– Очень рад. – И т. д. и т. д.
Граф все время повторял, что мое место в Петербурге и что непростительно держать меня в Полтаве. Так вот как! Милейший папа!
– Но вы, наверно, все это выдумали, дядя, – сказала я Александру.
– Чтобы мне никогда не видеть жены и детей, если я сочинил хоть одно слово, пусть гром падет на мою голову!
Отец бесится, на что я не обращаю ни малейшего внимания.
Полтава. 15 ноября
Я уехала с отцом в воскресенье вечером, повидавшись в последние два дня моего пребывания в России с князем Мишелем и другими.
На поезд провожали меня только родные, но много чужих смотрело на нас с любопытством.
Один переезд до Вены стоит мне около 500 рублей. Я за все заплатила сама. Лошади едут с нами под присмотром Шоколада и Кузьмы, камердинера отца.
Я хотела взять кого-нибудь другого, но Кузьма, горя желанием путешествовать, пришел просить по русскому обычаю, чтобы его взяли с собой. Смотреть за лошадьми будет Шоколад, так как Кузьма что-то вроде лунатика, легко может забыться, считая звезды, и дать украсть не только лошадей, но и свою одежду.
Он женился на девушке, которая давно его любила, и после венца убежал в сад, где проплакал более двух часов как безумный. Мне кажется, он немного тронут и его замечательная глупость сказывается на его растерянном виде.
Отец не переставал сердиться. Я же гуляла по станции, как у себя дома. Паша держался в стороне и не спускал с меня глаз.
В последнюю минуту заметили, что не хватает одного пакета; поднялась суматоха, начали бегать во все стороны. Амалия оправдывалась, я упрекала ее в том, что она дурно исполняет свои обязанности. Публика слушала и забавлялась, и я, видя это, удвоила мое красноречие на языке Данта. Меня это занимало особенно потому, что поезд ждал нас. Вот что хорошо в этой непривлекательной стране: тут можно царствовать.
Дядя Александр, Поль и Паша вошли в вагон; но раздался третий звонок, и все столпились вокруг меня.
– Поль, Поль, – говорил Паша, – пусти меня, по крайней мере, проститься нею.
– Пустите его, – сказала я.
Он поцеловал мне руку, и я поцеловала его в щеку, около глаза. В России это принято, но я еще никогда не подчинялась этому обычаю. Ждали только свистка, который не замедлил последовать.
– Ну, что же вы? – сказала я.
– Еще есть время, – сказал Паша.
Поезд качнулся и тихо двинулся, а Паша заговорил быстро сам не зная что:
– До свидания, до свидания, сходите же…
– Прощайте, до свидания.
И он спрыгнул на платформу, еще раз поцеловав мне руку; это был поцелуй верной и преданной собаки.
– Что же? – кричал отец из отделения, так как мы были в коридоре. Я вошла к отцу, но была так огорчена причиненным горем, что тотчас же легла и закрыла глаза, чтобы думать свободно.
Бедный Паша! Милый и благородный человек! Если мне жаль чего-нибудь в России, то только это золотое сердце, этот благородный характер, эту прямую душу.
Действительно ли я огорчена? Да, можно ли не чувствовать гордости при сознании, что имеешь такого друга!
Эту ночь со вторника на среду я спала очень хорошо в постели, как в гостинице.
Я в Вене. В физическом отношении мое путешествие было прекрасно: я хорошо спала, ела и чувствую себя чистой. Это главное, и возможно только в России, где топят дровами и где в вагонах есть уборные.
Мой отец был очень мил; мы играли в карты и смеялись над путешественниками.
Здесь пахнет Европой. Высокие, гордые дома поднимают мой дух почти до верхних этажей. Низенькие жилища Полтавы давили меня.
18 ноября
Сегодня утром в пять часов мы приехали в Париж.
Мы нашли в Grand-Hotel депешу от мамы. Помещение взяли в первом этаже. Я приняла ванну и стала ждать маму. Но я так огорчена, что ничего более меня не трогает.
Она приехала с Диной; Дина счастлива, спокойна и продолжает исполнять роль сестры милосердия, ангела-хранителя.
Вы понимаете, что никогда еще я не была в таком затруднении. Папа и мама! Я не знала, куда деваться.
Произошло несколько неловкостей, но ничего особенно тревожного.
Мы выехали, мама, папа, я и Дина. Обедали вместе и отправились в театр. Я сидела в самом темном углу ложи, и глаза мои так отяжелели от сна, что я почти ничего не видела.
Я легла с мамой, и, вместо нежных слов после такого долгого отсутствия, у меня вылился целый поток жалоб, который, однако, скоро иссяк, так как я заснула.
21 ноября
После обеда мы отправились смотреть "Павла и Виргинию", новую оперу Массэ, которую очень хвалят.
Парижские ложи – орудия пытки: нас было четверо в лучшей ложе, стоящей 150 франков, и мы не могли двинуться. Промежуток в час или два между обедом и театром, большая хорошая ложа, красивое и удобное платье; вот при каких условиях можно понимать и обожать музыку. Я была в условиях как раз противоположных, что и мешало мне слушать обоими ушами Энгали и смотреть во все глаза на Капуля, любимца дам. Уверенный в успехе, счастливейший артист ломался, как в фехтовальной зале, испуская раздирающие звуки.
Уже два часа ночи.
Мама, которая все забывает для моего благополучия, долго говорила с отцом. Но мой отец отвечал шутками или же фразами возмутительно индифферентными.
Наконец он сказал, что вполне понимает мой поступок, что даже враги мамы считали его вполне натуральным и что следует, чтобы его дочь, достигнув шестнадцати лет, имела покровителем отца. Он обещал приехать в Рим, как мы и хотели. Если бы я могла верить!
25 ноября
До вечера все шло ни хорошо, ни худо, но вдруг начался разговор очень серьезный, очень сдержанный, очень вежливый, о моей будущности. Мама выражалась во всех отношениях надлежащим образом.
Но надо было видеть в это время моего отца. Он опускал глаза, свистел, отговаривался.
Существует малороссийский диалог, который характеризует нацию и который в то же время может дать понятие о манере моего отца.
Два крестьянина:
Первый крестьянин. Мы шли вместе по большой дороге?
Второй крестьянин. Шли.
Первый. Мы нашли шубу?
Второй. Нашли.
Первый. Я тебе ее дал?
Второй. Дал.
Первый. Ты ее взял?
Второй. Взял.
Первый. Где она?
Второй. Что?
Первый. Шуба.
Второй. Какая шуба?
Первый. Да мы шли по большой дороге?
Второй. Шли.
Первый. Мы нашли шубу?
Второй. Нашли.
Первый. Я ее тебе дал?
Второй. Дал.
Первый. Ты ее взял?
Второй. Взял.
Первый. Где же она?
Второй. Что?
Первый. Шуба!
Второй. Какая шуба?
И так до бесконечности. Только так как сюжет не был смешон для меня, я задыхалась, что-то поднималось к горлу и причиняло мне страшную боль, особенно потому, что я не позволяла себе плакать.
Я попросила позволения вернуться домой с Диной, оставив маму с ее мужем в русском ресторане.
Целый час я оставалась неподвижна, со сжатыми губами, со сдавленной грудью, не сознавая ни своих мыслей, ни того, что делалось вокруг меня.
Тогда отец начал целовать мои волосы, руки, лицо с притворными жалобами и сказал мне:
– В тот день, когда ты будешь действительно нуждаться в помощи или покровительстве, скажи мне одно слово, и я протяну тебе руки.
Я собрала мои последние силы и твердым голосом отвечала:
– Этот день настал, где же ваша рука?
– Ты теперь еще не нуждаешься, – ответил он поспешно.
– Да, я нуждаюсь.
– Нет, нет.
И он заговорил о другом.
– Вы, папа, думаете, что этот день настанет, когда мне понадобятся деньги? В этот день я сделаюсь певицей или учительницей музыки, но ничего не попрошу у вас!
Он не обиделся, ему достаточно было видеть меня такой несчастной, как только я могу быть.
Мне сказали, что этот господин Л. ищет богатую и умную жену, которая сумела бы создать необходимый для него политический салон.
По отношению ко мне такая претензия показалась мне смешной, и я ответила, что у меня нет никакого желания выходить замуж. Баронесса тем не менее продолжала настаивать на всех прелестях такой партии.
– Во всяком случае, – сказала она, – уверяю вас, следовало бы познакомиться с ними.
– Познакомиться? Что ж? Я ничего не имею против.
– Это друзья Кассаньяка, ярые бонапартисты. Вы ведь любите эти конспирации, политику…
Сегодняшнее утро вознаградило меня за мое горе. Мама разбудила меня и вручила мне записку от madam М. Она приглашает нас сегодня на завтрак и посылает мне записку от Кассаньяка.
Милая, славная женщина!
Отец мой собирался было ночью уехать, но раздумал, когда получил приглашение. В парадном сюртуке, с пожалованным ему орденом в петлице, он с чарующей покорностью отправился со мной в 4-й этаж улицы Сент-Онорэ, 420.
На лестнице мы столкнулись с верным Бланом. Почему его называют верным? Не знаю, но мне кажется, это прилагательное вполне подходит к нему.
Верный Блан снял с меня шубу и шляпу. Мы вместе вошли в гостиную. Мой милый Кассаньяк был уже там. Он занял своей особой добрую половину гостиной. Начались представления. Мой отец держал себя премило – как и все русские, он в восторге от Кассаньяка.
Нас угостили таким роскошным завтраком, какого я совершенно не ожидала. Я сидела между Кассаньяком и Бланом. Беседовала я главным образом с Бланом, хотя горела желанием побеседовать с Кассаньяком. Но вид у него был до того важный, что я боялась показаться дерзкой и навязчивой и разыгрывала роль Виргинии.
Кассаньяк знает, что мама была в Париже два месяца тому назад. Заговорили как-то о фотографиях, и тогда он обратился ко мне:
– Я приготовил одну карточку для вас, но не посмел предложить ее вам, не испросив предварительного разрешения у вашей матушки.
– Господи, как строго господин де Кассаньяк соблюдает приличия, – произнес Блан своим насмешливым тоном.
– Это вас, кажется, удивляет? – спросила я.
Заметив, что я ела только виноград, он беспрерывно накладывал мне его на тарелку. Я опрокинула свой бокал, который увлек за собой и стоявший тут стакан.
26 ноября
Мой отец уехал! После четырех месяцев в первый раз я вздохнула свободно.
Сегодня мы ездили в Версаль. По дороге туда в наш вагон вошел какой-то еще довольно молодой француз, видимо галантный и любезный, – француз par exellence. Однако он произвел на меня такое впечатление, какое производят многие французы этого типа. Судя по внешним их приемам, они добры, но в глубине их души таится грубость и злость, они тщеславны и завистливы, остроумны и ограниченны. Когда он вошел в вагон, баронесса обратилась ко мне:
– Позвольте, дорогое дитя, представить вам г-на Л. – главу своей партии и, следовательно, вашего друга.
Я поклонилась, а баронесса продолжала знакомить между собою остальных.
– Есть еще место в вагоне? – вдруг раздался снаружи неприятный, резкий голос.
– А, это мой сын, – сказал г-н Л. – Да, место есть, войди. Представили нам и сына, который оказался поразительно похожим на отца. Это был молодой человек, сильный брюнет, что называется, кровь с молоком. Ему можно было дать лет двадцать семь – двадцать восемь. Он носил эспаньолку и усы.
Пока нас знакомили, г-н Л.-отец переводил свои взоры с Дины на меня, желая угадать, которая из нас она. Я не хотела помочь ему в этом, так как и отец, и сын не понравились мне с первого же взгляда.
Молодой депутат начал говорить со мной о политике. В ответ на одну из его фраз я произнесла:
– Это мне говорил вчера г-н де Кассаньяк.
– Вы видели Поля де Кассаньяка?
– Да.
– Где же?
– У нас.
– У вас? Слышишь, папа, Поль де Кассаньяк имел честь быть представленным вчера госпоже Башкирцевой!
Он почти прокричал эти слова, как бы сердясь и желая спросить, зачем его впутали в эту историю, раз сам Поль де Кассаньяк…
– О нет, холодно, – ответила я, – мы познакомились не вчера, а четыре месяца тому назад.
Я присутствовала на заседании палаты депутатов. Обсуждали вопрос о церковном бюджете. Я кое-что помнила из газетных сообщений и теперь, внимательно слушая, быстро очутилась в курсе дела.
Г-н Л.-отец подходил к нам два раза во время заседания и указал нам всех знаменитостей, находившихся в зале. Одни сидели, сжав колени руками, и вся их поза как бы говорила, что они уже окончательно устали. Другие закрывали лицо руками или делали неопределенные жесты, которые, быть может, означали: остановитесь, будет уж!..
На скамьях левого и правого центра крайняя пестрота. На скамьях правой сидят все люди красивые, хорошо сложенные, хорошо одетые. Вид у них важный и манеры отменные. Все они стоят за Бога и за короля. На крайней правой – почти такие же: все люди моего лагеря.
Все эти партии просто приводят меня в отчаяние!..
Не будем притворяться насчет этой встречи с Л.
Это настоящие смотрины, и меня ужаснул цинизм отца.
Он наклонился к madam де М. и долго шептал ей что-то на ухо, словно меня там вовсе не было. Между прочим, он сказал также:
– Я уверен, что она нравится моему сыну. Нужно только узнать ее мнение о нем.
Кровь бросилась мне в лицо, и у меня было мелькнула уже мысль повернуться в его сторону и измерить его таким взглядом, который тотчас же прояснил бы ему мои мысли на этот счет. Но я сдержалась и стала рассматривать в лорнет графа де Мэна, легитимиста, красивого и очень симпатичного человека. Это честный и глубоко религиозный человек.
В общем заседание прошло очень спокойно.
Когда мы вышли, дождь все еще лил. Не хотелось искать кареты, и мы выехали в омнибусе. Чувствовалась натянутость и крайняя неловкость.
Серьезные причины задержали сына в палате. Отец поехал с нами и вел себя как мальчишка. Он только и делал, что болтал о женских фигурках, об икрах, о ножках.
Эти господа думают, что я увлекаюсь Кассаньяком. Поэтому они не находят ничего лучшего, как злословить о нем в моем присутствии.
Кассаньяк сказал правду: его не было вчера в палате, а сегодня он уехал вечером.
Результатом этого заседания для меня было… еще большее обожание Рима…
27 ноября Сегодня утром графиня передала мне, что молодой Л. приходил к ней вчера в 11 часов вечера. Он сказал ей, что влюблен в меня, что она, графиня, сделала его несчастным, дав ему возможность увидеть меня.
Я рассказала, что получила приглашение от баронессы и попросила у нее совета, должна ли я принять это приглашение, зная, что встречусь там с г-ном Л.
– Поймите, – прибавила я, – что мне тяжело сознавать все то, что вы только что сообщили мне. Неразделенная любовь создает только врагов. Я совсем не хочу, чтобы в меня влюблялись. Я, со своей стороны, могу предложить только свою искреннюю дружбу.
– Все это прекрасно, дорогая моя, – ответила графиня. – Но я советую вам не пренебрегать такими знакомствами… Они дадут вам много связей всякого рода, и кто знает?.. Может быть, сегодня, на вечере у баронессы, вы зароните семя, а возвратясь в Париж, увидите уже выросшее дерево. Этот молодой человек представляет блестящую партию даже для вас. Во всяком случае, и положение, и связи Л. таковы, что пренебрегать знакомством с ними, повторяю, не следует.
– Вы правы. В таком случае я пойду к баронессе, но в этом же платье и шляпе.
Все прошло спокойно и с неподражаемым величием.
Гостиная была ярко освещена. Баронесса, в роскошном туалете, с прекрасным, молодым лицом, обрамленным белыми волосами, походила на портрет кисти какого-нибудь старинного мастера. Барон позировал, как всегда, и держал себя так, как будто у него 100 000 франков годового дохода.
Бедный человек! Он никак не может свыкнуться с мыслью о своей бедности. Он сохранил важный вид и привычки прежнего времени, когда был еще окружен роскошью.
В девять часов вечера в гостиную вошел молодой Л. Он медленно поцеловал руку сначала у баронессы, затем у ее сестры и у графини В.
Все эти напудренные головы и платья со шлейфами казались привидениями прошлого века. Скоро принесли стол, и некоторые из гостей уселись за вист. Все вокруг торжественно смолкло.
Со вчерашнего дня мне все кажется, что я играю какую-то комедию.
Поймите, ведь это выходят официальные смотрины!..
Я наблюдала весь вечер за Л. К сожалению, мои наблюдения ни в чем не изменили моего первого впечатления. Говорю "к сожалению", во-первых, потому, что именно его положение в свете вполне соответствовало бы моим желаниям, а во-вторых, потому, что я, со своей стороны, вполне отвечала бы его желаниям.
Но антипатии, как и симпатии, не зависят от нас. Мы не властны в наших чувствах.
Я беседовала спокойно и сдержанно, умно и грациозно. Это, однако, не мешало им в то же время восторгаться моим энергичным, решительным видом.
– Она не повышает голоса, – говорили они, – не меняет ни позы, ни жестов даже тогда, когда ей приходится высказывать самые серьезные и самые необыкновенные суждения.
Без малейшего видимого усилия я успела показать, что много читала и занималась. Заговорили о браке. Молодой Л. стал излагать довольно странные теории…
– Влюбляться можно сколько угодно, но жениться… Я, например, женюсь только на девушке, у которой будет хорошее состояние. Само собой разумеется, она обязательно должна быть хороша собой и умна, должна мне понравиться. Но состояние, безусловно, необходимо. Не могу же я, один из самых видных представителей своей страны, жениться на бедной девушке. Это было бы прямо святотатством.
Согласитесь, что это уж слишком сильно сказано. Баронесса обменялась со мной взглядом и сухо произнесла:
– Всем иностранкам это хорошо известно, поэтому-то они и составили себе очень дурное мнение о французах. Они убеждены, что французы женятся исключительно ради денег.
…Я сказала ему то же самое не далее как вчера. Оказывается, мое предположение вполне подтвердилось. Это казалось мне чрезвычайно странным, а между тем ведь так оно, в сущности, и должно быть. Мне дают имя, положение, блестящие связи с самыми видными фамилиями Франции и не менее блестящую карьеру. В обмен за это от меня требуют ума и денег. Такая коммерческая сделка вполне в порядке вещей. И не будь этот человек так антипатичен мне, я согласилась бы на такую сделку. Если бы дело шло только о его наружности, еще можно было бы столковаться. Но мне внушает отвращение его сухой, грубый, корыстолюбивый характер. Меня отталкивает его упорство и честолюбие, прикрытое тройным слоем светского лоска.
Да, он принадлежит к категории людей, у которых только и имеется один внешний лоск. Несмотря на изысканность и любезность, несмотря на милое и мягкое обращение, он должен быть человеком черствым, неприятным и злым.
Речь зашла о ясновидящем Алексее. Я как-то вскользь заметила:
– Он предсказал мне, что я никогда не буду счастлива.