– Это потому, – сказал де Л., – что, когда счастье явится к вам, вы оттолкнете его с тем же самым беспечным и спокойным видом, который мне в вас уже знаком.
Он сказал мне в тот вечер еще многое другое и делал при этом довольно прозрачные намеки: он знал, что я предупреждена о его намерениях. Так, когда я сказала, что не люблю республиканской Франции и хочу уехать отсюда, он ответил:
– В таком случае вам следует, наоборот, оставаться здесь, чтобы изгнать из Франции эту республику.
– Что же я могла бы сделать? Конечно, я употребила бы все свои силы, если бы могла оказаться полезной, но…
– Вы могли бы многое сделать. Но для этого необходимо одно условие.
– Какое? Что именно?
– Этого я вам не скажу.
Надо было слышать, как он произнес эту фразу! А тон ведь делает музыку!
Когда в сотый раз заговорили о моем "твердом характере", я почувствовала порядочную досаду. Не желая выдать себя взглядом или жестом, я произнесла спокойно и настолько громко, чтобы все слышали:
– Мне кажется, что нельзя честно прожить жизнь без некоторой твердости характера.
Эти слова произвели такое впечатление, словно все кресла, где сидели гости, оказались внезапно утыканными булавками.
– О, как это справедливо! – раздалось со всех сторон.
– Вы романтик? – спросил Л.
– Что вы понимаете под этим? Ведь есть тысяча видов романтизма.
– В присутствии такого ума приходится признать себя наперед побежденным, – лицемерно, а быть может, и искренне сказал молодой человек.
Затем последовали восклицания вроде:
– Неслыханно! Чудесно! – И т. д. и т. д.
Глупцы! Они думают, что имеют дело с богатой иностранкой, тщеславной, упрямой, которой легко вскружить голову… Они напали на Кассаньяка, называя его прекрасным, несравненным Паоло. Да, Паоло – страшилище черни, человек, всегда имеющий при себе кастет и пистолеты. В его отеле действительно устроено такое зеркало, с помощью которого он видит всех, кто приходит к нему, устроена и акустическая труба, в которую он дает вам знать, что его нет дома. А вы, жалкие кретины, как смеете вы сравнивать себя с ним? Как смеете вы выставлять его в смешном виде, притворяясь, будто поете ему дифирамбы?
Он честен, благороден и храбр – этот Паоло. Его называют машиной, которой двигает тщеславие! Да, если бы вы хоть немного уважали его, вы не выбивались бы так из сил, чтобы умалять его достоинства!
Молодой вылощенный Л. как-то сказал, что сестра его вышла замуж в шестнадцать лет.
Я удивилась, сделала жест удивления и отвращения:
– Так рано!.. Я выйду замуж не раньше, чем мне минет двадцать пять лет.
Вообще я так много говорила в этом духе, что молодой человек стал наконец распространяться о бабочках, которые обжигают себе крылышки, о предосторожностях, которые необходимо предпринимать и т. д. и т. д.
Так вот как, господин француз! Вы полагали, что имеете дело с экстравагантной девицей и, скажем прямо, богатой иностранкой! Но какого же вы мнения об иностранках? Ну, да это все равно. Что и говорить! Они действительно заслуживают, чтобы о них так думали. Но я не подхожу под общее правило. Я не русская, не иностранка – я принадлежу, я равняюсь только себе самой. Я – то, чем должна быть женщина с моим честолюбием… И теперь наступила минута удовлетворить его… Так подождем же немного!
Мама была уже в постели, когда я вернулась. Я присела к ней на кровать. Вдруг у меня мелькнула мысль, которая заставила меня вскочить.
– Мне кажется, что г-н де Л. делает мне предложение, и довольно прозрачно?
– Да, конечно…
– Ему двадцать семь – двадцать восемь лет, у него черная борода.
– Ну, так что же?
– А вспомните-ка предсказание Моро. Четыре месяца тому назад она сказала: "В скором времени вам сделает предложение человек двадцати семи – двадцати восьми лет, с черной бородой". Что вы на это скажете?
С этой минуты я опять ожила. Ах, если бы исполнилась только половина того, что она мне предсказывала!..
Она так настойчиво обещала мне всего, чего только можно желать!..
28 ноября
Мама была со мной у доктора Фовеля, и доктор этот осмотрел мое горло своим новым ларингоскопом. Он объявил, что у меня катар и хроническое воспаление гортани (в чем я и не сомневалась, ввиду дурного состояния моего горла) и что нужно энергически лечиться в течение шести недель. Благодаря этому мы проведем зиму в Париже, увы!
Я ненавижу Париж. Может быть, эта ненависть и исчезла бы со временем, если бы не эти парижские "courses" по магазинам…
В половине восьмого я поехала на обед к Бойдам. Вчера Берта пригласила меня.
Они в первый раз видели меня близко. Зато же и получила я целую кучу комплиментов, и вполне заслуженных… Превозносили все – и талию, и руки, и волосы… Берта только и говорит, что о дочери княгини Лизы Трубецкой, салон которой хорошо известен в Париже. Давно уже я не встречала таких веселых, милых и простых людей. Этот вечер освежил мой ум. Я возвратилась в наш великолепный бельэтаж "Grand-Hotel" успокоенная и в лучшем расположении духа.
Мне принесли список депутатов, при фамилии каждого из них была приложена краткая характеристика. Вот несколько силуэтов оттуда.
Об отце Л. отзываются с уважением и почтением. Ему отдают справедливость за все благодеяния, которые он оказывает своему департаменту. О сыне его сказано:
"Двадцати восьми лет, Сегре (департамент Мен и Луары), 7313 голосов. Генеральный советник, холост. Говорят, от выбора его в палату зависит успех его притязаний на одну очень богатую девушку… Непримиримый бонапартист, опирающийся на демократию, – словом сын своего отца. Лицо его похоже на лицо младенца-семинариста, которому нацепили усы и лорнет. Всегда носит под мышкой министерскую салфетку… Никогда не расстается с ней… Проходит ученический искус".
Вот силуэт Гранье де Кассаньяка:
"Внимание! Это настоящий коллега и ученый в высшем значении этого слова. Гранье де Кассаньяк принадлежит к гасконской аристократической семье. У него долго оспаривали дворянский титул, но без всяких оснований: его дворянские грамоты в полном порядке и т. д.
Поль Гранье де Кассаньяк-сын, тридцати двух лет. Кондом (департамент Жер), 9818 голосов. Журналист. Холост. Все его состояние – его доброе толедское перо. Это литературный д’Артаньян. Высокого роста, силен, с открытым лицом, с лихо закрученными усами и черными, густыми волосами. Смуглое лицо, живые глаза, жесты, произношение и храбрость – все выдает настоящего гасконца. С преданностью солдата служил империи. Служит ей и теперь, но как непослушное и заблудшее детище. Очень резок в полемике, даже слишком резок для человека с политическими видами. На его вспыльчивость и молодость сильно рассчитывают, чтобы вызвать скандал в новой палате.
Надеются, что он сделается Артаньяном трибуны, как до сих пор он был Артаньяном прессы. Г. де Кассаньяк отлично может и не оправдать этих предсказаний. Теперь, когда он оставил прессу, чтобы выступить на серьезной арене политики, мы не удивимся, если увидим в нем много перемен. Мы не удивимся, если он окажется похожим на тех сыновей из "порядочной фамилии", которые в последний раз собирают за хорошим ужином своих друзей, чтобы проститься с холостой жизнью, а там становятся прекрасными мужьями и образцовыми отцами семейств. Господин де Кассаньяк еще с 1869 г. награжден орденом Почетного легиона. Он сражался при Седане и в Германии был взят в плен.
У него было много дуэлей, о чем он очень жалеет. Он охотно извиняется перед своими противниками, но только после того, как обменяется с ними одним-другим ударом шпаги".
1 декабря
Сегодня утром в Марселе мне вдруг безумно захотелось вернуться в Ниццу. Вечером мы туда приехали.
Нас ожидали Аничковы с детьми и тетя.
Милые Аничковы! Я обожаю их. Это такие честные и прямые люди, такие любящие и преданные!
Во время обеда пришел наш милый генерал Быховец. Все возбуждает в нем смех и забавляет его, как ребенка. Я привезла ему папиросы из Полтавы. На каждой папиросе написано его имя. Мое внимание очаровало его. Доктору Валицкому, тете и Барноле я привезла такие же папиросы.
Я снова в моем лазоревом раю. Какая досада! Здесь так хорошо… Мои глаза отдыхают на этой роскоши и грациозной красоте… А я должна оставить все это и уехать!! Уехать… чтобы работать.
Ницца. 2 декабря
Тетя сама принесла мне кофе; я велела распаковать некоторые чемоданы и стала сама собой в первый раз со времени путешествия. В России мне недоставало солнца, в Париже – платьев.
Я подумала о своем образе жизни. Укладывать, распаковывать, примерять, покупать, путешествовать… И так постоянно.
Сойдя в сад, я нашла там г-на Пеликана с его доктором, Иванова, окулиста дедушки, генералов Вольфа и Быховца и Аничковых. Надо было показаться и удовлетворить моих маменек, которые недовольны тем, что я потолстела.
Видите, какое счастье! Но я их всех покинула, чтобы увидать моих женщин с улицы Франции.
Вот так прием! Мне сообщили о свадьбах, о смертях, о рождениях.
Я спросила, как идет торговля.
– Плохо, – отвечали мне.
– Э, видимо, все идет плохо с тех пор, как Франция республика, – воскликнула я.
И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела lа Chambre, все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я сказала им речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которой изобразила республиканцев как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот рис, – и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом…
После такого долгого отсутствия небо Ниццы приводит меня в восхищение. Мне хочется прыгать, когда я вдыхаю этот чудный воздух и гляжу на это прозрачное небо.
Море слегка серебрится солнцем, спрятавшимся за нежно-серое, теплое облако, роскошная зелень… Как хорошо бы было жить в этом раю! Я отправилась гулять, не заботясь о непокрытой голове и о довольно многочисленных прохожих. Потом я зашла надеть шляпу и позвать тетю и Быховца. Доходила до Южного моста и вернулась, объятая ни с чем не сравнимой грустью.
Да, действительно, семья имеет прелесть. Играли в карты, смеялись, пили чай, и я чувствовала себя отлично среди своих, окруженная моими милыми собаками: Виктором, с его большой черной головой, Пинчио, белым, как снег, Багатель, Пратер… Все смотрели мне в глаза, и в это время я видела и стариков за их партией, и этих собак, и эту столовую… О, это меня давит, душит, я хотела бы убежать; мне кажется, что меня приковывают, как это бывает в кошмарах. Я не могу!!! Я не сотворена для этой жизни, я не могу!
Была минута, когда я гордилась тем, что разговаривала о серьезном с стариками… Но, в конце концов, это необразованные старики, на что они мне?
Я так боюсь остаться в Ницце, что теряю разум. Мне кажется, что и эта зима пропадет, что я ничего не сделаю.
У меня отнимают возможность работать!
Генерал Быховец прислал мне большую корзину цветов, и вечером мама полила ее, чтобы сохранить цветы… Право, эти мелочи выводят меня из себя; это буржуазное притворство приводит меня в отчаяние! Господи помилуй! Богом, сущим на небесах, уверяю вас, я не шучу.
Я ушла из павильона при чудном лунном свете, освещавшем мои розы и магнолии…
Этот бедный сад всегда вызывает во мне печальные мысли и страшную досаду.
Я вернулась к себе с мокрыми глазами и грустная, очень грустная.
При воспоминании о Риме я почти лишаюсь чувств… Но я не хочу возвращаться туда. Мы поедем в Париж…
О, Рим! Почему не могу я вновь его увидеть или умереть здесь! Я задерживаю дыхание и вытягиваюсь, как будто хочу дотянуться до Рима.
4 декабря
Взамен всяких развлечений наблюдаю небо. Вчера оно было чисто, и луна сияла, словно бледное солнце. Сегодня вечером оно покрыто черными тучами, кое-где прорванными, так что видны светлые и блестящие части вчерашнего неба… Я делаю эти наблюдения, когда перехожу через сад из павильона к себе. В Париже нельзя иметь этого воздуха, этой зелени и душистого дождя, какой был сегодня.
5 декабря
Я одолела наконец, хотя и с большим трудом, все восемь томов "Молодости короля Генриха" Понсона дю Терайля. Какая поучительная книга! Как жаль, что я не читала ее раньше! Великий Понсон! Он дал в этой книге полный курс воспитания монаха, который даже французский язык свой почерпнул из этой же книги.
6 декабря
Я начала писать портрет Ольги Аничковой. Это прелестная пятилетняя крошка. Жаль только, что ее ужасно избаловали, и она не хочет признавать ничьего авторитета. Меня она, однако, слушается.
Сегодня вечером иду в оперу на первое представление "Бала в масках".
Меня никто еще не видел с тех пор, как я вернулась из России, я нигде еще не была. Поэтому-то я и готовлюсь к сегодняшнему выходу.
Бывают счастливые дни, когда все удается. Сегодня у меня как раз такой день. Мне удалось причесаться именно так, как я хотела. Волосы как-то сами собой так красиво улеглись, что голова стала похожа на прелестные головки античных греческих статуй. Вся масса волос охвачена спереди тонким золотым обручем, только затылок остался обнаруженным, и на него падает несколько завитков. Я надела совершено гладкое платье, без шва, облегавшее меня мягкими складками, словно статую. Это меня немного стесняло, потому что такое платье не в состоянии скрыть мои почти идеально плотные формы. Само собой разумеется, что никаких украшений на платье не было. Я даже запретила подрубливать его, так что бахромчатые края его висели свободно. На шею я надела жемчужное ожерелье. И лицо мое тоже оказало мне сегодня любезность: оно показалось во всем своем блеске…
Я сильно изменилась за этот год. Я выросла, я делаюсь женщиной.
Зал был полон. Там были Суворовы, баронесса Пайкерслуз, генерал Быховец. Когда я вошла, несколько человек, сидевших в партере, поклонились мне. Что касается львов, то на них я не смотрела.
Когда мы выходили и генерал пошел разыскивать мою карету, Б. все время вертелся возле меня, очевидно стараясь столкнуться со мной лицом к лицу, чтобы удостоить меня поклоном. Я несколько раз поворачивалась спиной к нему и наконец, совсем отвернувшись, стала рассматривать стену. Он, вероятно, потерял терпение, поклонился тете и заговорил со мной. Как раз в эту минуту вернулся генерал, и я была очень довольна, что могла тотчас же покинуть этого господина.
Поль Сезанн. Девушка у пианино. 1868
7 декабря Мелкие домашние неприятности изводят меня. Я погружаюсь в серьезное чтение и с отчаянием вижу, как мало я знаю. Мне кажется, что я никогда не буду знать все это. Я завидую ученым – желтым, сухим и противным. У меня лихорадочная потребность учиться, а руководить мною некому.
10 декабря
Дочь Тамбурини, госпожа Бонэн, послала нам пригласительные билеты на панихиду по ее отцу. Я пошла туда, одетая в глубокий траур. Я очень люблю церкви и похоронное пение – для меня это праздничные минуты.
Пришлось, конечно, пройти по бульвару и показать себя. Прошли мимо оперы и зашли туда поболтать по-итальянски с Кресчи в присутствии всей труппы.
Дома я нашла букет и карточку папы. Затем мы поехали на каток, принадлежащий "Средиземному клубу". Там нас уже ждали мама с госпожой А., генерал Вольф (товарищ военного министра), Пеликан и Бруссэ.
До сих пор я никогда не бывала на катке, и мне приятно было смотреть на все эти грациозно и плавно двигающиеся, скользящие и падающие фигуры.
Граф Марков подошел поздороваться с нами. Несколько минут спустя с противоположного конца катка прискользнул к нам на своих коньках А. Он любезно поздоровался со мной, наговорил мне много о моих маленьких ножках, которые были бы прелестны в коньках, и отпустил несколько шуток по адресу конькобежцев. Я, в свою очередь, любезно отвечала ему, но в моей любезности чувствовалась заносчивость вполне хорошего тона. Отныне я буду держаться этого тона со всеми. На этого же господина я смотрю свысока еще больше, чем на других. Марков снова подошел, я повернулась к нему, а Г. вернулся на свое место. Он, вероятно, не чувствовал себя очень польщенным моим приемом, отнюдь не походившим на веселое щебетанье других девиц.
Все мое внимание было поглощено сестрами Готье. Господи, до чего они хороши! Словно гурии Магометова рая. Бархатные глаза, несколько орлиный контур носа, закругленный книзу, розовые щеки, сочные, красные губы… Они чудно хороши!
11 декабря
Я была в церкви. Погода так хороша, что я пошла погулять после того, как попробовала кататься на коньках. Я была на катке в то время, когда там никого не было. Вечером я пошла в оперу. Гладко причесанные спереди волосы легкими волнами падали на затылок, а затем снова несколькими локонами собраны были спереди. Эта прическа вполне гармонировала с русским костюмом – батистовой шемизеткой под фуляровым платьем, тем самым, в котором я бывала в парижской опере.
Мой наряд и прическа сильно изменили меня. Я походила на картину. Я не стану восхвалять свою красоту, предоставляю это другим, – я отдаю только справедливость всему ансамблю.
Все это прекрасно! Но теперь следовало бы спать, а не столбенеть перед этим Титом Ливием всяких горестей… Нынешний вечер я презираю себя, презираю и эти записки.
12 декабря
Б. поднес мне букет со словами: "Эсмеральде от Квазимодо. Эти цветы невинны, и их можно поднести такой чистой голубке, как вы. Пестрый букет был бы недостоин вас".
Когда этот человек начинает в таком тоне шутить и привирать, он делается заразительно комичным.
Газеты описали платье, в котором я была в опере третьего дня вечером. Вот что было сказано о нем:
"М-lle Башкирцева была восхитительна в тяжелом шерстяном платье, напоминающем древний римский костюм, полный самой изысканной простоты".
В первый еще раз ниццские газеты оценили и поняли мой туалет.
Любите ли вы Тита Ливия, как я? Я нахожу его таким интересным, как Александра Дюма. Не смейтесь над сравнением, жалкие невежды и педанты!
– Если бы вы провели зиму в Риме, – сказал мне капитан Б., – у меня явилось бы к вам чувство, почти похожее на презрение…
– Что касается меня, – заметил Кассаньяк, – у меня такого чувства не было бы, но я искренне жалел бы вас.
– Ну, так я и не поеду туда. Только под влиянием ваших слов я делаю это. Я еду в Париж, потом что меня привлекают туда уроки на арфе и Вартель.
Что же вы сделаете для меня, при всей вашей любезности, при всем вашем хорошем мнении о моей особе? Что можете вы сделать?
Я знаю человека, который любит меня, который понимает и жалеет меня, кто всю свою жизнь кладет на то, чтобы сделать меня более счастливой. Этот человек все сделает для меня и добьется всего. Он никогда больше не изменит мне, хотя он и изменял мне раньше. И этот человек – я сама !
Не следует ничего ждать от людей, – они могут доставлять нам одни только разочарования и огорчения. Будем твердо верить только в Бога и в свои собственные силы.