Министерство юстиции – единственное, расположенное в преимущественно арабском Восточном Иерусалиме, благодаря чему я и удостоился бронированного офиса и бронированного "вольво", который из-за своего веса – две тонны – ломался через день и с трудом одолевал подъем на пути из Тель-Авива в Иерусалим. Впервые в жизни я понял значение выражения "в плену успеха".
Моя главная проблема была в том, что нам, по сути дела, удалось достичь девяноста процентов из поставленных целей уже в день формирования правительства. До того все думали, что мой лозунг "Правительство без ортодоксов!" – пустой предвыборный ход. Ортодоксы входили в абсолютно все правительства начиная с самого первого, и никто не верил, что возможно не допустить их туда. Этот тектонический сдвиг имел важное общественное, экономическое, моральное значение, но он означал также – во многих смыслах – начало конца партии "Шинуй". Партии, осуществившие свое предназначение, обречены на исчезновение. Если мы достигли своих целей в первый день заседания правительства – куда же нам двигаться дальше?
Тем временем наши отношения с Шароном развивались. У нас с ним был своего рода союз толстяков. Он был последним человеком, напоминавшим мне отца, которого у меня забрали. Если бы это не было так грустно, я бы сам посмеялся над собой: мне уже семьдесят три, у меня внуки, я почти на тридцать лет старше отца, который вышел из нашей спальни и больше не вернулся, но во мне все еще жива надежда, что он когда-нибудь появится на пороге.
Шарон, у которого было чрезвычайно острое чутье на людей, мгновенно распознал во мне это чувство и сразу принял меня как родного. Мы проводили вместе за накрытым столом долгие часы – сплетничали, обменивались шутками и анекдотами и, конечно же, вели серьезные разговоры о судьбе страны. Он был таким же толстым, как мой отец, таким же образованным, остроумным и полным человеческого тепла. Проблемой было то, что он не был моим отцом.
Шарон, как и я, был последним в своем роде. Я был последним из тех, кто помнил Холокост, а он был последним из поколения титанов, которые основали Израиль и отождествляли себя с ним настолько, что не видели разницы между собой и государством. Он полагал, почти бессознательно, что то, что хорошо для него, благо и для страны. Было что-то царственное в том, как он усаживался на своей ферме за большой стол, на котором стояло блюдо с целым барашком, фаршированным рисом, в окружении детей и внуков, помощников, почитателей и высокопоставленных чиновников в костюмах и галстуках, сидевших бок о бок с соседскими фермерами в рабочих комбинезонах, с мозолистыми руками.
За все годы нашего знакомства я ни разу не слышал, чтобы он кричал. Все проявления его пресловутого дурного характера сводились к ядовитым замечаниям и комментариям, часто потрясающе смешным. Более того, он был вежлив настолько, что иногда это казалось пародией. Всякий раз, когда к нему в кабинет входила женщина, он тут же вставал – непростая задача, если учесть, что для этого ему надо было отдвинуться вместе с креслом, положить руки на стол, сделав усилие, подняться и медленно, с одышкой, выпрямиться. Бедная женщина, как правило, была уже вся красная от неловкости и смущения оттого, что ради нее пришлось совершить столько усилий.
С другой стороны, Шарон был политиком без комплексов, никогда не брезговавшим мелкими кулуарными интригами. Именно из-за отождествления себя со страной он относился к окружающим как к фигурам на шахматной доске, которыми всегда можно пожертвовать ради высшей цели. Это относилось и к его сыну, Омри, к которому он отправил следователей, расследовавших скандал с фиктивными некоммерческими организациями. Если он мог послать своего сына "на линию огня", то не следовало ли мне предвидеть, что, невзирая на нашу дружбу, он избавится от меня, как от старых лохмотьев, когда ему будет нужно.
Я не сержусь на него. Скорее всего, именно благодаря цинизму и отсутствию комплексов он и стал премьер-министром, в то время как я был лишь его заместителем.
Прошли месяцы, и я привык быть министром. Привык к окружающим меня телохранителям, к ненадежному служебному автомобилю, к тому официальному тону, с которым ко мне стали обращаться окружающие. Я старался не забывать, что пребывающий у власти склонен отдаляться от действительности. Завеса из почитателей, помощников и пресс-секретарей отделяет тебя от мира, и ты постоянно пытаешься заглянуть через нее, вспомнить, как ведут себя обычные люди.
Может пройти немало времени, прежде чем ты осознаешь масштаб своей работы.
Я был назначен членом кабинета безопасности, состоявшего всего из пяти человек, чья задача состояла в том, чтобы санкционировать особые, нестандартные, действия армии. В октябре 2003 года, сразу же после теракта в автобусе второго маршрута в Иерусалиме, Шарон собрал кабинет и сказал нам, что армия подготовила "список мишеней", который позволит быстро реагировать на любые теракты против Израиля. Министр иностранных дел Сильван Шалом заявил, что отказывается автоматически давать добро на акции, о содержании которых ему неизвестно.
– Невозможно, – сказал он, – чтобы офицеры и чиновники знали больше об этих операциях, чем министр правительства.
Я поддержал его, а Шарон кивнул, из чего я сделал вывод, что он согласен с нами.
Несколько дней спустя, ночью, мне позвонил военный атташе Шарона бригадный генерал Йоав Галант. "Мы собираемся атаковать базу "Исламского джихада" на территории Сирии", – сказал он. Я, естественно, предположил, что речь идет об акции, которая была согласована задолго до того, и, сказав "хорошо", положил трубку.
Через два дня после операции я прочитал в "Едиот ахронот", что среди членов кабинета было проведено голосование по телефону и что я проголосовал "за".
– Я не голосовал "за", – сказал я Галанту, – я только подтвердил, что принял к сведению.
– Но ты сказал "хорошо", – защищался Галант.
Я не стал с ним спорить, потому что, собственно, он был прав. Будучи семьдесят лет своей жизни обычным штатским гражданином, я инстинктивно предположил, что есть какая-то высшая инстанция, которая одна только и может санкционировать тайные операции армии за пределами страны. Нужно было один раз ошибиться, чтобы понять, что эта инстанция, собственно говоря, – я.
В декабре 2003 года я выступил на конференции в Герцлии.
– Время работает против нас, – сказал я. – У Ирана скоро будет атомная бомба; палестинцы одерживают победу в "демографической войне"; Европу мы давно упустили, поскольку не смогли ответить на фотографии палестинских матерей с ранеными детьми на руках; влияние американского еврейства уменьшается. Так что поселения – это цена, которую мы уже не можем больше платить.
Несмотря на то что Израиль – образцовая демократическая страна, на деле ею руководит меньшинство – лидеры поселений Иудеи и Самарии, которые, в свою очередь, представляют меньшинство из среды поселенцев. Их решение демографической проблемы состоит в том, чтобы привезти в Израиль еще миллион еврейских иммигрантов. Только никто не знает, где их взять. В глубине души они мечтают о переселении палестинцев на противоположный берег реки Иордан – решение не только варварское, но и совершенно невозможное. А когда заканчиваются все аргументы, они уповают на Бога. Во всем, что касается существования Государства Израиль сейчас и в будущем, я не советую полагаться только на Господа.
Поселенцы, конечно, были вне себя от ярости. Представители правого крыла моей партии в смущении почесывали затылки, пытаясь понять, куда меня занесло. На самом деле мои взгляды не изменились, это страна изменилась. В своих долгих беседах с Шароном мы снова и снова обсуждали тот факт, что так продолжаться больше не может. Переговоры застряли, израильское общество застряло, весь мир застрял и наблюдает за нами, будто смотрит фильм ужасов, в котором кровь забрызгивает экран через каждые несколько сцен.
Разъединение – уход Израиля из Газы – началось в тех беседах с Шароном. Это была его идея. Я же сделал возможной ее реализацию. В недалеком будущем разъединение будет стоить мне политической карьеры.
Глава 56
Когда я использую слово, – сказал Шалтай-Болтай презрительно, – оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше".
Мы думаем, что слова – это просто слова, что они не так важны, как дела. Но это не так. Слова – это всё, без них не было бы ничего. Библия – это просто слова, Великая хартия вольностей – просто слова, как и "Капитал" Маркса, речи Черчилля и то, что произнес Бен-Гурион, провозглашая создание независимого еврейского государства. Слова изменили мир больше, чем бомбы, пушки и все вооружения вместе взятые.
Если мне будет позволено добавить свое имя где-то на полях этого славного списка, так только за то, что одно произнесенное мною предложение предотвратило разрушение тысяч домов в секторе Газа и человеческую трагедию, которая могла запятнать нашу страну навсегда.
Бытует мнение, что это был мой крик души, вырвавшийся, когда я уже больше не мог сдерживать себя. На самом деле я продумал и спланировал это, как Шалтай-Болтай, и даже знал заранее, какой будет реакция.
Май 2004 года выдался напряженным.
В начале месяца Шарон вынес свой план одностороннего разъединения на голосование членов партии "Ликуд", но, вопреки прогнозам, получил поддержку только сорока процентов голосов. Шарон был зол – особенно на своих помощников, пообещавших ему легкую победу, и сказал мне, что не намерен отступать. Он взял первоначальный план, сделал в нем несколько незначительных изменений и объявил, что выносит его на голосование в правительстве как "Новый план разъединения". Это был типичный маневр Шарона: он знал, что это обман, мы все знали, что это обман, но ему было все равно – у него была цель, а мнения всех остальных он считал незначительным препятствием, которое нужно убрать с дороги бульдозером.
Несколько дней спустя, 18 мая, в ход пошли другие бульдозеры. Израильская армия вошла в Рафиах в рамках операции "Радуга", и тяжелые Д-9 начали сносить дома местных жителей, чтобы расширить Филадельфийский коридор, буферную зону между Газой и Египтом, контролируемую Израилем. В тот вечер я пришел домой рано, включил телевизор и увидел, как старая слепая женщина, которую зовут Хадиджа, ползала среди развалин своего дома в поисках своих лекарств.
Я вспомнил бабушку Эрмину. Я не думал ни об армии, ни о том, что всегда считал, что ничто нельзя сравнить с Катастрофой. Я думал только о том, что чувствовал бы, если бы эта женщина была моей бабушкой. Мне вспомнилась история с бомбежкой в Сирии. Почему же я, заместитель главы правительства, ничего не знал о намерении войти в Рафиах? Ведь я отвечаю за то, что происходит в этой стране. Я не могу снять с себя эту ношу – будучи министром, я разделяю ответственность за эту старушку на развалинах своего дома.
Я пришел на встречу с друзьями в кафе "Базель", охваченный волнением. Там сидели Ольмерт и Дан Маргалит. Пока охранники стояли на тротуаре, а любопытные прохожие смотрели, как мы пьем капучино, я рассказал друзьям о том, что видел по телевизору. Они покачали головами и сказали: "мерзко" и "это ужасно", что почему-то разозлило меня еще сильнее.
– Самое страшное, – сказал я им, – это когда злодеи творят злодеяния, а хорошие люди молчат. Молчание хороших людей – важная часть трагедии. Тот, кто молчит, несет ответственность за происходящее почти такую же, как совершающий злодейство.
Они молчали и смотрели на меня как на человека, который говорит банальности. Мое раздражение перерастало в ярость.
На следующий день на заседании правительства я взял слово.
– Вид старой женщины, ползающей на четвереньках в поисках лекарств, напомнил мне мою бабушку, – сказал я и откинулся в кресле, ожидая бурной реакции. Она не заставила себя ждать.
– Это слишком сильные слова, которые не следовало произносить, – сказал Шарон. – Они граничат с подстрекательством.
Даже министр обороны Шауль Мофаз, известный своей невозмутимостью, на этот раз вышел из себя.
– Такое высказывание в отношении армии Государства Израиль неприемлемо, – кричал он. – Я прошу тебя взять свои слова назад.
Я покачал головой, и тогда к перепалке присоединился министр здравоохранения Дани Навэ:
– Моих бабушку и дедушку с пятью детьми в Венгрии выгнали из дома, как и твою семью, и отправили в лагерь Биркенау. Любая аналогия с теми временами неуместна.
Однако, в отличие от них, у меня было двенадцать часов на то, чтобы подготовиться к схватке.
– Я не сравнивал Израиль с Германией и нацистами, – настаивал я, – а сказал, что нет оправдания страданиям, причиненным беспомощной старой женщине.
Как и следовало ожидать, все еще долго продолжали кричать и поносить меня (это была единственная часть заседания, попавшая в средства массовой информации), но затем все успокоились и, как я и надеялся, состоялся серьезный разговор об операции в Рафиахе и ее гуманитарных поледствиях. Министры внезапно обнаружили (к своему ужасу), что армия без согласования с правительством запланировала снести в Рафиахе три тысячи домов. Медленно, но верно корабль изменил курс, и в конце заседания было принято решение остановить снос домов. Не только палестинцы, но и израильтяне оказались избавлены от зрелища сотен старушек, ползающих на коленях среди развалин, которое показали бы на экранах телевизоров всего мира.
Что же со мной случилось? Неужели я превратился в мягкосердечного левака? Конечно нет. Я был и остался патриотом Израиля, который смотрит на жизнь через призму еврейской судьбы. Именно поэтому меня все больше беспокоит характер и облик этой страны. Многие говорят "надо задать им жару", но не задумываются о том, сколько детей умрет и сколько слепых старух лишится дома. С таким подходом можно одержать победу в одном бою, в другом тоже. Но война неминуемо будет проиграна.
Израильское государство было создано не для того, чтобы мы приняли моральные стандарты радикального исламизма. Я не готов быть арабом, думать как арабы, стать таким же жестоким, как некоторые из них. В долгосрочной перспективе мы сможем выжить в борьбе с миллионами окружающих нас мусульман, только если будем нормальным западным государством, гуманным и свободным. В краткосрочной перспективе нам следует сдерживать иногда наше желание отвечать ударом на удар. Это болезненно, но необходимо.
Несколько дней спустя мне удалось лучше сформулировать эту идею – в письме, которое я вручил старшему внуку Йоаву, когда он уезжал на Марш жизни в Освенцим. Мы были очень близки и при любой возможности убегали – он из школы, а я от своих дел в правительстве, – чтобы вместе пообедать.
"Мой дорогой внук Йоав,
Эту поездку ты не забудешь никогда. Когда ты увидишь рельсы, ведущие в ворота лагеря Биркенау, представь на минуту, как твоего прадедушку привезли туда в вагоне для скота, в котором везли семьдесят евреев в течение нескольких дней без еды и питья. Когда они приехали, и им наконец позволили выйти, они с облегчением вдохнули свежий воздух, не зная, что дым, поднимающийся из труб, – это все, что осталось от их близких, прибывших раньше.
Государство Израиль призвано было стать ответом на Катастрофу, но, как это ни парадоксально, сегодня евреям в Израиле опасней, чем где-либо еще в мире. Наша задача состоит в том, чтобы Израиль продолжал существовать и чтобы евреи могли жить здесь в мире и безопасности. Пройдет немало лет, прежде чем мы добьемся этого, но любые усилия и жертвы на этом пути стоят того.
Вместе с тем нам следует воплощать в жизнь моральный императив, который сформулировали Кант и Гилель Старший, один по-немецки, а другой – на иврите, но почти одними и теми же словами: "не делай другим того, чего не желаешь себе". Прошу тебя, помни: негодяи не смогли бы сотворить Катастрофу, если бы не молчание хороших людей, которые считали, что их это не касается. Простые поляки, которых ты встретишь – это потомки тех, кто знал и молчал. Когда ты увидишь безмятежные деревушки в окрестностях Освенцима, знай: они были такими же безмятежными и в то время, когда в лагерях уничтожались миллионы людей.
С огромной любовью,
дедушка Томи".
Йоав отправился увидеть железную дорогу смерти, по которой везли моего отца, а я улетел в Вашингтон, чтобы выступить на ежегодной конференции Американо-израильского комитета по общественным связям. Американские евреи традиционно придерживаются более правых взглядов, чем израильтяне (хотя ситуация меняется), и я хотел убедить их поддержать план разъединения.
– Есть страны, где нет разногласия, – сказал я им, – но наше государство гордится тем, что его граждане имеют разные мнения, как и в вашей стране. Я считаю, что план Шарона – правильный, и моя партия поддерживает его.
К моему удивлению, аудитория разразилась аплодисментами.
– Оппозиция тоже его поддерживает, – продолжал я. – На самом деле единственная партия, которая не поддерживает Шарона – это его собственная партия.
После выступления я отправился ужинать с моим хорошим другом Томом Лантосом, председателем комитета по иностранным делам Палаты представителей Конгресса США. Много лет назад, когда меня еще звали Томиславом Лампелем, а его Томиславом Лантошем, мы жили в Будапештском гетто и по ночам добывали еду вместе с красивой девочкой по имени Анет, ставшей впоследствии его женой. В конце войны мы с ним сели на корабли, плывущие в разных направлениях. Он стал уважаемым конгрессменом от штата Калифорния, а я – министром в правительстве Израиля, но мы всегда ощущали, что наша жизнь своего рода вращающиеся двери: кто знает, как сложились бы наши судьбы, если бы я отплыл на его корабле, а он – на моем.
Годом ранее, когда меня назначили министром, Лантос попросил Конгресс, чтобы поздравлять меня от имени американской администрации отправили его. Он приехал в Иерусалим, пришел ко мне в кабинет в сопровождении журналистов и помощников. Я вышел из-за стола поприветствовать его. К удивлению всех присутствующих, Лантос встал на колени и, рыдая, поцеловал мои ботинки. "Ой, Томике, Томике, – бормотал он по-венгерски, – смотри, чего мы достигли".
После ужина мы гуляли, наслаждаясь беседой. Над нами возвышалось величественное здание Конгресса. Я снова думал о силе слов. Америка, как и Израиль, не просто место, а прежде всего идея. Америка была создана благодаря мыслям и идеям выдающихся людей, которые умели выразить словами, сформулировать, как создать государство и ради чего.