Видите ли, я хочу перемениться, хочу писать очень просто, и я боюсь, чтобы, сравнивая все это с моими прошлыми восторгами, меня не перестали понимать.
Но послушайте: с Неаполя, т. е. со времени моего отъезда в Россию, я уже старалась исправиться, и мне кажется, мне это до некоторой степени удается.
Я хочу говорить обо всем совершенно просто, и если я употребляю несколько образных выражений, то не для того, чтобы украсить речь – о, нет! Для того, чтобы высказать наиболее совершенным образом путаницу моих мыслей.
Меня раздражает, что я не могу написать несколько слов, которые заставили бы заплакать! Мне так хотелось бы заставить других почувствовать, что я чувствую! Я плачу, и я говорю, что я плачу . Но я хотела бы не этого, я хотела бы все это рассказать… словом, растрогать!
Это придет, и придет не без усилий с моей стороны, но этого нечего добиваться.
Время летит с ужасающей быстротой! Я в отчаянии, глядя на себя!
Почему я любила только себя?
Если бы я в жизни нашла какую-нибудь искреннюю привязанность, я забыла бы о себе.
К счастью, мне это счастье не было дано. Я принадлежу только себе одной, и теперь, глядя на себя, я прихожу в отчаяние.
Я пережила всякого рода разочарования: я боролась, плакала, приходила в отчаяние. И знаете, что со мной сталось, во что я превратилась? Знаете ли вы всю глубину моего несчастья? Понимаете ли вы, до какой степени я чувствую себя погибшей?
Так знайте же – я смирилась!!! Может ли быть что-нибудь лучше этого?..
Французы уверены, что они обладают своей школой живописи, своей школой пения.
Но все, что они знают, они приобрели у итальянцев. Все они поэтому и стремятся в Италию. Самый бедный, самый несчастный француз делает все, чтобы накопить немного денег и побывать в Италии. Господи, как глупо рассказывать о том, что всем давным-давно известно!
Мы были у доктора Фовеля. Я осведомилась у него, можно ли мне будет начать заниматься через два месяца. Он ответил:
– Да, но вы должны быть очень осторожны. Что касается учителя, то я советую вам выбрать итальянца. Что бы там ни говорили теперь, а итальянцы – лучшие учителя в мире.
26 июля
Сегодня я рисовала целый день; чтобы дать отдохнуть глазам, я играла на мандолине, потом снова рисование, потом фортепьяно. Ничто не может сравниться с искусством, каким бы то ни было, как при начале, так и в момент его высшего развития.
Все забывается, думаешь только о том, что делаешь, смотришь на эти контуры, на эти тени с уважением, с умилением, создаешь, чувствуешь себя почти великим.
Я боюсь испортить себе глаза и уже три дня не читаю по вечерам. Последнее время я стала видеть неясно на расстоянии от кареты до тротуара, а это очень близко.
Это меня беспокоит. Если, потеряв голос, я принуждена буду бросить чтение и рисование! Тогда я не стану жаловаться, так как это значило бы, что и в других моих горестях никто не виноват и что такова воля Божия.
30 июля
Говорят, что многие молодые девушки записывают свои впечатления, и эта глупая "Vie parisienne" говорит об этом довольно презрительно. Я очень надеюсь, что не принадлежу к этим средним существам, – завистливым, ничего не знающим, жаждущим тайн и разврата всеми своими порами.
Фовель уже больше не посылает меня в Энгием и, быть может, пошлет меня в Германию, что снова повернет все вверх дном. Валицкий человек знающий, он понимает все болезни; я надеялась, что он ошибается, советуя мне Соден, а вот и Фовель согласен с ним.
1 августа
"Два чувства свойственны гордым и страстным натурам: крайняя чувствительность к мнениям и крайняя горечь, если это мнение несправедливо".
Какое чудное создание написало это? Я не знаю, но я уже цитировала эти строки ровно год тому назад и прошу вас, думая обо мне, думать иногда и о них.
5 августа
Когда нуждаются в хлебе, право, уже не смеют думать о конфетах. Так и мне теперь стыдно говорить о моих артистических надеждах. Я не смею говорить, что мне хотелось бы иметь то или другое приспособление, чтобы лучше работать, что мне надо ехать в Италию, чтобы там учиться. Говорить об этом очень щекотливо.
Даже если бы мне все давали, я бы не могла удовлетвориться так, как прежде.
Ничто не может возвратить потерянного доверия, и, как все, что невозвратимо, это приводит меня в отчаяние! Делаешься разочарованной, печальной, не замечаешь ничего и никого, лицо озабоченное, что меня портит, отнимая мое прежнее доверчивое выражение. Ничего не умеешь сказать; друзья сначала смотрят на вас с удивлением, а потом уходят. Тогда стараешься быть занимательной, а вместо того становишься странной, нелепой, грубой и глупой.
6 августа
Вы думаете, что я не беспокоюсь о России?!. Какое несчастное, презренное существо тот, кто может забыть свое отечество в опасности! Вы думаете, что эта басня о беге зайца и черепахи в применении к России и Турции не заставляет меня страдать? Если я говорю о голубях и об американках, это еще не значит, что я не беспокоюсь, не беспокоюсь серьезно о нашей войне.
Думаете вы, что 100 000 убитых русских были бы мертвы, если бы для их спасения было достаточно моих тревог, моего желания защищать их?
7 августа
Я одурела в Bon Marche, который мне нравится, как все, что хорошо устроено. У нас ужинали, смеялись, я тоже смеялась, но это… все равно… я грустна, я в отчаянии.
И это невозможно!!! Странное, отчаянное, ужасное, отвратительное слово!!! Умереть, Боже мой, умереть!!! Умереть!!! Ничего не оставив после себя? Умереть, как собака!? Как умерли 100 000 женщин, имена которых едва начертаны на их могилах! Умереть, как…
Безумная, безумная, не видящая, чего хочет Бог! Бог хочет, чтобы я от всего отказалась и посвятила себя искусству! Через пять лет я буду еще совсем молодая, быть может я буду прекрасна, прекрасна своей красотой… Но если я буду только артистической посредственностью, которых так много?
Для выездов в свет этого было бы достаточно, но посвятить на это всю жизнь и не достигнуть!.. В Париже, как повсюду, есть русская колония!!
Не эти пошлые соображения бесят меня, но что, как они ни пошлы, они приводят в отчаяние и мешают мне заботиться о моем величии.
Что такое жизнь без окружающего, что можно сделать в полном одиночестве? Это заставляет меня ненавидеть весь мир, мою семью, ненавидеть себя, богохульствовать! Жить, жить!.. Святая Мария, Матерь Божия, Господи Иисусе Христе, Боже мой, помогите мне!
Но если посвящаешь себя искусству, надо ехать в Италию!!! Да, в Рим. Это гранитная стена, о которую я постоянно разбиваю голову!..
Я остаюсь здесь.
17 августа
Я уверилась, что не могу жить вне Рима. В самом деле, я просто чахну, но, по крайней мере, мне ничего не хочется. Я отдала бы два года жизни, чтобы поехать в Рим в первый раз.
К несчастью, мы научаемся, как нам надо бы поступить, когда уже дело непоправимо.
Живопись приводит меня в отчаяние! Потому что я обладаю данными для того, чтобы создавать чудеса, а между тем я в отношении знаний ничтожнее первой встречной уличной девчонки, у которой заметили способности и которую посылают в школу.
По крайней мере, я надеюсь, что, взбешенное потерей того, что я могла бы создать, потомство обезглавит всех членов моей семьи.
Вы думаете, я еще имею желание выезжать ! Нет, это прошло. Я недовольна, раздосадована и делаюсь артисткой, как недовольные делаются республиканцами.
Кажется, я клевещу на себя.
18 августа
Читая Гомера, я уподобляла тетю, когда она сердится, Гекубе во время пожара Трои. Как бы ни была я глупа, как бы ни стыдилась высказывать восхищение классиками, но никто, мне кажется, не может избегнуть этого восхищения. Какое бы ни было ваше отвращение вечно повторять одно и то же, как бы вы ни боялись заимствовать ваших восторгов у почитателей по профессии или повторять слова вашего профессора, но в Париже не смеют говорить об этих вещах, право не осмеливаются.
А между тем ни одна современная драма, ни один роман, ни одна комедия, производящая впечатление, ни Дюма, ни Жорж Занд не оставляли во мне такого чистого воспоминания, такого глубокого, непосредственного впечатления, как описание взятия Трои.
Мне кажется, что я присутствовала при этих ужасах, слышала эти крики, видела пожар, была с семьей Приама, с несчастными, прятавшимися за алтарями богов, где зловещий огонь, пожиравший город, достиг и обнаружил их… И кто может удержаться от легкой дрожи, читая о появлении призрака Креузы?
Но когда я думаю о Гекторе, о сошедшем с городских стен с такими хорошими намерениями, бегущем перед Ахиллом и три раза обегающем город, не переставая быть преследуемым… я смеюсь!..
И герой, который пропускает ремень через ноги или вокруг ног мертвого врага, тащит его вокруг тех же укреплений; я представляю его себе в виде ужасного уличного мальчишки, скачущего на палке с огромной деревянной саблей на боку.
Не знаю, право… но мне кажется, что только в Риме я могла бы найти удовлетворение моим всемирным мечтам…
Там находишься словно на вершине мира.
Я бросила к черту "Journal d’un diplomate en Italie"; эта французская элегантность, эта вежливость, это батальное восхищение оскорбляют меня за Рим. Француз всегда мне представляется рассекающим все по косточкам длинным инструментом, который он деликатно держит двумя пальцами, и с лорнетом на носу.
Рим как город должен быть тем, чем я в моем представлении была как женщина. Все слова, употреблявшиеся и приложимые к другим, для нас… профанация.
19 августа
Я прочла "Ariane" Уйда. Эта книга меня опечалила и в то же время я почти желаю себе такой же участи, как судьба Жиойи.
Жиойя была воспитана на Гомере и Вергилии; по смерти отца она пешком отправилась в Рим. Там ее ждало страшное разочарование. Она думала, что увидит Рим времен Августа.
В продолжение двух лет она занималась в мастерской Марике, знаменитого в то время скульптора, который, сам того не зная, любит ее. Но она занята только искусством до появления Илариона, поэта, который своими поэмами заставляет плакать весь свет, который надо всем смеется, миллионер, прекрасен, как бог, и везде обожаем. Пока Марике любит молча, Иларион заставляет полюбить себя из каприза.
Конец романа меня опечалил, и между тем я тотчас бы согласилась на судьбу Жиойи. Во-первых, она обожала Рим; затем она любила всей душой. И если она и была брошена, то брошена им; если она и страдала, то из-за него. Я не понимаю, как можно быть несчастной от чего бы то ни было, если причиной тому тот, кого любишь… как она любила и как могла бы любить я, если бы я когда-нибудь любила!..
Она никогда не узнала, что он взял ее из одного каприза.
– Он меня любил, – говорила она, – но я не сумела удержать его. Она приобрела славу. Ее имя повторялось с удивлением и восторгом. Она никогда не переставала любить его , он для нее никогда не сошел в разряд обыкновенных людей, она всегда считала его безукоризненным, почти бессмертным, она не хотела умереть тогда , "потому что он живет".
– Как можно убить себя, когда тот, кого любишь, не умирает? – говорила она.
И она умерла у него на руках и слышала, как он говорил:
– Я вас люблю.
Но чтобы так любить, надо найти Илариона. Человек, которого вы будете так любить, не должен быть бог знает какого происхождения.
Иларион был сын австрийского дворянина и греческой принцессы. Человек, которого вы будете так любить, никогда не должен нуждаться в деньгах, никогда не должен быть слабым игроком или бояться чего бы то ни было.
Когда Жиойя становилась на колени и целовала его ноги, мне хочется думать, что ногти у него были розовые и что у него не было мозолей.
Вот она, ужасная действительность! Наконец, этот человек не должен никогда испытывать смущения при входе во дворец или в общество, никакого стеснения при виде мрамора, который он хочет купить, или неудовольствия от невозможности сделать что бы то ни было, хотя бы даже самое сумасшедшее. Он должен быть выше оскорблений, трудностей, неприятностей прочих людей. Он может быть низок только в любви, но низок, как Иларион, который, смеясь, разбивает сердце женщины и в то же время плачет при виде женщины, терпящей в чем-нибудь недостаток.
Это очень понятно. Как разбивают сердца? Не любя или перестав любить. Намеренно ли это? Вольны ли вы в этом? Нет. Ну, так нечего и делать – эти упреки так глупы и в то же время так банальны. Все осуждают, не дав себе труда понять.
Такой человек должен всегда для отдыха находить на своем пути дворец, яхту – чтобы перенестись туда, куда влечет его фантазия, бриллианты – чтобы украсить женщину, слуг, лошадей, даже флейтистов, черт возьми!
Но это сказка! Отлично, но в таком случае такая любовь тоже выдумка. Вы мне скажете, что любят людей, зарабатывающих 1200 франков в год или имеющих 25 000 франков дохода, которые экономят на перчатках, обдумывают приглашения, но тогда уже это совсем не то, совсем, совсем!
Тогда бывают влюблены, любят, приходят в отчаяние, удушают себя угаром, убивают соперников или даже самих себя. Иногда безропотно покоряются. Но это не то, совсем не то. О! Совсем!
Я так щекотлива, что каждая мелочь меня оскорбляет.
Марике и Криспэн поклялись его убить, но она не понимала, как можно мстить.
– Мне мстить, за что? – говорила она. – Мстить не за что. Я была счастлива, он меня любил.
И когда Марике бросился к ее ногам и поклялся ей быть ее другом и мстителем, она отвернулась с ужасом и отвращением.
– Моим другом? – сказала она. – И вы желаете ему зла?
Я понимаю, что можно желать смерти человеку, которого любила , но не тому, которого любишь . Я буду слишком унижена в нем . Подумайте только: если он живет во втором этаже, у своих родителей, и я держу пари (после того, что известно через Висконти), что мать два раза в месяц меняет ему простыни.
Но обратитесь лучше к Бальзаку за этими микроскопическими анализами – мои слабые несчастные усилия не могут заставить понять меня.
Клод Моне. Официантка в ресторане "Дюваль". 1875
23 августа
Я в Шлангенбаде. Как и почему? Потому, что я не знаю, зачем я скучаю в разлуке с другими, и раз надо страдать, лучше страдать вместе.
Мы с тетей взяли две комнаты в Бадегаузе, ради моих ванн; это удобно.
Фовель назначил мне отдых, и я его имею. Только мне кажется, я еще не поправилась, – в неприятных вещах я никогда не обманываюсь.
Скоро мне будет восемнадцать лет. Это мало для тех, кому тридцать пять, но это много для меня, которая в течение немногих месяцев жизни в качестве молодой девушки имела мало удовольствий и много горестей.
Искусство! Если бы меня не манило издали это магическое слово, я бы умерла.
Но для этого нет надобности ни в ком, зависишь только от себя и если не выдерживаешь, то значит – ты ничто и не должен больше жить. Искусство! Я представляю его себе как громадный светоч там, очень далеко, и я забываю все остальное, и пойду, устремив глаза на этот свет… Теперь, о нет, нет! Теперь, о Боже, не пугай меня! Что-то ужасное говорит мне, что… Нет! Я этого не напишу, я не хочу навлекать на себя несчастья! Боже мой… сделают все, чтобы его избегнуть, и если… Об этом нечего говорить… и… да будет воля Божия!
Я была в Шлангенбаде два года тому назад. Какая разница!
Тогда у меня были всевозможные надежды, теперь никаких.
Дядя Степан с нами, как и тогда; с нами попугай, как два года тому назад. Тот же переезд через Рейн, те же виноградники, те же развалины, замки, старые легендарные башни…
И здесь, в Шлангенбаде, чудные балконы, как гнездышки из зелени, но ни развалины, ни хорошенькие новенькие домики меня не пленяют. Я сознаю достоинство, прелесть, красоту, раз они есть, но не могу ничего любить, что не там .
Да и действительно, что есть подобного на свете! Я не умею это высказать, но поэты убеждали, а ученые доказывали это раньше меня.
Благодаря привычке возить с собой "кучу ненужных вещей" через какой-нибудь час я всюду устраиваюсь, как дома; мой несессер, мои тетради, моя мандолина, несколько славных толстых книг, моя канцелярия и мои портреты. Вот и все. Но с этим какая угодно комната, гостиница делается удобной. Что я особенно люблю, это мои четыре толстых красных словаря, зеленый толстый Тит Ливий, совсем маленький Данте, Ламартин среднего размера и мой портрет, величиной с кабинетный, написанный масляными красками, в темно-синей бархатной раме и в ящичке из русской кожи. Со всем этим мой стол тотчас же становится элегантным, и две свечи, освещающие эти теплые и мягкие для глаза цвета, почти примиряют меня с Германией.
Дина так добра… так мила! Я бы так хотела видеть ее счастливой.
Вот слово! Какая отвратительная ложь – жизнь некоторых личностей!
27 августа
Я прибавила одно прошение к моей вечерней молитве: Боже, благослови наше оружие!
Я бы сказала, что я беспокоюсь, но в таких важных вещах могу ли я говорить что бы то ни было? Я ненавижу праздные сострадания. Я не стала бы говорить о нашей войне, если бы я могла что-нибудь сделать. Я довольствуюсь, несмотря ни на что , тем, что упорно восхищаюсь нашей императорской фамилией, нашими великими князьями и нашим бедным милым императором.
Говорят, что мы плохо действуем. Хотела бы я посмотреть на пруссаков в этой скудной, дикой, наполненной предателями и засадами стране! Эти чудесные пруссаки шли по богатой и плодородной стране, как Франция, где каждую минуту они находили города и деревни, где они могли есть, пить и грабить сколько угодно. Желала бы я видеть их на Балканах.
Не говоря уже о том, что мы сражаемся, а они по большей части покупают, а затем устраивают человеческую бойню.
Наши храбрецы умирают "как дисциплинированные скоты", говорят люди противной партии, "как герои", говорят честные люди.
Но все согласны, что никогда еще не дрались так, как дерутся теперь русские. История подтвердит это.
29 августа
Так как меня давно мучил непонятный для меня переход от империи к царской власти, к окончательному раздроблению Италии, я взяла книгу Амедея Тьерри и ушла в лес, где я читала, и спала, и узнавала, что было нужно, бродя наудачу, не зная, куда я иду, и напрасно воображая себе встречи, подобные той, что я описала в прошлом году.
Русским не везет. Читали военные новости: Шипкинский проход, впрочем, еще в наших руках; завтра мы узнаем результат решительных действий. Я дала обет молчания до завтра – только бы наши победили.
Мне будет восемнадцать лет, это нелепо! Мои незрелые таланты, мои надежды, мои привычки, мои капризы сделаются смешны в восемнадцать лет. Начинать живопись в восемнадцать лет, стремясь все делать раньше и лучше других!
Некоторые обманывают других, я же обманула себя.
30 августа