Слепой бы увидел, как он счастлив, что я здесь, и он даже немного показывает это, когда мы остаемся одни.
В два часа мы поехали в Полтаву. Сегодня утром у нас уже была стычка по поводу Бабаниных, а в коляске отец позволил себе бранить их, вспоминая свое утраченное счастье и обвиняя во всем бабушку. Кровь бросилась мне в лицо, и я резко просила его оставить мертвых в покое.
– Оставить мертвых! – вскричал он. – Но если бы я мог взять прах этой женщины и…
– Замолчите! Вы дерзки и неблаговоспитанны.
– Шоколад может быть дерзким, а не я.
– Вы также, милый папа, и все те, кому недостает деликатности и воспитания. Если я настолько деликатна, что молчу, странно, что другие жалуются. Вам нет дела до Бабаниных, вы имеете дело с вашей женой и детьми, а о других не говорите, как я не говорю о ваших родных. Оцените мое умение держать себя и берите с меня пример.
Говоря таким образом, я была очень довольна собой.
– Как ты можешь говорить мне такие вещи?
– Я говорю и повторяю: я жалею, что я здесь.
Я сидела спиной к нему; слезы и рыдания душили меня.
Отец смутился, сконфузился, начал смеяться и попытался меня поцеловать и обнять:
– Ну, Мари, помиримся, мы никогда не будем говорить об этом, я не буду говорить об этом с тобой, даю тебе честное слово.
Я приняла обычное положение и не выражала ни прощения, ни расположения, и потому папа удвоил свою любезность:
"Дитя мое, мой ангел, – я обращаюсь к самой себе, – ты ангел, положительно ангел!! Если бы ты всегда так умела держать себя! Но ты еще не могла и только теперь начинаешь прилагать к практике свои теории!"
В Полтаве отец мой – царь, но какое плачевное царство!
Отец очень гордится своей парой буланых лошадей; когда нам подали их, запряженных в городскую коляску, я едва вымолвила: "Очень мило".
Мы проехались по улицам… безлюдным, как в Помпее.
Как эти люди могут так жить?.. Но я здесь не для того, чтобы изучать нравы города, а потому – мимо…
– Если бы ты приехала немного раньше, – сказал отец, – то застала бы много народа; можно было бы устроить бал или что-нибудь. Теперь, после ярмарки, не встретишь и собаки.
Мы зашли в магазин заказать полотно для картины; в этом магазине собираются все полтавские франты, но мы не встретили там никого.
В городском саду – то же самое.
Отец неизвестно почему никого мне не представляет; может быть, он боится слишком сильной критики?
Во время обеда приехал М.
Шесть лет тому назад, в Одессе, maman часто виделась с m-me М., и сын ее, Гриц, каждый день приходил играть с Полем и со мной, ухаживал за мной, приносил мне конфеты, цветы, фрукты. Над нами смеялись, и Гриц говорил, что он не женится ни на ком, кроме меня; на это один господин всякий раз отвечал: "О, о! Какой мальчик! Он хочет, чтобы у него была жена министр!" М. провожала нас на пароход, который должен был отвезти нас в Вену. Я была большая кокетка, хотя еще ребенок, я позабыла свой гребень, и Гриц дал мне свой, а в минуту расставания мы поцеловались с разрешения родителей. Далеки эти счастливые дни детства!
– Знаете, прелестная кузина, Гриц глуповат и глуховат, – сказал Мишель Э., пока М. поднимался по лестнице ресторана.
– Я его знаю хорошо, он не глупее нас с вами, а глух он немного после болезни и особенно потому, что кладет ваты в уши, боясь простудиться.
Несколько человек вошли и пожимали руку отцу, сгорая нетерпением быть представленными дочери, приехавшей из-за границы, но отец не исполнил их желания, сделав презрительную гримасу. Я боялась, что и с Грицем будет то же самое.
– Мари, позволь представить тебе Григория Львовича М., – сказал он мне.
– Мы уже давно знакомы, – отвечала я, грациозно протягивая руку другу моего детства.
Он совсем не переменился: тот же прекрасный цвет лица, тот же тусклый взгляд, тот же маленький, слегка презрительный рот, крошечные усики. Отлично одет и прекрасные манеры.
Мы смотрели друг на друга с любопытством, причем Мишель саркастически улыбался. Папа подмигивал, как всегда.
Я совсем не была голодна. Пора было ехать в театр, который находился в саду, как и ресторан.
Я предложила сначала погулять. Примерный отец бросился между мной и Грицем, и, когда пора было идти в театр, он с живостью предложил мне руку. Вот настоящий отец – честное слово, как в книжках.
У нас огромная ложа первого яруса, обтянутая красным сукном, против губернаторской.
Князь привез букет – он целый день делает мне признания и получает в ответ: "Уйдите, пожалуйста!" или "Вы олицетворение фатовства, кузен!"
Народу немного, и пьеса незначительная. Но в нашей ложе было много интересного.
Паша странный человек. Искренний и откровенный до ребячества, он все принимает за чистую монету и говорит все, что думает, с такой простотой, что я готова подозревать, что под этим добродушием скрывается дух сарказма.
Иногда он молчит десять минут, и если заговорить с ним, он как будто пробуждается от сна. Если улыбнуться на его комплимент и сказать: "Как вы любезны!", он обижается и уходит, бормоча: "Я совсем не любезен, я говорю это потому, что думаю".
Я села впереди, чтобы польстить самолюбию отца.
– Вот, – говорил он, – вот я теперь в роли отца. Это даже забавно. Ведь я еще молодой человек!
– А, папа, так вот ваша слабость! Хотите быть моим старшим братом, и я буду называть вас Константином? Хорошо?
– Отлично!
Нам очень хотелось поговорить наедине с М., но Поль, Э. или папа мешали нам. Наконец я села в угол, составляющий отдельную маленькую ложу, обращенную на сцену, откуда видны приготовления актеров. Мишель, конечно, последовал за мной, но я послала его за стаканом воды, и Гриц сел рядом со мной.
– Я с нетерпением ждал вас, – сказал он, рассматривая меня с любопытством. – Вы совсем не переменились.
– О! Это меня огорчает, я была некрасива в десять лет.
– Нет, не то, но вы все та же.
– Гм…
– Я вижу, что означал этот стакан воды, – сказал князь, подавая мне стакан, – я вижу!
– Смотрите, вы прольете мне на платье, если будете так наклоняться.
– Вы не добры, вы моя кузина, и говорите все с ним.
– Он мне друг детства, а вы для меня только мимолетный франт. Мы принялись вспоминать всякие мелочи.
– Мы были оба детьми, и как все это остается в памяти, когда были детьми… Вместе, не правда ли?
– Да.
М. умом старик. Как странно слышать, когда этот свежий, розовый молодой человек говорит о предметах серьезных и полезных! Он спросил, хорошая ли у меня горничная, потом заметил:
– Это хорошо, что вы много учились: когда у вас будут дети…
– Вот идея!
– Что же, разве я не прав?
– Да, вы правы.
– Вот твой дядя Александр, – сказал мне отец.
– Где?
– Вон, напротив.
Он в самом деле был тут, с женой. Дядя Александр пришел к нам, но в следующий антракт отец отослал его к тете Наде. Эта милая женщина рада мне, я радуюсь также.
В один из антрактов я пошла в сад с Полем; отец побежал за мной и повел меня под руку.
– Видишь, – сказал он мне, – как я любезен с твоими родственниками. Это доказывает мое умение жить.
– Прекрасно, папа, кто хочет быть со мной в хороших отношениях, должен исполнять мои желания и служить мне.
– Ну, нет!
– Да! Как вам угодно! Но признайтесь, что вам приятно иметь такую дочь, как я: хорошенькую, хорошо сложенную, хорошо одевающуюся, умную, образованную… Признайтесь.
– Признаюсь, это правда.
– И это несмотря на то, что вы молоды и все удивлены видеть у вас таких больших детей?
– Да, я еще очень молод.
– Папа, давайте ужинать в саду!
– Это не принято.
– Но с отцом, с предводителем дворянства, которого здесь все знают, который стоит во главе полтавской золотой молодежи!
– Но нас ждут лошади.
– Я хотела просить вас, чтобы вы отослали их; мы вернемся на извозчике.
– Ты – на извозчике? Никогда! А ужинать не принято.
– Папа, когда я снисхожу до того, чтобы находить что-нибудь приличным, странно, что со мной не соглашаются.
– Ну, хорошо, мы будем ужинать, но только для твоего удовольствия. Мне все это наскучило.
Мы ужинали в отдельной зале, которую потребовали из уважения ко мне. Башкирцевы отец и сын, дядя Александр с женой, Паша, Э., М. и я. Последний постоянно накидывал мне на плечи мой плащ, уверяя, что иначе я простужусь.
Пили шампанское; Э. откупоривал бутылку за бутылкой и наливал мне последнюю каплю.
Провозгласили несколько тостов, и друг моего детства взял свой бокал и, нагнувшись ко мне, тихо сказал:
– За здоровье вашей матушки!
Он смотрел мне прямо в глаза, и я отвечала ему так же тихо, взглядом искренней благодарности и дружеской улыбкой.
Через несколько минут я сказала громко:
– За здоровье мамы!
Все выпили. М. ловил мои малейшие движения и старался подделаться под мои мнения, мои вкусы, мои шутки. А я забавлялась тем, что изменяла их и конфузила его. Он все слушал меня и наконец воскликнул:
– Но она прелестна! – с такой искренностью и радостью, что мне самой это доставило удовольствие.
Тетя Надя вернулась в коляске с папа; я поехала к ней, и мы вдоволь наболтались.
– Милая Муся, – сказал дядя Александр, – ты меня восхищаешь; я в восторге от твоего поведения с твоими родителями и особенно с твоим отцом. Я боялся за тебя, но, если ты будешь так продолжать, все устроится хорошо, уверяю тебя!
– Да, – сказал Поль, – в один месяц ты покоришь отца, а это было бы счастьем для всех.
Отец взял комнату рядом со мной, направо, и в моей передней положил спать своего лакея.
– Надеюсь, что она в сохранности, – сказал он дяде. – Я веселый человек, но, когда мать поручает ее мне, я оправдаю ее доверие и свято исполню свой долг.
Вчера я взяла у отца 25 рублей и сегодня имела удовольствие возвратить их ему.
Мы уехали тем же порядком, как вчера.
Как только мы выехали в поле, отец спросил меня:
– Что же, мы будем еще сражаться сегодня?
– Сколько угодно.
Он обнял меня, завернул меня в свою шинель и положил мою голову к себе на плечо.
А я закрыла глаза – я всегда так делаю, когда хочу быть ласковой. Мы сидели так несколько минут.
– Теперь сядь прямо, – сказал отец.
– В таком случае дайте мне шинель, а то мне будет холодно.
Он укутал меня в шинель, и я начала рассказывать о Риме, о заграничной жизни, о светских удовольствиях, старалась доказать, что нам там было хорошо, говорила о г-не Фаллу, о бароне Висконти, о папе. Я заговорила о полтавском обществе:
– Проводить жизнь за картами… Разоряться в глуши провинции на шампанское в трактирах! Погрязнуть, заплесневеть!.. Что бы ни было, всегда следует быть в хорошем обществе.
– Ты, кажется, намекаешь на то, что я в дурном обществе, – сказал он смеясь.
– Я? Нисколько, я говорю вообще, ни о ком особенно.
Мы договорились до того, что он спросил, сколько может стоить в Ницце большое помещение, где бы можно было устраивать празднества.
– Знаешь, – сказал он, – если бы я поехал туда на одну зиму, положение бы совсем изменилось.
– Чье положение?
– Птиц небесных, – сказал он смеясь, как будто чем-то задетый.
– Мое положение? Да, правда. Но Ницца – неприятный город… Отчего бы вам не приехать на эту зиму в Рим?
– Мне? Гм!.. Да… Гм!
Все равно первое слово сказано и упало на добрую почву. Я боюсь только влияний. Мне надо приучить к себе этого человека, сделаться ему приятной, необходимой и воздвигнуть для моей тетки Т. стену между ее братом и ее злостью.
Он рад, что я могу говорить обо всем. Перед обедом я говорила о химии с К., отставным гвардейским офицером, огрубевшим от жизни в провинции и от всеобщих насмешек. Это всегдашний посетитель.
Отец сказал, вставая:
– Не правда ли, Паша, она очень ученая?
– Вы смеетесь, папа?!
– Нисколько, нисколько, но это очень хорошо, да. Очень хорошо, гм… Очень хорошо!
23 августа
Я пишу maman почти столько же, сколько в мой дневник. Это будет ей полезнее всех лекарств в мире. Я кажусь вполне довольной, но я еще не довольна; я все рассказала с точностью, но не уверена в успехе, пока не доведу дела до конца. Во всяком случае, увидим. Бог очень добр.
Паша мне двоюродный брат, сын сестры моего отца. Этот человек меня интересует. Сегодня утром зашел разговор о моем отце, и я сказала, что сыновья всегда критикуют поступки отцов, а став на их место, поступают так же и вызывают такую же критику.
– Это совершенно верно, – сказал Паша, – но мои сыновья не будут критиковать меня, так как я никогда не женюсь.
– Еще не бывало молодых людей, которые не говорили бы этого, – сказала я после минутного молчания.
– Да, но это другое дело.
– Почему же?
– Потому что мне двадцать два года, а я не был влюблен, и ни одна женщина не была мне привлекательна.
– Это вполне естественно. До этих лет и не следует быть влюбленным.
– Как? А все эти мальчики, которые влюблены с четырнадцати лет?
– Все эти влюбленные не имеют никакого отношения к любви.
– Может быть, но я не похож на других: я вспыльчив, горд, т. е. самолюбив, и потом…
– Но все эти качества, которые вы называете…
– Хорошие?
– Да, конечно.
Потом, не знаю по какому поводу, он сказал мне, что сошел бы с ума, если бы умерла его мать.
– Да, на год, а потом…
– О, нет, я сошел бы с ума, я это знаю.
– На год… Все забывается, когда видишь новые лица.
– Значит, вы отрицаете вечные чувства и добродетель?
– Совершенно.
– Странно, Муся, – сказал он, – как скоро сближаешься, когда нет натянутости. Третьего дня я говорил вам Марья Константиновна, вчера m-lle Муся, а сегодня…
– Просто Муся, я вам это приказала.
– Мне кажется, что мы всегда были вместе, так вы просты и привлекательны.
– Не правда ли?
Я заговаривала с крестьянами, которые попадались нам на дороге и в лесу, и вообразите, я очень недурно говорю по-малороссийски.
Ворскла, протекающая в имении отца, летом так мелка, что ее переходят вброд, но весной это большая река. Мне вздумалось войти с лошадью в воду; я так и сделала, приподняв мою амазонку. Это приятное чувство и прелестное зрелище для других. Вода доходила до колен лошади.
Я согрелась от жары и езды и попробовала мой голос, который понемногу возвращался. Я спела "Lacrymosa" – из заупокойной мессы, как пела в Риме.
Отец ожидал нас под колоннадой – и осматривал нас с удовольствием.
– Что же, обманула я вас и плохо езжу верхом? Спросите Пашу, как я езжу. Хороша я так?
– Это правда, да, гм!.. Очень хорошо, право.
Он разглядывал меня с удовольствием. Я нисколько не жалею, что привезла тридцать платьев: отца можно победить, действуя на его тщеславие.
В эти минуту приехал М. с чемоданом и камердинером. Когда он поклонился мне и я ответила на обычные комплименты, я ушла переменить платье, сказав: "Я сейчас вернусь".
Я вернулась в платье из восточного газа со шлейфом длиною в два метра, в шелковом корсаже, открытом спереди, как во времена Людовика XV, и связанном большим белым бантом; юбка, конечно, вся гладкая, и шлейф четырехугольный.
М. говорил со мной о туалетах и восхищался моим платьем.
Его считают глупым, но он говорит обо всем – о музыке, об искусстве, о науке. Правда, что говорю я, а он только отвечает "Вы правы, это верно".
Я не говорила о моих занятиях, боясь его испугать. Но за обедом я была к этому вынуждена; я сказала латинский стих, и у меня завязался с доктором разговор о классической литературе и современных подражаниях.
Все воскликнули, что я удивительное существо, что нет ничего в мире, о чем бы я не могла говорить, нет такого предмета разговора, в котором бы я не чувствовала себя свободно.
Папа делал усилия, достойные героя, чтобы не дать заметить своей гордости. Потом цыпленок с трюфелями вызвал разговор о кулинарном искусстве, и я выказала такие гастрономические познания, что М. еще больше раскрыл глаза и рот.
Потом, переходя к "подделкам", я начала объяснять всю полезность хорошей кухни, доказывая, что хорошая кухня создает хороших людей.
Я поднялась на первый этаж. Гостиные очень большие, особенно бальная зала; туда только вчера поставили фортепьяно.
Я начала играть. Бедный К. делал отчаянные жесты, чтобы заставить Поля прекратить его болтовню.
– Боже мой, – восклицал этот добрый малый, – слушая вас, я забываю, что уже шесть лет я ржавею и плесневею в провинции. Я оживаю.
Я нехорошо играла сегодня, я часто мазала, но некоторые вещи я играла недурно, все равно я знала, что бедный К. говорит искренне и удовольствие, которое я ему доставляла, доставляло удовольствие и мне.
Капитаненко стоял налево от меня, Э. и Поль сзади, а Гриц смотрел на меня и слушал со сдерживаемым восторгом, других я не видела.
Когда я кончила играть "Ручей", все они поцеловали мне руку.
Папа подмигивал, лежа на диване. Княгиня работала, не говоря ни слова, но она добрая женщина.
Я чувствую себя свободно у отца, одного из первых лиц губернии, я не боюсь ни недостатка уважения, ни легкомыслия.
В десять часов папа подал знак, что пора расходиться, и поручил Полю молодых людей, которые помещаются вместе с ним в красном доме.
Я сказала отцу:
– Вот как мы сделаем: когда я поеду за границу, вы поедете со мной.
– Я подумаю об этом, да, может быть.
Я была довольна; наступило молчание, потом мы заговорили о другом, и, когда он вышел, я отправилась к княгине, чтобы посидеть с нею четверть часа.
Я просила отца пригласить дядю Александра, и он написал ему очень любезное письмо.
Что вы обо мне скажете?
Я скажу, что я ангел, только бы Бог продолжал быть добрым.
Не смейтесь над моей набожностью, только начните, и вы найдете все странным в моем дневнике. И если бы и стала критиковать себя, как писателя, я провела бы над этим всю жизнь.
24 августа
В девять часов я пришла к отцу. Я застала его без сюртука, завязывающего с усилиями галстук. Я завязала ему галстук и поцеловала его в лоб.
Мужчины сошлись пить чай; пришел и Паша. Вчера вечером его не было, и лакей объявил, что он "лежит, как больной". Другие смеялись над его медвежьей предупредительностью по отношению ко мне, но он так глубоко чувствует малейшую вещь, что об этом не говорили ни слова сегодня утром.
Э. выписал для моего удовольствия кегли, крокет и микроскоп с коллекцией блох.
Произошло нечто вроде скандала. Впрочем, посудите сами. Поль вынул из своего альбома портрет актрисы, хорошо знакомой отцу; папа, заметив это, вынул и свой портрет.
– Зачем ты это делаешь? – спросил Поль с удивлением.
– Я боюсь, что ты бросишь и мои портреты.
Я не обратила на это внимания, но сегодня Поль отвел меня в другую комнату и показал мне свой пустой альбом, с портретом одной только актрисы.
– Я сделал это для отца, но я должен был вынуть все другие портреты, вот они все.
– Покажи мне.