил только со мной… он сказал бы мне: "Как здесь хорошо и как я вас люблю!"
Ничто не может сравниться с нежностью его голоса, когда он говорил, предназначая свои слова для меня одной. Эти движения кошки-тигра, эти жгучие глаза, этот упоительный голос, глухой и дрожащий, шепчущий слова любви, жалобный и умоляющий с такой покорностью, с такой нежностью, с такой страстью! Он говорил так только со мной.
Но такого рода нежность свойственна всем, а он казался проникнутым ее потому, что это его манера: есть люди, которые всегда точно спешат куда-то, другие как будто удивлены, третьи – огорчены, хотя этого и нет на самом деле.
Как бы мне хотелось узнать правду во всем этом! Я желала бы вернуться в Рим уже замужем, иначе это было бы унижением. Но я не хочу выходить замуж, я хочу быть свободной и учиться: я нашла свою дорогу.
К тому же, говоря откровенно, глупо выходить замуж для того, чтобы уколоть А.
Это не то, но я хочу жить, как все.
Я недовольна собой сегодня вечером и не знаю, за что именно.
16 августа
Съехалась толпа соседей и соседок – все сливки здешних благословенных мест. Одна из дам была в Риме, любит древности и имеет дочь, которая не произносит ни слова. Совершенно неожиданно явились три амура: судебный следователь, нотариус и секретарь. Дядя уже семь лет мировой судья и постоянно имеет дело с этими чиновниками.
Через два года он будет статским советником и сгорает нетерпением получить орден.
Я надела голубое шелковое платье и восхитительные башмачки.
Все эти господа не раздражали меня, как, бывало, запыленные жители Ниццы, а заставили меня только смеяться от чистого сердца, они не посмели даже приблизиться ко мне, и мы любовались друг другом на расстоянии.
20 августа
Я уехала вместе с Полем, который отлично служит мне. В Харькове пришлось ждать два часа. Там был дядя Александр. Несмотря на мои депеши, он был изумлен при виде меня. Он говорит мне о беспокойстве отца, о его опасениях, что я к нему не приеду. Отец постоянно присылал за депешами, которые я писала дяде, чтобы знать, где я.
Словом, величайшее желание видеть меня как можно скорее, если не из любви ко мне, то из самолюбия.
Дядя Александр бросил несколько камней в его огород, но моя политика – оставаться нейтральной. Он достал мне карету, или, вернее, представил мне жандармского полковника Мензенканова, который уступил мне свою.
Я хорошо себя чувствую на родине, где все знают меня или моих. Нет этой двусмысленности в положении: можно ходить и дышать свободно. Но я не желала бы жить здесь – о, нет, нет!
В шесть часов утра мы были в Полтаве. На станции – ни души. Приехав в гостиницу, я пишу следующее письмо (резкость часто удается):
"Приезжаю в Полтаву и не нахожу даже коляски. Приезжайте немедленно, я жду вас в 12 часов. Не могли даже встретить меня прилично. Мария Башкирцева".
Едва успела я отправить письмо, как в комнату вбежал отец. Я бросилась к нему в объятия с благородной сдержанностью. Он был, видимо, доволен моей внешностью, так как первым долгом с поспешностью рассмотрел мою наружность:
– Какая ты большая! Я и не ожидал! И хорошенькая; да, да, хорошо, очень хорошо, право.
– Так-то меня принимают, даже коляски не прислали! Получили вы мое письмо?
– Нет, я только что получил телеграмму и примчался. Я надеялся поспеть к поезду, я весь в пыли. Чтобы ехать скорее, я сел в тройку молодого Э.
– А я написала вам недурное письмо.
– Вроде последней депеши?
– Почти.
– Хорошо, да, очень хорошо.
– Уж я такая: мне нужно служить.
– Так же, как и я; но, видишь ли, я капризен, как черт.
– А я как два.
– Ты привыкла, чтобы за тобой бегали, как собачонки.
– За мною должны бегать, иначе ничего не добьешься.
– Нет, со мной так нельзя.
– Как вам угодно.
– Но зачем обращаться со мной как со стариком. Я еще живой, молодой человек!
– Прекрасно, и тем лучше.
– Я не один. Со мной князь Мишель Э. и Павел Г., твой кузен.
– Так позовите же их.
Э. – совершенный фат, страшно забавный и смешной, низко кланяющийся, в панталонах втрое шире обыкновенных и в воротничке, доходящем до ушей. Другого называют Пашей; фамилия его слишком замысловатая. Это сильный малый, с каштановыми волосами, хорошо выбритый, с русской фигурой – широкоплечий, искренний, серьезный, симпатичный, но мрачный или очень занятой, я еще не знаю.
Меня ждали с невыразимым любопытством. Отец в восторге. Его восхищает моя фигура: тщеславному человеку приятно показывать меня.
Мы были готовы ехать, но пришлось ждать прислугу и багаж, чтобы отправиться с полной торжественностью. Ехали карета, запряженная четверкой, коляска и тарантас молодого князя с бешеной тройкой.
Мой родитель смотрел на меня с удовольствием и употреблял всевозможные усилия, чтобы казаться спокойным и даже равнодушным. Желание не выражать своих чувств в его характере.
На половине дороги я пересела в тарантас, чтобы мчаться, как ветер. В 25 минут мы сделали 10 верст. За две версты от Гавронцев я опять села к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда.
На крыльце встретила нас княгиня Э., мачеха Мишеля и сестра моего отца.
– Посмотрите-ка, – сказал отец, – какая она большая… и интересная, не правда ли? А?
Надо полагать, что он доволен мною, если решился на такое излияние при одной из своих сестер (но эта очень милая).
Управляющий и другие пришли поздравить меня с благополучным приездом.
Имение расположено живописно; холмы, река, деревья, прекрасный дом и несколько маленьких строений. Все здания и сад содержатся хорошо; дом к тому же был переделан и почти весь вновь меблирован нынешней зимой. Живут на широкую ногу, но стараются иметь вид простоты и как будто говорят: "Это так каждый день".
Разумеется, за завтраком шампанское. Претензия на аристократизм и простоту доходит до натянутости.
На стенах портреты предков – доказательства древности рода, которые мне очень приятны. Красивая бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. По правде сказать, я не ожидала всего этого.
Отец мой прикидывается несчастным, покинутым женой, тогда как сам он желал быть образцовым супругом.
Большой портрет maman, сделанный в ее отсутствие, является выражением сожаления о потерянном счастье и ненависти к моему деду и бабушке, которые разбили это счастье… Мне усиленно желают показать, что мой приезд ничего не меняет в привычках.
Сели играть в карты; я принялась работать по канве и иногда говорила что-нибудь, что слушалось с любопытством.
Папа встал из-за карт и подсел ко мне, отдав карты Паше. Я говорила с ним, продолжая вышивать, и он слушал меня с большим вниманием.
Потом он предложил прогулку; сначала я шла под руку с ним, потом с братом и с молодым князем. Мы зашли к моей кормилице, которая сделала вид, будто утирает слезу; она кормила меня только три месяца, а настоящая моя кормилица в Черняковке.
Меня повели довольно далеко.
– Это для того, чтобы возбудить в тебе аппетит.
Я жаловалась на усталость и уверяла, что боюсь травы, где есть змеи и другие "дикие животные".
Отец и дочь – оба сдержанны. Если бы не было княгини, Мишеля и Паши, было бы гораздо лучше.
Он усадил меня рядом с собой, чтобы видеть гимнастические штуки Мишеля, который изучал гимнастику в цирке; он следовал за ним даже на Кавказ из любви к молодой наезднице.
Как только я пришла к себе, я вспомнила фразу отца, сказанную случайно или нарочно, и, преувеличивая ее значение в моем воображении, я села в угол и долго плакала, не двигаясь и не моргая глазами, но упорно рассматривая цветок на обоях. Я была поражена, встревожена, и отчаяние мое доходило до равнодушия.
Вот в чем дело. Говорили об А. и спрашивали меня о нем. Против обыкновения, я отвечала сдержанно и не распространялась о моих победах, предоставляя предполагать или отгадывать, и отец заметил с большим равнодушием:
– Я слышал, что А. женился три месяца тому назад.
Придя к себе, я не рассуждала – я вспомнила эти слова, легла и лежала, ничего не понимая и чувствуя себя несчастной.
Я взглянула на его письмо: "Мне необходимы слова утешения от вас", – эти слова взволновали меня, и я чуть было не начала обвинять себя.
И потом… О, какой ужас думать, что любишь, и не любить! Я не могу любить такого человека – существо почти невежественное, слабое, зависимое. И у меня нет любви, мне это только причиняет неприятности.
У меня зеленая спальня и голубая гостиная. Не странно ли это, когда представить себе мои странствования с этой зимы! А с тех пор, как я в России, сколько раз менялись мои проводники, мои помещения! Перемена мест, родных, знакомых не вызывает во мне никакого удивления, как это было прежде. Все эти равнодушные или покровительствующие люди, все эти предметы роскоши или пользы смешиваются, а я остаюсь хладнокровной и спокойной.
22 августа
Здешняя жизнь далека от искреннего гостеприимства дяди Степана и тети Марьи, которые уступили мне свою комнату и служили мне, как негры.
Да это и совсем иное дело. Там я была у друзей, у себя; сюда же я приезжаю, минуя установившиеся отношения и попирая моими маленькими ножками сотни ссор и миллионы неприятностей.
Отец – человек сухой, с детства поломанный страшным генералом, отцом своим. Едва сделавшись свободным и богатым, он набросился на все и вполовину разорился.
Полный тщеславия и гордости, он предпочитал казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает, – и в этом отношении я на него похожа.