- Ты, наверное, просто устал.
- Нет, я не просто устал. Я измучен режиссурой Козинцева.
- ?..
- Он почти не принимал моих решений, а навязывал свои. Суди сам…
Тут Иннокентий Михайлович рассказал мне то, как он предлагал играть сцену дуэли и смерти. Я был поражен.
- И это не попало в фильм?
- Это не было снято вообще. И не только это…
Фильм Козинцева вошел в классику мировой Шекспирианы. Он получил высшую награду в нашей стране: Ленинскую премию. Получил ее и Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Не получи он ее за Гамлета, он бы должен был получить ее за князя Мышкина или за ряд других удачных ролей, сыгранных до и после Гамлета. Все правильно. И эпиграмма Коржавина не из лучших. И Козинцев - серьезный художник: ФЭКС, книги, фильмы и прочее. Книги люблю, но "Дон-Кихот" не нравится. "Лир" - тоже. С периодом ФЭКСа не знаком. Но верю, что это было важно для развития кинематографа. И вообще, раз В. Шкловский, П. Брук и другие хвалят, значит, есть за что. Но выкинуть сцену: "Теперь он молится… Какой удобный миг, удар меча, и он взовьется к небу. Обдумаем…" Для человека, всерьез обдумывающего Гамлета много лет, это по меньшей мере странно.
Да, решить этот монолог трудно. В самом ли деле доводы Гамлета о том, что Король, убитый за молитвой, не попадет в ад, куда ему должно попасть за содеянное им при жизни, следует понимать буквально? Или это отговорка? Еще не все обдумано? Гамлет еще не готов? Или он не может убить, зарезать подобное себе человеческое существо? "Не убий"… Любовью, прощеньем исцелится христианский мир… Или и то, и другое, и третье? А может быть, и пятое, и шестое? Что выбрать и как это сыграть, наконец?!
На той единственной генеральной репетиции Охлопков объяснил:
- Он не может его убить, потому что не может увидеть пролитой им крови, Его физически затошнило при одной мысли об этом. Это конкретная физиологическая подоплека. Это подложи и сыграй. И все. И не думай пока о большем. Дальше! Спальня Королевы…
- А вот Полония он убивает в состоянии аффекта. Думая, что здесь, в спальне его матери, кровосмеситель, - дядя. Он сейчас не человек, он животное! Понял?
Это из зала, остановив сцену, громко, отчетливо произнес Охлопков.
Сцену с матерью репетируем еще час. Пора заканчивать. Всем своим видом завпост, машинист сцены и стоящие за ним рабочие намекают, что пора менять декорации, вечером другой спектакль. Нетронутым остается третий акт. Завтра суббота, а послезавтра - воскресенье, 25 ноября. На утренник поставлен "Гамлет" - на тот случай, если Охлопков решится меня выпустить. Все это понимают. Понимаю это и я. Но в душе рад, что на сегодня все, - голос сорван, последние реплики хрипел. Вторая рубашка мокрая. Волосы слиплись. Перед глазами круги. В голове шумит.
- На сегодня все, - говорит Охлопков.
- Николай Павлович, завтра ставить декорации "Гамлета"? - спрашивает завпост.
Тишина. Пауза. Все ждут. Жду и я. И Зайкова. И Кашкин ждет. Вводившиеся Либерчук, Мукасян и другие тоже, наверное, ждут, хотя за четыре часа репетиции он не обращал на них никакого внимания. Работал, по существу, только со мной и иногда с Зайковой… Пауза.
Завпосту:
- Коля, загляни ко мне в кабинет через час, я скажу. Через час не поздно?
- Не поздно.
- Алексей Васильевич, Соня и Миша, пойдем ко мне. До свидания, товарищи. Спасибо.
В костюмах Офелии и Гамлета сидим в его красивом кабинете. На подставке макет: "Театр Будущего". Белый, похожий на римский Колизей и на греческий театр. Его мечта, которой не суждено сбыться. Теперь макет стоит под стеклянным колпаком в фойе театра Маяковского. Ходит по кабинету. Смотрит в окно. Думает. Всерьез озабочен. Без показухи. Решается судьба… "Искусству не нужны обезьяны в роли Гамлета"… "Миша, зачем ты ему звонишь? Ты же принят во МХАТ"… "Миша, Вы уже одиннадцатый…" Наконец Охлопков:
- Значит, так, дело сложное, остается одна репетиция. Отложить. Но с понедельника я должен идти с "Асторией" на выпуск. Что делать, Алеша?
- Вам видней, Николай Павлович.
- Да, мне видней, мне видней…
Ко мне и Соне:
- Устали?
Киваем. Улыбнулся:
- Понятно… Это тебе не королева, как ее там…
- Элинор, - прохрипел я.
- Вот именно, Элинор… Ну ладно, давайте решим так: завтра репетируем сначала, но с пропусками, чтобы пройти третий акт. 25-го рискнем, пускай сыграют на утреннике. Но Либерчук Зине рано. Карпу Мукасяну тоже, и другим пока не надо. Пусть завтра репетируют Любимов, Григорьева и Лукьянов. Полоний - Морской. Они выигрались, и Козакову с Зайковой легче будет с ними, поспокойней… Отдыхайте до завтра.
- Спасибо, Николай Павлович.
- Не за что пока.
После репетиции 24-го в субботу вечером иду в церковь, что недалеко от театра, молюсь, ставлю свечу Богоматери.
25 ноября 56-го года, утро. В театре полно молодежи. Откуда узнали? Мать, близкие друзья на спектакле. Охлопкова нет. Перед началом приходит в гримуборную А. В. Кашкин. Подбадривает. Вижу, сам волнуется. Третий звонок. Начало. Первый выход. Пиццикато. - "А как наш Гамлет, наш племянник милый?" Тишина такая, что слышу пульсирующую в висках кровь. "Племянник пусть, но уж никакой не милый…"
Что это? Явь ли? Сон? И я над сценой. Я выброшен десятком сильных рук, лежу на них крестообразно. Что это: сон ли? Явь?..
Самолет приземлился в Канаде. Шоссе. Ниагара. Стрэтфорд. Зал - две тысячи мест. Черная постоянная установка шекспировского театра художницы Тани Мосевич. В зале режиссер Тайрон Гатри, Кристофер Пламмер (канадский Гамлет), Майкл Лэндхем, постановщик "Гамлета", Дуглас Кэмпбел - Клавдий. Сцена, на которой играли Пол Скофилд, Алек Гиннесс. Стою на ней в черном костюме. Я по-русски: "В последнее время, а почему я и сам не знаю, я утратил всю свою веселость… на душе у меня так тяжело… Человек - краса Вселенной… Венец всего живущего. А что для меня эта квинтэссенция праха… Из людей меня не радует ни один…"
Явь ли? Сон ли?
"Какие сны приснятся в смертном сне…"
V
Праздники в жизни актера бывают редко. Оттого они запоминаются надолго. Как запоминаются на всю жизнь крупные провалы и черные дни депрессии, отчаянной неуверенности, когда кажется, что ничего толкового уже не сделаешь. Но в основном жизнь состоит из будней, мелких радостей и незначительных огорчений, которые, по счастью, быстро забываются. Когда готовится новый спектакль, кажется, что на нем свет клином сошелся. А потом, мысленно прокручивая кинопленку прошлого, ты видишь какие-то нерезкие кадры, а иногда и просто непроявленную пленку.
"Аристократы" и "Гостиница, "Астория"" - яркие эпизоды кинопленки прошлого театра Маяковского.
Двадцать седьмого декабря А. П. Штейн давал банкет в зале ресторана "Гранд-отель". Теперь этого ресторана нет, как и нет снесенного здания в Охотном ряду. Этот праздник был итогом многих событий в жизни театра, Охлопкова и самого Штейна. Александру Петровичу исполнилось 50 лет. "Гостиница "Астория"", хотя и вызывала противоположные отзывы знатоков, пользовалась у публики настоящим успехом. Билеты достать на нее было невозможно, как и на "Аристократов" Погодина, как, впрочем, и на другие спектакли охлопковского театра. Такова уж театральная закономерность: когда театр становится модным, то и пьесы, на которых еще вчера народу было не густо, тоже делают аншлаги. Это всем хорошо известно. Истинным успехом "Современника" стал "Голый король" Шварца, и через две недели после премьеры публика заполняла зал на старых работах театра - "Два цвета", "Продолжение легенды", - которые еще вчера "горели". На Малой Бронной под "Дон-Жуана" и "Женитьбу" Эфроса дирекция легко сплавляла билеты на другие спектакли.
Банкет в "Гранд Отеле" по поводу "Гостиницы, "Астория"" был организован Людмилой Яковлевной Штейн - "хозяйкой гостиницы", как ее окрестили актеры, - на славу! Белый зал ресторана, П-образно стоящие столы, на которых прельстительно сверкают - банкет при свечах - батареи бутылок "Столичной", коньяков и вин разных марок, на фоне белоснежной скатерти чернеют круглые пятна "рашен кэвиар", краснеет семга, желтеет балычок. На маленькой приподнятой площадке разместился ресторанный оркестр. Приглашенных человек сто пятьдесят! Здесь не только работники театра, но и критики, писатели, друзья и родственники А. П. Штейна. Есть, конечно, и "нужные люди". Не без этого.
За верхней перекладиной буквы "П" сидит знать. Посередине - праздничный, излучающий обаяние Николай Павлович в элегантном вечернем костюме: точно! - смесь кацапа с лордом. Лорд Чолдон. Рядом тихая, неприметная Е. И. Зотова. Глядя на нее, можно представить, что когда-то она была хорошенькой женщиной. Но сейчас кажется странным, что красавец Охлопков, пусть немолодой и седой, который еще "о-хо-хо", в которого влюблены многие актрисы театра, и стоит ему только захотеть, отказа не будет, женат на этой маловыразительной, неодаренной женщине, за которую он к тому же ставит спектакли.
В театре все знают, если получишь роль у Зотовой, считай, что выпустился у "самого". Только до этого надо терпеливо выдержать томительный период репетиций, когда она будет приговаривать свое: "Поправдивей. Как в жизни. Чуть-чуть правдивей" - и что-то лепетать про действие, задачи и куски. Все знают, что только выйдем на сцену, придет "сам" и в две-три недели все поставит с головы на ноги, с ног на голову, и будет успех, и афиша будет подписана именем незлобной, незаметной Е. И. Зотовой. А пока надо терпеть скуку; главное - выучить текст роли, чтобы быть готовым к охлопковским импровизациям…
Рядом с Охлопковым сидит Штейн. Пятидесятилетний, удачливый, модный автор, которому хорошо жилось при Сталине, и при Хрущеве, и так же неплохо будет житься при Брежневе. Он своего рода Микоян, который существовал при всех правительствах (единица устойчивости - "один Микоян"). Про Микояна шутили, что он во время проливных дождей проходил "между струйками", а Штейн - "между ливнями". Быть может, поэтому так и называлась написанная им спустя десятилетия пьеса. Но в общем-то, он добрый малый, "как вы, да я, да целый свет", не сделал лично никому откровенного зла, был военным корреспондентом, во время страшных дней блокады жил в гостинице "Астория", потом побывал у нас в эвакуации в Молотове, где я его впервые увидел и запомнил.
Мой отец и другие писатели - Д’Актиль, Каверин - жили в гостинице о семи этажах, "семиэтажке". Там же жила и красотка Люся Штейн с дочерью Таткой, моей подругой детства. Отец Татки был ленинградский театральный художник Мандель.
Помню Штейна, "дядю Шуру", в морской форме, с нашивками на рукавах, помню Людмилу Яковлевну, ставшую его женой, "тетю Люсю", черноглазую дамочку, говорившую быстро-быстро, слегка грассируя, что придавало ей особый шарм. В их номере собиралась часто ленинградская колония. По случаю Нового года или фронтовых побед пировали, чем Бог послал или привез военный летчик Очнев, огромный голубоглазый богатырь, ставший прототипом героя пьесы "Гостиница, "Астория"". За столом балерины, балеруны эвакуированного в Молотов театра им. Кирова - Мариинки; писатели, освобожденные по болезни от армии; герой-фронтовик Василий Кухарский, молодой парень, потерявший ногу на фронте, тот самый, кто станет потом зам. министра культуры; тетя Ксана Златковская, ослепительно красивая характерная балерина, в которую я, восьмилетний пацан, втайне влюблен и ужасно ревную к ее мужу, длинноносому еврею Селику Меттеру. Селик казался мне тогда старым и некрасивым. Пройдут годы, и я пойму, что он был интересным, а тогда и очень молодым мужчиной, умницей, впоследствии же стал хорошим писателем, оставаясь скромным человеком с удивительным чувством юмора.
В семиэтажке мы с Танькой Мандель-Путиевской, Таткой Штейн, впоследствии Таней Квашой, вертимся под ногами у взрослых, приставая к дяде Васе Очневу с вопросами, "как дела на фронте" и "скоро ли конец войны". Дядя Вася, который смущается до детского румянца на щеках, говоря с писателями и особенно с балеринами, в одну из которых он безответно влюблен, с нами, детьми, разговорчив, ласков. Он угощает нас шоколадом, привезенным из Москвы, где бывает, летая из тыла через линию фронта в блокадный Ленинград, доставляя туда продукты и медикаменты. Мы его очень любим и восхищаемся им. Он, как примета военного детства, навсегда останется в моей памяти: богатырь Вася Очнев, летчик Василий Очнев, погибший с экипажем во время второй мировой.
Первый тост взрослых в канун сорок третьего года - за победу, за Сталина! Мы с Танькой допущены за взрослый стол. Ничего не помню из умных разговоров, длинных тостов, шуток, каких-то рассказов или воспоминаний из их военной и довоенной жизни. Играет патефон - "Рио-Рита", танго "Дождь идет". Они выпили. Они танцуют. Замечаю флирт кого-то с кем-то. Поцелуйчики и объятия этих "стариков". Они перекочевывают в другой номер, идут поздравлять соседей. Мы с Танькой остаемся одни за столом, на котором остатки еды и питья. "Танька, давай напьемся?" - "Ты что, Мишка, влетит". - "Ну черт с ним, попробуем вина. Ты когда-нибудь пробовала?" - "Никогда". - "И я никогда". И мы сливаем из рюмок - бутылки пусты - недопитые остатки, напиваемся и тут же засыпаем на диванах гостиничного номера "семиэтажки", где нас под утро находят взрослые и разносят по постелям…
Обо всем этом мы вспоминаем с моей подружкой Танькой Квашой на шикарном банкете в "Гранд-отеле" по случаю премьеры "Гостиницы, "Астория"". На банкет она пришла со своим молодым мужем Игорем, учившимся со мной в школе-студии МХАТ.
…Вспомнили и недавнее прошлое, как Танька переживала за меня и выспрашивала у М. И. Ромма, знакомца семьи Штейнов, утвердит ли он меня в картине "Убийство на улице Данте". Утвердил. А теперь я играю в пьесе "Гостиница "Астория"" и уже сыграл Гамлета в охлопковском театре. Я мрачнею. Лучше бы не напоминала. Сыграть-то сыграл. И вроде успех был…
7 декабря 56-го года на второй, как всегда, по театральному закону не лучший спектакль, пришел "сам" с четой Свердлиных. Ушел со спектакля, кажется, не досмотрев до конца. Ко мне не заглянул. Наутро Кашкин передал мне его недовольство и невнятные замечания, высказанные по телефону. Или, может, они были невнятны в изложении Кашкина. А тут еще Евгений Валерьянович Самойлов устроил Охлопкову сцену ревности в кабинете. И "Гамлета" после 7 декабря мне играть не дают. Не знаю, дадут ли?
- Мишка, не грусти. Дадут. Самойлов загуляет, куда они денутся…
- Только на это и надеюсь. Ну, ладно, давай выпьем за детство, за няню мою, бабу Катю, за все хорошее и грустное, за деревню Черную.
А оркестр играет танцы. Все тосты уже провозглашены. Пили за Штейна, за премьеру, за актеров, за работников театра их всех цехов, за дам и, конечно, за Охлопкова - не раз, за верного друга жизни Е. И. Зотову, за дальнейшее содружество театра с автором. Не зря пили, - "Весенние скрипки" и "Океан" Штейна вскоре будут поставлены в театре Маяковского. Были провозглашены здравицы и в честь друзей театра, и просто нужных людей. Пили персонально за Людмилу Яковлевну, осмелевшие от выпитого актеры уже открыто величали ее "хозяйкой гостиницы". А потом, рванув еще рюмку-другую для храбрости, артист Волька Малашенко подговорил оркестр сыграть русскую плясовую "Николай, давай станцуем" и вызвал на пляс Николая Павловича. Все подхватывают: "Николай, давай станцуем!" Подвыпивший Охлопков входит в круг и танцует "барыню", а Волька делает вид, что играет на воображаемой дудке. Потом, после аплодисментов, Волька:
- Ну вот, товарищи, наконец и мне удалось заставить Охлопкова плясать под мою дудку!
Все смеются, смеется и Николай Павлович как ни в чем не бывало. Но вскоре шутник будет уволен из театра, без особой, правда, потери как для театра, так и для него самого, - он пойдет работать в министерство культуры, сделает там приличную карьеру. Потом Всеволод Малашенко станет заместителем главного редактора весьма интересного квартального альманаха "Современная драматургия".
Банкет в "Гранд-отеле" оказался единственным, на который я был приглашен за четыре года работы в театре Маяковского, если не считать банкета, который давал по случаю премьеры "Человека в отставке" не кто иной, как Анатолий Софронов. В его пьесе я имел несчастье играть одну из центральных ролей…
Репертуар - это, как говорится, краеугольный камень всего института, именуемого театром. Как бы замечательны ни были актеры, художник и сам режиссер с его авторством, тем не менее сказано: "Вначале было слово!" Истинные свершения бывают достигнуты только на правдивом, художественном материале, которым в театральном искусстве является пьеса или инсценировка. Банальность. Думаю, нет режиссера, актера, критика, руководителя, который бы с этим не согласился. Однако понятия о правде и художественности у всех разные. И вот тут-то начинаются разногласия, споры, вражда, кампании и целые войны, заканчивающиеся иногда физическими смертями втянутых в идеологическую и эстетическую борьбу. Причем эстетические разногласия часто бывают не менее, а более кровавыми, чем идеологические.
В нашей же стране область художественного творчества всегда была, есть и, видать, будет полем смертельных схваток.
Радищев, Пушкин, Грибоедов, Чаадаев, Достоевский, убитый на дуэли поручик Лермонтов и член Литфонда Пастернак, застрелившийся Маяковский, задохнувшийся от мерзости Блок, повесившаяся в Елабуге Марина Цветаева, неиздаваемый при жизни Булгаков, преследуемые Ахматова и Зощенко, физически уничтоженный Мандельштам, выдворенные Солженицын и Виктор Некрасов или вынужденно покинувшие родину Иосиф Бродский, Георгий Владимов, Василий Аксенов, так и не увидевший на сцене почти ни одной своей пьесы Александр Вампилов и другие, другие, другие покойные и ныне здравствующие замечательные поэты, писатели и драматурги - жуткий бесконечный список людей, чья жизнь и творчество были Голгофой с обязательным затем Воскресением, да и то частичным, не полным, не окончательным.
Казалось бы, Пушкин… Профессор Гуковский, читая лекции в Ленинградском университете, называл имена русских гениев - Толстого, Гоголя, Достоевского, Чехова, других, пропуская Пушкина. Студенты кричали ему с места: "А Пушкин?! Пушкин?!!" "Пушкин - солнце", - отвечал профессор.
"Солнце" Пушкин, "пришелец" Пушкин… Однако его шедевр, программное стихотворение "Из Пиндемонти" было запрещено читать по радио и телевидению! То есть официального приказа, бумаги не было, но существовал негласный список нерекомендованных стихов Пушкина, которые могут вызвать нежелательные ассоциации.
Утверждаю не голословно, а неоднократно столкнувшись на собственном актерском опыте подобными запретами на радио и телевидении, где сотрудничал много лет. Что же говорить об остальных, если так дело обстоит с Пушкиным!
Идейные, эстетические, пуританские, ханжеские ограничения, в которых у нас было зажато искусство, - наша трагедия, с которой нормальные художники сталкивались ежедневно.
Репертуар театра Маяковского тех лет был составлен странно, на первый взгляд непонятно, но если проанализировать позицию театра, приглядеться к его тогдашней режиссуре (Охлопков, Зотова, Дудин, Толмазов), объяснимо и, в общем, закономерно.